Пока не съедите, из-за стола не выйдете.
Я попробовала, конечно, похныкать, но хорошо знала свою маму и понимала, что это бесполезно. Быстро-быстро все слопала. Брат масштаб катастрофы оценил не сразу. И поплакал в эту массу, и соплей туда напустил. Только потом начал в себя впихивать. Я же, сияя от счастья, что уже все съела, вскочила и от переполняющих меня чувств запела: «Кострома, Кострома, государыня моя!» Игорь заревел еще горше. Но мама весь кайф обломала: разрешила брату не доедать. Это было страшно несправедливо!
Одно время я мечтала превратиться в принцессу. Даже подговорила бабушку, чтобы называла меня Элеонорой. Упрашивала маму сшить платье с кринолином. А она привезла из заграничной командировки... джинсы.
Как же я расплакалась! Мама, недолго думая, схватила эти штаны и разорвала их надвое. И я еще долго не получала никаких подарков. Лишь повзрослев, поняла, как ей, наверное, было обидно. Суточных меняли мало, приходилось экономить, во всем себе отказывать, потом выбирала эти джинсы, беспокоилась — подойдут ли...
Человек я, видимо, нефартовый. Мама умудрялась появляться именно в тот момент, когда набедокурю. Забирала меня как-то из детского сада, воспитательница нажаловалась, и мама отчитывала всю обратную дорогу. Я, насупившись, молчала. Дома она сказала: «Иди в угол. Пока не извинишься, не выйдешь». Закончилось, правда, тем, что мама сама уговаривала меня выйти: извиняться я отказывалась категорически. Никогда не просила прощения, если считала, что не виновата.
Мама негодовала, ругалась, сетовала на мой несносный характер.
Однако проведя очередной воспитательный сеанс, она всегда уезжала. Чем старше я становилась, тем сильнее сопротивлялась такому «точечному» воздействию. Одно дело, когда тобой занимаются ежедневно, совсем другое, если «нравоучать» начинает человек, приезда которого ждешь как праздника.
Лет в девять меня повели во МХАТ на «Амадея». Усадили в ложу. Спектакль настолько впечатлил, что второй акт я смотрела вся в слезах — уже из-за кулис. Сцена, где умершего Моцарта бросают в яму, привела меня в полуобморочное состояние. Мама, тоже игравшая в спектакле, даже попросила, чтобы кастелянши разыскали для меня валокордин. И вдруг я увидела, что мимо по проходу идет артист, игравший Моцарта, и преспокойно жует яблоко.
Этот обман вызвал настоящий шок. В следующий раз в театр меня смогли затащить только лет в двадцать: упиралась руками и ногами.
Единственный, кто пытался всерьез воспитывать, был папа. Следил, чтобы я заправляла постель, чистила зубы, водил на мультики и прогуливал в Нескучном саду. Когда пошла в школу — проверял уроки. Но один в поле не воин. Я росла очень избалованной. Раз папа увидел, как бабушка пытается накормить меня, двухлетнюю, супом. Чтобы я раскрыла рот — видимо, от удивления, — прадедушка со своим братом танцевали на столе. Его это так возмутило! Хорошо еще не знал, как баба Инна впихивала во внучку черную икру: нарезала бутерброды самолетиками и отправляла их мне в рот с лету. Папа страшно переживал из-за отсутствия в моей жизни какого-либо воспитания.
