Маша к тому времени вышла замуж, жила отдельно и на глаза матери старалась не показываться. Звезда отрывалась на мне и Леле.
«Что ты тут расселась?!» — орала Люся на мать, когда та, весь день простоявшая у плиты на отекших, «слоновьих» ногах, чтобы как следует принять дочкиных гостей, без сил опускалась на стул и засыпала под телевизор.
В другой раз я слышал из кухни: «Сколько можно жрать? Ты и так уже полтора центнера весишь!»
Обвиняла Люся мать и в том, что та потихоньку таскает у нее деньги.
Хотя зачем они были Елене Александровне, когда она даже из дому не выходила?
Меня Люся изводила сценами ревности — совершенно беспочвенной. Чтобы я вдруг не подумал, что за высочайшим недовольством стоит любовь, отповедь неизменно заканчивалась словами: «У меня должна быть безупречная репутация, а ты своим б...вом роняешь на нее тень!»
Оправдываться было бессмысленно.
Это произошло в марте 1991 года. Доведенный до отчаяния очередной истерикой, я подумал, что не хочу больше жить. Вышел на балкон, закрыл глаза, перегнулся через перила. И вдруг представил, как Люся смотрит вниз на мое распластанное тело и, скривив в презрительной усмешке накрашенный рот, роняет: «Ну и дурак!»
Вернулся в комнату и сказал, что ухожу.
Навсегда.
«Скатертью дорога!» — прозвучало вслед.
Через день Люся позвонила, чтобы я приехал за вещами, которые она собрала САМА!
В прихожей стояли четыре тюка с моей одеждой, клавиши, аппаратура. Прислонившись к косяку, Люся молча наблюдала, как я таскаю их вниз к машине.
В люблинской квартире я оказался один — родители уехали в Смоленскую область, где уже давно купили старенький дом. Связи не было, и меня терзала тревога еще и за них. Взять билет и поехать? Но как я мог показаться перед отцом и мамой таким разбитым, раздавленным?
Неделю пролежал лицом к стенке — собирал себя по клочкам и кусочкам.
За эти дни Люся позвонила раз двадцать. Кричала в трубку: «Уматывай в свой Израиль!» От Маши был один-единственный звонок. Но каким же тоном названая дочь со мной разговаривала! Никак не обращаясь, не спросив, как себя чувствую, сразу пошла в атаку: «Как ты мог так поступить с мамой? Она же столько для тебя сделала!»
Я узнавал и речевые обороты, и интонации. Не Машины — Люсины. Потом расслышал и свистящий шепот «суфлерши».
Положив трубку, сел на кровать и обхватил голову руками: «Что же она делает с людьми? Зачем так их ломает?
Маша — она же добрый человечек и не может не помнить, сколько хорошего в ее жизни связано со мной...»
Перед глазами одна за другой проплывали картинки: вот я и Леля дежурим на Машином выпускном, вот мы с дочкой носимся по магазинам в поисках самого лучшего платья невесты, вот в «Национале» обсуждаем свадебное меню. Когда дочке пришло время рожать, а ее муж Саша был в командировке, она позвонила не матери, а мне. Мчался в роддом, подгоняемый стонами-криками с заднего сиденья: «Папа, скорее! Рожаю!», потом дежурил под окнами несколько часов, терзал дежурную сестру вопросами: ну что там? Еще не все?
Домой влетел на крыльях:
— Люся! Ты где?!
— Лежу в ванной.
Распахнул настежь дверь:
— У нас родился мальчик!
— Марк... — вымолвила она и прикрыла глаза опушенной пеной ладонью...
Встречали Машу и маленького Марка мы с Сашей. Люся в роддом не поехала. Не потому что была занята — просто считала, что подобные «процедуры» ей не по статусу.
Надо было как-то жить дальше. Я позвонил ребятам, некогда игравшим со мной в ансамбле, предложил собраться и начать готовить программу: «У меня в Бельгии и Голландии есть кое-какие связи, смогу устроить маленькое турне». Они согласились, мы начали репетировать.
