Вторую половину суммы, как следует из другого документа, ссудил писатель Константин Федин. Обе расписки вернулись к их автору после того, как займы были погашены.
Ливановы часто принимали Пастернака у себя в гостях. Иногда Борис Леонидович приезжал без предупреждения и, не застав родителей, просил у меня разрешения «подождать и порыться в книгах». Случалось, засыпал в библиотеке-гостиной на коротком диванчике — не снимая пиджака и ботинок. Как сейчас вижу его со сложенными лодочкой ладонями под щекой и свисающими с края дивана ногами в огромных, на толстой подошве башмаках.
После восьмого класса во время летних каникул я нанялся табунщиком на Первый московский конный завод — в ту пору он уже располагался недалеко от Николиной горы.
Узнав о моей «должности», Борис Леонидович попросил: «Вася, а вы можете прогнать лошадей по берегу?» Конечно, я мог. Табун в двести сорок кобыл с нестрижеными, развевающимися по ветру хвостами и гривами летел, едва касаясь земли. Поравнявшись с крыльцом дачи, на котором стоял Пастернак, я повернул голову и увидел его лицо. Мне показалось, Борис Леонидович от восторга плакал...
Несмотря на запрет «Гамлета», отец не оставлял надежды сыграть в другой переведенной поэтом пьесе Шекспира — «Короле Лире». И сам Пастернак беспрестанно твердил, что в главной роли видит только Бориса Ливанова... А потом вдруг написал оскорбительное письмо, через которое отец так и не смог перешагнуть. Послание сплошь состояло из несправедливых, незаслуженных упреков: «...И не надо мне твоей влиятельной поддержки в целях увековечивания.
Как-нибудь проживу без твоего покровительства. ...Я знаю, я играю многим, но мне слаще умереть, чем разделить дым и обман, которым дышишь ты...» Заканчивалось письмо яростным, даже остервенелым признанием: «Я говорил бы и говорил впредь нежности тебе, Нейгаузу, Асмусу. А конечно, охотнее всего я бы всех вас перевешал». Далее следовала подпись — «Твой Борис». Нелепая и жалкая в данном контексте.
Что стало поводом к подобному посланию? Возможно, Пастернака задели слова отца, которые он сказал, прочтя «Доктора Живаго»: «Стихотворение «Рождественская звезда» вбирает весь роман». Дескать, зачем было писать шестьсот страниц, когда можно было ограничиться «Звездой»? Думаю, Пастернак переварил бы эту «рецензию» и, может, даже согласился с ней — мнение Бориса Ливанова всегда было для него чрезвычайно важно, — если бы не Ольга Ивинская.
Кто-то называет эту женщину музой Пастернака, я же вслед за отцом и настоящими друзьями Бориса Леонидовича склонен считать «прихотью стареющего поэта». Главным средством для удержания Пастернака эта дамочка выбрала лесть — грубую, неприкрытую: «Роман гениальный! А те, кто говорят иное, ничего не понимают или, хуже того, — завидуют!» Самолюбие Ивинской сильно задевало то, что ни один из близких друзей Пастернака не принимал ее всерьез.
Бориса Леонидовича устраивала жизнь на две семьи, он не собирался оставлять законную жену и сына. Ивинской не позволялось даже появляться на дорожке, ведущей к дому Пастернаков. Впрочем, этот запрет был продиктован вовсе не тем, что Бориса Леонидовича волновали чувства супруги и боль, которой в ней отзывалась его связь с Ивинской.
