Немудрено, что в нее с первого взгляда влюбился отпрыск древней и очень родовитой неаполитанской фамилии Николо Рикко. Этот итальянский аристократ приехал в Москву, чтобы помочь советским людям строить коммунизм. В родной Италии за идею всеобщего равенства и братства он четыре раза сидел в тюрьме. Вступал в ячейку коммунистической партии, а вскоре оказывалось: все ее члены — провокаторы. Кроме него, горемыки. Отсидев в кутузке, Николо тут же вступал в другую коммунистическую ячейку — и история повторялась... Похлебать тюремной баланды удосужился и его младший брат Марко, участвовавший, как и Николо, в Первой мировой войне. Но если Марко, попав под газовую атаку немцев, очень скоро с тяжелым ожогом легких оказался в госпитале и был списан, то Рикко- старший отвоевал, что называется, от звонка до звонка, дослужился до звания высшего офицера, удостоился множества орденов.
А вернувшись с фронта, нацепил все свои награды на ошейник собаки и пошел с ней гулять по улицам Неаполя. Одним словом, братья Рикко были больши-и-и-е оригиналы. Впрочем, что с них взять — неаполитанцы...
В конце двадцатых, прочитав в газете, что Советам нужны инженеры, Николо рванул в «красную» Россию и принял самое активное участие в строительстве консервных заводов. Кстати, долгое время сооруженные по его проектам предприятия так и назывались — «заводы Рикко». Приверженный коммунистическим взглядам итальянский аристократ и советская художница (мама работала в отделе иллюстраций «Известий» и рисовала гигантские афиши для кинотеатров) поженились в 1930 году, через год у них родилась дочка Наташа.
Вскоре Николо увез семью в Италию, а в 1933 году навсегда расстался и с любимой женой, и с маленькой дочкой. Он сказал: «Женя, тебе нужно возвращаться в Москву. Ты видишь, что творится в Европе? Фашисты везде берут власть. Ты советская, и тебя убьют в первую очередь. Уезжай — спасай себя и Наташу».
Николо довез своих девочек до Парижа, купил билеты на поезд, дал денег. Уехать с ними Рикко не мог. Этим он обрек бы родителей и брата на неминуемую смерть. Да и как ему, патриоту, было оставить родину в такой страшный момент!
Николо Рикко умер в конце шестидесятых, оставаясь верным своим идеалам и своей любви — больше он не женился.
Вокруг вернувшейся в Мосву мамы мигом образовался сонм поклонников, которые неизменно получали от ворот поворот. Сердцем Евгения Филиппович-Рикко по-прежнему была в Италии, рядом с Николо. До той самой минуты, пока однажды в спектакле МХАТа не увидела Бориса Ливанова. Уже в начале тридцатых это имя гремело по всей Москве. Каждая новая роль отца: Кассио в «Отелло», князя Шаховского в «Царе Федоре Иоанновиче», графа Альмавивы в «Женитьбе Фигаро», Ноздрева в «Мертвых душах» — становилась событием. Билетов на спектакли с его участием невозможно было достать, толпы поклонниц часами дежурили у служебного входа в театр.
В тот вечер Женя пришла во МХАТ со старшей приятельницей — актрисой Половиковой, матерью звезды советского кино Валентины Серовой. По окончании спектакля попросила: — Клава, познакомьте меня с Ливановым!
Половикова состроила недоуменную гримасу:
— Женечка, ну зачем вам сдался этот Ливанов?!
Однако маме блистательный мужчина уже запал в душу, и она только ждала повода, чтобы с ним познакомиться.
Вскоре такой случай представился — на свадебном банкете в честь очередного бракосочетания поэта Каменского. Женился Василий Васильевич часто — примерно раз в три месяца. Встретив очередную «судьбу», уверял окружающих, что обрел наконец истинное счастье, и добавлял с восторженным придыханием: «Она лебедь! Просто лебедь!» Через месяц-полтора после свадьбы «лебедь» его обирала и уходила. Пару дней Василий Васильевич пребывал в меланхолии, а потом встречал новую «пернатую».
На сей раз праздничный стол был накрыт в общем зале ресторана «Метрополь».
На банкет в числе друзей жениха была приглашена и Евгения Казимировна. В разгар веселья она вдруг увидела, что стоящий неподалеку маленький столик заняли двое мужчин. В одном узнала писателя Бабеля, в другом — актера Ливанова. Заметил знаменитых посетителей ресторана и Каменский. Подойдя к столику, пожал обоим руки, похлопал по плечам, перекинулся несколькими фразами. Такой момент просто грех было упускать, и мама обратилась к Каменскому с просьбой: «Василий Васильевич, а пусть Ливанов меня на танец пригласит». Тот всплеснул руками: дескать, о чем разговор, Женечка? Вернулся к столику, за которым сидели приятели, шепнул что- то актеру на ухо.
Вскоре заиграли вальс — и отец прошествовал к свадебному столу...
— От него исходил страшный жар, будто от печки, — вспоминала мама. — Мы прошли вокруг сооруженного в центре зала фонтана один тур вальса, второй, третий, и за все это время кавалер не произнес ни слова. Молчание становилось неловким, когда я вдруг услышала: «А хотите, я кого-нибудь в фонтан брошу?» Вскинув голову, ответила с вызовом: «Хочу!» — обычно, завершая рассказ, мама насмешливо добавляла: — Проводил меня до места, усадил — а в фонтан так никого и не бросил!
На что отец моментально реагировал сердитым рыком:
— Женька, ты зачем об этом рассказываешь?!
Вечером следующего дня в дверь квартиры, где мама жила с родителями и маленькой дочкой, раздался звонок. Открывать пошла моя бабушка — в ту пору, понятно, будущая. Вернулась в комнату потрясенная: «Женька, это к тебе. Какой-то барин».
«Кто этот гость, я поняла сразу, — признавалась потом мама. — На дворе уже были сумерки, свет в комнате не горел, но я схватила первую попавшуюся книжку и сделала вид, будто погружена в чтение. Борис сел, начал о чем-то рассказывать. Я продолжала гипнотизировать печатный текст и только минут через пять поняла, что держу толстый том вверх ногами. Наконец, кое-как уняв нервную дрожь, подняла голову и спросила:
— Вы чего приехали?
В ответ услышала: — Чтобы проверить, показалось мне это или нет».
Убедившись, что вчера было не «видение», отец пригласил маму на свой спектакль.
