Работая параллельно в обеих картинах, наведывалась домой, в Горький, на пару дней в месяц. Во время одной из таких коротких побывок мы с Сашей и зачали нашего любимого сыночка. Носила я его легко — без токсикоза и отеков. И снималась чуть ли не до самых родов: широкие юбки моих героинь скрывали округлившийся живот.
Долго сидеть в «декрете» не могла — надо было срочно возвращаться на съемки. Мама уволилась из поликлиники и вместе со мной и Павликом поехала в киноэкспедицию под Краснодар.
Жара в то лето стояла жуткая. Перед каждой сменой я сцеживала молоко, которое мама хранила в ледяной колодезной воде, а перед тем как накормить им внука, подогревала. С Сашей мы едва ли не каждый день говорили по телефону. Я тратила на переговоры с Горьким почти все гонорары. Навещать нас муж не мог, потому что был плотно занят на репетициях и в спектаклях.
Сама оставлять родной театр я тоже не собиралась. Бывало, прилетала всего на несколько часов — чтобы сыграть спектакль. Но когда на место скончавшегося от тяжелой болезни Покровского — человека уникально талантливого, мудрого, с широкой душой — пришел некто по фамилии Гершт, поняла: долго с ним работать не смогу. Помимо прочих «странностей» было у нового худрука обыкновение — крутить ухо собеседника.
Стоит, знаете ли, впритык и сворачивает ушную раковину подчиненного в трубочку. Отпустит, даст распрямиться — и снова закручивает. Народ по большей части терпел. Я — нет. При первой же попытке резко оттолкнула руку главрежа: «Я этого не люблю!»
Гершт подобной дерзости не простил и решил меня наказать, назначив на главные роли в трех новых спектаклях. Знал прекрасно, что снимаясь в нескольких картинах, я с такой нагрузкой в театре просто не справлюсь, — выходит, вынуждал написать заявление. Я не преминула это сделать. Пришла с бумагой к худруку в кабинет. Хозяин встал, подошел и, что-то говоря, вцепился в мое ухо. А я схватила его за нос и с силой крутанула. Худрук ойкнул, из глаз брызнули слезы.
«Вам нравится? — с ехидной злостью поинтересовалась я. — Вот и другим, знаете ли, не очень!»
Заявление Гершт подписал в тот же день. Поначалу я тревожилась: не станет ли худрук мстить за мой «демарш» мужу? Но Александр Белокринкин уже был ведущим актером Горьковской драмы и лишиться его для Гершта было равносильно самоубийству.
Я несказанно гордилась успехами Саши. А вот его моя стремительная карьера в кино, с одной стороны, радовала, а с другой... Мужчины тяжело переживают, когда жены становятся более успешными, чем они. И без того не слишком разговорчивый Саша теперь и вовсе замкнулся в себе. На сцене выдавал бурю эмоций, срывая шквал зрительских аплодисментов, а дома, понурив голову, молчал.
Павлику было года полтора, когда, вырвавшись в Горький на пару дней со съемочной площадки фильма «Евдокия», я узнала от подруги-«доброжелательницы», что у моего Саши появилась «зазноба».
Помню, как металась из угла в угол по комнате и кричала:
— Как ты мог?! Неужели думал, что я способна такое простить?! Что смогу делить тебя с кем-то? Да, я собственница! И такое же право оставляю за своим мужем. Но я честна и чиста перед тобой, а ты предал и меня, и нашу любовь!
Саша пытался возразить:
— Это неправда...
Но я его прервала: — Между нами быть ничего не может!
Будем оформлять развод!
Больше Саша не сказал ни слова.
Меня до сих пор мучает вопрос: была измена или мужа оговорили? Может, и полученная мною полгода спустя серьезная травма — вовсе не наказание за участие в картине «Вечера на хуторе близ Диканьки», где я играю ведьму Солоху, а кара за то, что не дала Саше объясниться, поверила в возведенную на него напраслину?
Большая часть «Вечеров...» была уже отснята, когда режиссер Александр Роу отпустил группу на «рождественские каникулы». Павлик стараниями Саши прекрасно стоял на лыжах, и в один из дней мы отправились кататься с горки. Благополучно спустившись вниз, малыш крикнул: «Мамочка, не бойся!» И я покатила.
