Потом — на второй, третий. Провожал из театра домой, иногда по пути они заходили куда-нибудь поужинать. Одиннадцатого апреля 1934 года в ресторане ЦДРИ засиделись до закрытия. На улицу вышли за полночь. От прохладного ветра мама закуталась в соболий палантин, который ей когда-то подарил Николо. Единственную дорогую вещь в своем гардеробе хозяйка берегла и надевала только в особенных случаях.
Я был уже подростком, когда однажды мы с мамой проходили мимо ЦДРИ и она показала мне нишу в стене дома и подворотню напротив. Удивительно, но и та и другая, несмотря на перестройку центра Москвы, сохранились и по сей день.
А вот трамвайные пути были перенесены с улицы Пушечной еще в 1936 году.
«Мы шли не по тротуару, а по проезжей части, вдоль трамвайных путей, — рассказывала мама. — Вдруг из темной подворотни, появились трое мужчин. Преградили дорогу, осмотрели нас с головы до ног. Потом один, уставясь Борису в подбородок, сказал: «Ты иди. А она останется». Отец схватил меня сзади за плечи и толкнул вперед с такой силой, что, перелетев через рельсы, я оказалась на другой стороне улицы — в глубокой нише. И в этот самый момент между Борисом с молодчиками и мной прогромыхал поздний, самый последний трамвай. Что там, за вагонами, происходило, я не знаю — увидела только финал. Отец стоял один. Шляпа набок, борта пальто оторваны от воротника до пояса и висят как заячьи уши. Я бросилась к нему: — Боря, что случилось?
Что ты с ними сделал?
Борис крепко взял меня за локоть:
— Что надо, то и сделал. Пошли быстрее».
До маминого дома было далековато, а квартира, в которой обитал Каменский, — совсем рядом. У него родители и остались до утра. Это была их первая ночь вдвоем, и отсчет своей семейной жизни они вели именно с одиннадцатого апреля 1934 года. Хотя официально поженились лишь четверть века спустя.
Мне было года двадцать три — двадцать четыре, когда однажды вечером открылась дверь и родители вошли в прихожую. Мама еле стояла на ногах.
— Ты заболела?! — испугался я. — Тебе плохо?!
— Все нормально, — заплетающимся языком вымолвила мамуля.
— Мы с папой сегодня поженились.
Никогда не выпивавшая больше бокала вина, в тот вечер она была пьяна вдребезги! В сосиску! Продолжая держать одной рукой норовившую сползти по стенке жену, другую отец выставил вперед в успокаивающем жесте: «Сейчас уложу ее спать». Я так и продолжал стоять у порога с отвисшей челюстью, когда услышал из родительской спальни: «Вася, я теперь замужем!»
Родители очень любили друг друга. Я не помню ни единого скандала между ними. Если маме случалось «завестись» по какому-то поводу (польская кровь — куда ее денешь!), отцу достаточно было сказать тихо, внушительно: «Же-ня...
Же-ня...» — и Женя сдувалась, словно воздушный шарик. Но однажды ему пришлось пригрозить разводом. Это случилось в тот день, когда я заявил родителям, что намерен жениться на замужней даме с двумя детьми — дочке академика Энгельгардта Алине. Маме моя избранница не нравилась категорически — и она принялась бурно протестовать. Отец же, тоже не испытывавший восторга от выбора сына, заявил: «Это его личное дело. Если ты будешь вмешиваться, я с тобой разведусь».
В Алину, входившую в нашу никологорскую дачную компанию, я влюбился еще в десятом классе. Самым жестоким образом. Она была старше на два года и уже училась в университете, куда я приезжал после уроков и терпеливо ждал окончания лекций, чтобы проводить «объект любви» до дома. Красавица разрешала идти рядом, хотя в ее глазах я был законченной шпаной.
