Но потом все успокоилось и родилась я.
Зарегистрировали меня только в пять лет, ближе к школе. Раньше необходимости не было. На хуторе все на виду: ясно, что меня не нагуляли, не в телеге нашли. Мама на печке рожала, помогал местный ветеринар. Но в школе требовалось свидетельство о рождении.
— Запиши Рая чи Зоя, — напутствовала мама собравшегося в ЗАГС отца.
— Як схочу, так и назву! — проворчал он и отправился в райцентр. Шкандыбать было далековато. Думаю, шел мой бедный папаша и думал о нашей горькой доле, о том, как трудно живется. И так себя разбередил, что захотелось ему хоть самую малость, но что-то с государства поиметь. Ничего другого не сообразил, как записать дочку на три (!) года старше, чтобы когда придет пора, смогла раньше выйти на пенсию.
Еще и месяц рождения изменил: с тринадцатого декабря на тринадцатое января.
«Що ж ты зробыв, паразит?! — возмущалась мама. — Це ж дивчина! Зачем ты ей тры рокы додав?»
А еще отец записал меня Людмилой, может потому, что дома все звали милой: «Мила моя»
Папа был культпросветработником. Позже его перевели в Кривой Рог, назначили завотделом культуры рудоуправления. Оказавшись в городе, по деревне я не тосковала. Напротив, радостно удивлялась признакам цивилизации. Вода льется прямо из крана, для того чтобы подогреть чайник, не нужно дров. Но связь с деревней не прерывалась, от земли я не оторвалась.
Папа каждый год привозил грузовик дынь и арбузов. Морозов особых в Днепропетровской области не бывает, и они хранились до Нового года прямо на балконе. Мы с подружкой любили зарыться в эти арбузы и орать оттуда песни, да так громко, что прохожие оглядывались. Вроде глупость, но сегодня, когда оказываюсь в Кривом Роге, обязательно прихожу посмотреть на наши окна, на балкон, и такое щемящее чувство охватывает. Вообще, все воспоминания, связанные с Украиной, у меня какие-то саднящие. Такой весны, как там, я не знаю. Когда свежестью пахнет не молодая травка, не кора деревьев, а именно воздух, атмосфера.
Новые одноклассники меня не приняли: если подходила — разговоры сразу стихали. Всем своим видом, каждой мелочью — яркими носочками, модными чулочками — демонстрировали, что я из другой касты.
Чувствовала себя не в своей тарелке, чего больше всего не люблю. Нет, не считала себя хуже, не ощущала неполноценности. Вообще никогда в жизни не испытывала комплексов. Просто понимала, что я, как говорю в таких случаях, из другого санатория. Мама, конечно, осознавала, что девочка подрастает, старалась приодеть. Вот только денег у нас было немного. Помню, пошли в магазин, а там — шикарное капроновое платье с пышной юбкой, как у настоящей принцессы. И так мне его захотелось, аж дух захватило. Но мама купила другое. Миленькое, но скромное. Она правильно рассудила: в таком платье хоть в пир, хоть в мир. А я рыдала — душа уже просила концертных нарядов.
Услышав по радио объявление об экзаменах в Ленинградское музыкальное училище, мы с мамой поехали в Пушкин к двоюродному дяде: «понюхать», что к чему.
Сейчас произнесешь «двоюродный дядя» — кто таков? Вообще не понятно, что за родственник. Но в деревне принято жить кланами и считать родню до десятой фамилии.
В Ленинграде появилась точь-в-точь как Фрося Бурлакова из фильма «Приходите завтра» — уже после того, как экзамены закончились. Но меня попросили что-то спеть и зачислили. И тут же, как фрукты окунают в шоколад, окунули в атмосферу любви и доброжелательности: ах, послушай, как она поет! Другие девочки мучаются, что-то из себя выжимают, а мне стоит лишь рот открыть. Педагог по вокалу практически со мной не занималась, все удивлялась: как это у тебя так хорошо получается? Мне прощали сольфеджио, в котором я ни бум-бум, прощали фортепьяно, на котором могу только три ноты нажать одним пальцем.
Зато ценили за чистоту интонации, природную фразировку, постановку голоса. К счастью, меня все это не разбаловало. Вообще никогда не звездила, не случайно, наверное, меня так любят гримеры с костюмерами. Уверена: едва появляется чувство собственного превосходства, надо немедленно бежать к психологам и выжигать его каленым железом. Оно губительно: старит, убивает, вытравливает из тебя любой интерес к другому человеку и человека к тебе.
Первая публика — это всегда сокурсники. А они бывают ой какие завистливые. Как говорится, «сидят и кушают бойцы товарищей своих». Но когда музыкальные чудеса заканчивались, мы вновь становились Манькой, Танькой, Людкой и все преимущества друг перед другом пропадали. У нас было ощущение настоящего братства, перед которым отступали и учение, и хронический недосып, и катастрофическое безденежье.
