Витя обладал редким комедийным даром и уже тогда — свободой игры. Я была потрясена, сражена, очарована! Но как актером — и не больше, чем другими ребятами. Хотя допускаю, что по неискушенности в любовных делах пропустила незнакомое сердечное движение, приняв его за никогда раньше не испытанный зрительский восторг. Было время, когда пятнадцатилетние девочки смотрели на тех, кому за двадцать, снизу вверх. А уж тем более — на этих классных артистов! Казалось — так играть невозможно. Расстояние представлялось непреодолимым. В общем, и после «Женитьбы» наши с Авиловым жизни продолжали течь параллельно, каждая в своем русле.
Но направлением течения обоих лихо управлял Романыч. Он в Востряково уважаемым человеком был — районным депутатом. Сумел выбить отдельное здание, где соединил востряковский поток с нашим тюмовским ручейком в Театр на Юго-Западе.
Но чтобы из пустой коробки театр сколотить, чего только делать не довелось, даже на преступление пойти.
Романыч дворником подрядился на двух участках, летом сено косил — и все эти деньги тратил на театр. Не хватало. Что делать? Вот тут-то и началась вереница «преступлений». Днем ребята проводили разведку, высматривали, где что плохо лежит, благо вокруг были объекты строительства Олимпиады. А ночью они приделывали этому ноги, уговаривая совесть тем, что не для себя же, а для театра. Забор как-то у стройки разобрали — из этих досок сцену соорудили. Сварочный аппарат даже стащили, Авилов — на все руки мастер — сварку делал. Я в ночных ходках не участвовала. Если бы застукали, разревелась бы и всех заложила.
На дело брали только комсомольцев. За мной была уборка — я заметала следы.
Уникальная личность наш Белякович. Он в то время уже учился в ГИТИСе на режиссера и одновременно на пустом месте и без средств сооружал свой собственный театр. Кто такого осудит? Кто устоит перед такой любовью, преданностью?
Театр на Юго-Западе, который мы строили-строили и наконец в 1977 году построили, уже тридцать пять сезонов отыграл. В те годы он сразу стал легендой среди столичной молодежи, наш камерный стоместный зал зрители брали буквально на абордаж. И очень скоро спектаклям Беляковича аплодировала публика во многих странах мира.
Никто и ничего нам не давал — все добывали сами.
Оправдания ради надо сказать: первое, что мы начали делать, — просить. У государства просить было бессмысленно, на дворе стояло самое глухое время застоя — спасибо, что не трогали. Просили у местного населения, по домам — и удачно. Народ нас очень сильно поддержал. Отдавали штаны, пальто, пиджаки, ботинки — все вплоть до нижнего белья, вот так с миру по нитке, а театру — костюмерная. И реквизит набрали помаленьку: кто гардероб подарил, кто стулья, а кто-то даже пианино. Собирательством промышляли, как сегодняшние бомжи, — все помойки были наши. Для первого спектакля фраков нашили из старых костюмов. Да что там сшили — ножницами просто настрогали и вот так прямо на классику и замахнулись. Сумасшедшие были, молодые...
При этом ведь ни один из нас не получал за это ни копейки еще многие годы.
Но никто не сидел у папы с мамой на иждивении, это было стыдно. Зарабатывали кто как мог. Я устроилась уборщицей в ГМИИ имени Пушкина вместе с Надей Бадаковой. Она играла Офелию в «Гамлете» с Авиловым в тот период, когда этот спектакль был приглашен в Англию на Эдинбургский театральный фестиваль. Британская «Гардиан» назвала наш спектакль лучшей зарубежной постановкой шекспировской трагедии за послевоенные годы, а с исполнителя главной роли была снята гипсовая маска. Позже звание лучшего Гамлета Авилов получил и от японских критиков в газете «Асахи».
А между тем мы с Надей приезжали в музей к семи утра, до девяти должны были вымыть несколько залов. С тех пор обожаю импрессионистов. Закончив там, бегом бежали в театр, шили костюмы, репетировали, а вечером еще по два спектакля играли.
В театре вместе с нами «работали уборщицами» все — по жесткому и честному графику, невзирая на лица. Сегодня — Галкина (моя девичья фамилия), завтра — Авилов, послезавтра — Белякович... Причем такой дорогой ценой полученную сцену мыть надо было тщательнейшим образом и — только руками. У Романыча не забалуешь: «Если какая-нибудь ленивая тварь посмеет шваброй коснуться сцены, она вам отомстит! Вы забудете текст!» И хотите верьте, хотите нет — так и бывало.
У меня такая тоска по той самоотдаче, по тем чувствам, лицам и голосам! Мы, может, и не бог весть какие были актеры. Но вокруг Беляковича собрались те, кто пал жертвой его страстной влюбленности в театр. Видимо, этот интерактивный и непобедимый вирус глубоко поражал и зрителей.
У нас не было «застольного» периода (разбора пьес, образов) — когда люди на одной волне, не надо много слов.