Леонид Кулагин. Проклятый гололед

«Я сугубый фаталист. Но мне не тайные знаки, а хорошего пинка лучше получить для скорости».
Леонид Кулагин
|
06 Сентября 2011

Тащился я с двумя портфелями за нравившейся мне одноклассницей. Детдомовцы, среди которых оказался мой соперник, отобрали ее портфель, прижали меня к стенке и отмутузили по мордасам: мол, близко больше не подходи. И я послушно ретировался — какая девочка стоит того, чтоб меня мордой об забор? Никогда за всю жизнь не дрался, ну не борец я.

Потерпев фиаско не единожды, я не потерял естественный интерес к противоположному полу, но был стреножен комплексами и неуверенностью. Приезжал в пионерлагерь и обязательно в кого-то влюблялся. Но не испытывал от этого радости, я страдал. Неразделенная любовь — особое везение. Но если предмет вожделения отвечал взаимностью, я все равно находил повод пострадать.

Бывало, держась за ручки, гуляя по лесу, думал не о том, как хорошо нам вместе быть, а о том, что через двадцать четыре дня мы расстанемся и как будет невыносимо больно, — и упивался своей печалью. И хотя меня по жизни окружали особы женского пола — друзей-мальчиков с детских лет не было — с первой любовью еще долго не складывалось.

Что мне оставалось? Я — пел. Отец мой, классный радиомеханик, не мог по специальности устроиться и неожиданно попал в драмтеатр, и я — с ним. Мама работала сутками, меня не с кем было оставлять, и с шести лет я практически жил в театре. Это был старый купеческий театр, ему уж более двухсот лет. До сих пор физически ощущаю его запах. Что это пахнет, может, пыль театральная — ничем было запах не вытравить, не изжить, как ни старайся.

Моя будущая жена была так неправдоподобно прекрасна, что я потерял всякие ориентиры
Моя будущая жена была так неправдоподобно прекрасна, что я потерял всякие ориентиры
Фото: Из архива Л.Кулагина

Когда отец уволился из театра, я некоторое время делал вид, что ничего не знаю, и продолжал приходить — пока сотрудники не дотумкали и не перестали пускать. Но нашлись другие двери — во дворе нашего дома жил оперный музыкант, и он стал таскать меня в оперу. Но я больше не подвергал риску самолюбие демонстрацией своих способностей. Пел один, для себя. Вот так выходил в чисто поле и орал: «Смейся, паяц, над разбитой любовью» — на морозе, чтобы мой детский голос огрубел, пониже стал, как у Шаляпина.

Параллельно театру через сто метров была гостиница, где дежурила мама. Я плохо ее помню. Но в деталях помню день ее похорон. Между театром и гостиницей стоял в скверике грузовик с откинутыми бортами, в кузове — гроб. Меня подсадили. «Иди, поцелуй мать», — сказал отец. Мама была с головой накрыта белой простыней, я откинул край и поцеловал ее в губы.

Все вокруг зашикали: «В лоб надо, в лоб». Я не мог этого знать. Но очень четко помню ощущение, что в тот момент видел себя как бы со стороны, чужими глазами, будто я на театральной сцене. Актеры же ставят себя на место персонажа, подменяя чувства игрой. Так подсознание включило защитные механизмы, и мне не было страшно.

Горя я не умел еще ощущать, но голубые швы на маминой груди и шее, наскоро перехваченные грубой ниткой, памятью зацементировались. Какие-то добросердечные старушки, оплакивая и жалея сиротку, утешали меня байками о том, что мамочка будет ко мне прилетать. И довнушались до того, что я и впрямь, ворочаясь перед сном на своем диване у окна, видел прилетавшую в белых одеждах маму.

Фото: Павел Щелканцев

Она умерла, когда мне было семь, прямо на операционном столе, какая-то глупая врачебная ошибка. Слово «мама», произнесенное ли вслух или мысленно, обнимает меня согревающей волной любви. Может, поэтому я не мог назвать мамой вырастившую и отдавшую мне всю себя женщину. Отец безумно любил мать и также безумно — меня, в самом буквальном значении этого слова. Довольно быстро женившись повторно на одной из подруг своей сестры, он фактически взял для меня няньку и относился к ней не лучшим образом, будто подсознательно мстил за собственное решение. Бывало страшно, когда он гневался и даже поднимал на нее руку.

Каюсь, я так и не узнал, что двигало ею, отчего она положила себя на алтарь нашей семьи, принесла жертву ради двух чужих мужчин, оставив родную дочь на попечении бабушки. Почему ее девочка не могла жить с нами — тоже не знаю.

Любовь? Она стала для меня не только прекрасной няней, но и нежнейшей матерью. Отцовское чувство было настолько эгоистичным, что это вызывало в нем ревность. Все это я осознал, будучи уже взрослым.

Я вел постоянную борьбу с собой, пытался заставить себя назвать ее мамой, но не мог. Очевидно, это подсознательно и очень незаметно культивировалось отцом. Он бы этого не принял, видимо, считая предательством по отношению к маме. И я страшно виноват перед тетей Нюсей — так я называл ее до восемнадцати лет. Когда подрос, поставил себя на ее место и, исполненный чувства признательности, сумел-таки преодолеть барьер и стал называть ее мамой, даже мысленно. Но... так никогда и не проявил к ней тех чувств, которые испытывал к своей маме, — видимо, отец уж очень этого желал.

В школьные годы — все типично — самодеятельность, дворец пионеров.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
Подпишись на наш канал в Telegram

Звезды в тренде

Анна Заворотнюк (Стрюкова)
телеведущая, актриса, дочь Анастасии Заворотнюк
Елизавета Арзамасова
актриса театра и кино, телеведущая
Гела Месхи
актер театра и кино
Принц Гарри (Prince Harry)
член королевской семьи Великобритании
Меган Маркл (Meghan Markle)
актриса, фотомодель
Ирина Орлова
астролог