«Бандиты и проститутки часто тусовались в клубах, где мы пели. Я выглядела юной, и в моем образе не было никакой развратности. И когда я пела, в бандитах пробуждалось что-то чистое и светлое, что есть в каждом человеке. Они мои песни слушали и чуть ли не рыдали, несли мне цветы, игрушки. И, конечно, говорили: «Если кто будет лезть, только скажи», — вспоминает Алена Свиридова.
— Алена, в свое время, окончив школу в Минске, вы поступили в местный пединститут на музыкально-педагогическое отделение. Всерьез хотели стать учительницей музыки?
— Совсем не хотела. Я просто не знала, куда применить свои вокальные способности. По телевизору транслировали патриотические песни, это меня не прельщало. Еще была возможность петь в ресторане. Я даже ходила на прослушивание. Мне говорили: «А теперь спойте песню Аллы Пугачевой». Я пела, а меня прерывали: «Нет-нет, вы спойте так, как Алла Пугачева». То есть ты должен был выступить в роли попугая. Еще у нас был белорусский ансамбль «Чаровницы». И вот я туда тоже ходила прослушиваться. Пела арию Марии Магдалины из рок-оперы «Иисус Христос — суперзвезда». Мне сказали: «Это, конечно, здорово, ария Марии Магдалины, но петь нужно народные белорусские песни». Податься было некуда, и мама сказала: «Учитель музыки для женщины — это профессия». И я пошла в пединститут.
— А еще в 18 лет вы вышли замуж и скоро родили старшего сына Василия.
— Да, у меня имелся полный классический комплект успешной девушки. Когда я познакомилась со своим будущим мужем, мне было восемнадцать, а ему почти на девять лет больше. В то время развитие отношений, кроме брака, ничего не предполагало. Сергей был прекрасным. Очень умный, учился в Германии в тот момент, весь такой модный, продвинутый. Мне казалось, я его люблю. Но не зря говорят, что мозг развивается до 25 лет. Я тогда была еще эмоционально незрелой. А потом родился ребенок, я его, конечно, любила, но это оказалось страшным стрессом. И я испытывала гораздо больше радости, когда удавалось, оставив сына с мамой, смыться догуливать. А как еще? Ты ведь даже не успел «мяу» сказать, а на тебя уже огромная ответственность свалилась.
Конечно, нелегко было при полном отсутствии памперсов кипятить, гладить эти пеленки… Тем временем я окончила институт, и по распределению меня отправили в школу. Два года я там отработала, но было очевидно: преподавать детям музыку — это не мое. Как только закончился обязательный для отработки срок, я сообщила, что увольняюсь. Уходила в никуда и удивила этим директрису. Она сообщила: «Музыкантам найти работу очень сложно». Но трудностями меня не испугаешь. Я хотела петь, но для меня никто не писал, и я поняла, что и не напишет, особенно те песни, которые нравятся мне. И я стала писать сама… Недалеко от моего дома был институт культуры, я туда зашла, спросила: «Где у вас музыкальные кафедры?» И отправилась прямиком туда. Говорю на кафедре хореографии: «Вам нужны молодые, здоровые пианисты?» — «Да. Вы можете сыграть народное волнение или что-нибудь лирическое?» — «Легко». За мной закрепилась слава кафедрального Моцарта, потому что всю музыку, которую нужно было играть под хореографические постановки, я сочиняла и играла сама. Это было от лени. Я ленилась сидеть в нотной библиотеке и что-то подыскивать…
А потом произошло чудо. Я не знаю ни одного случая, когда человека с улицы взяли бы на главную роль в театр. Был прекрасный летний день, я гуляла по городу и встретила одного своего приятеля — Алексея Шедько, талантливого музыканта и актера, который как раз работал в Русском драматическом театре имени Горького. Мы попили кофе, собрались расходиться, тут Леша говорит: «У нас в театре прослушивания, ищут героиню на роль Алкмены в «Амфитрион», не хочешь пойти со мной?» И я пошла чисто по приколу, что называется. Роль в спектакле была музыкальная, а в штатных актрисах музыкальности как раз не хватало. В общем, меня взяли, и это было самое большое мое удивление в жизни. Если бы меня позвали в цирк, я бы пошла в цирк. Что-то во мне бурлило… И вот я пришла вечером домой и рассказала своему парню, с которым жила: «Артур, меня взяли на главную роль в Театр имени Горького!» А он боготворил главного режиссера театра Бориса Ивановича Луценко, очень известного в Белоруссии, сам мечтал быть и актером, и режиссером, но у него не получалось. Он сначала не поверил, а потом стал кричать: «Ты халявщица! Ты просто какая-то аферистка! Так не может быть!»
Это было оскорблением его лучших чувств и стремлений. С тех пор в наших отношениях пролегла трещина, и очень скоро мы расстались… Но удивительные случайности в моей жизни продолжались. Я репетировала Алкмену, готовилась к премьере, и параллельно меня впервые пригласили выступить на разогреве у Богдана Титомира. Меня услышал его директор Юрий Рипях, попросил кассету и вскоре позвал в Москву. У нас с ним появился собственный проект… Когда меня спрашивают, как вам так повезло, я говорю, что шанс есть у всех, просто нужно быть к нему готовым. Я пошла к Луценко, бросилась ему в ноги, сказала: «Я понимаю, что сейчас делаю какую-то жуткую вещь, неблагодарную, но вот такой шанс. Вы поймите, я занимаюсь музыкой с семи лет, и это то, к чему я, наверное, шла всю свою жизнь. Если я этот шанс сейчас не использую, то буду жалеть об этом все оставшееся время». Он посмотрел на меня, все понял, мы с ним обнялись, и я поехала. Он был человеком широкой души. А выпуск спектакля задержался на полгода, искали замену, заново вводили…
— Вы приехали в Москву в 1992 году, и она очень отличалась от Минска.
— Знаете, сначала мне было здесь очень плохо и тяжело. У меня такие стихи родились: «Зимняя Москва, мачеха моя, как сурово ты встретила меня. Стать тебе родной так хотела я. Не жалей, прошу, места у огня». Стояла зима, жуткий холод. А у меня только очень модные, но не зимние ботиночки. Я обматывала ноги газетой. Только сейчас, во время нашего с вами разговора, до меня дошло, что я постоянно мерзла даже не из-за одежды, а потому, что мы очень мало ели. Я тогда жила в однокомнатной квартире у мамы жены Юры Рипяха. Продукты продавались по карточкам. У нас в запасе имелся ящик макарон, соевый соус, была сметана. Мясо и колбасу я привозила из Минска… Но все это было не важно, потому что мы что-то придумывали, ездили записываться. Народ на студии Кальянова относился к моей музыке достаточно скептически. Я записывала тогда песню «Никто-никогда», такую полуджазовую. Совсем не попса! Но вот Володя Пресняков, с которым мы впервые пересеклись на студии Кальянова, послушал и сказал: «Молодец, хорошо песню спела». Я сама не могла понять, хорошо это или плохо. Понимание, что получилось, пришло, только когда вышли клипы.
— Да, клипы тогда снимали наши нынешние суперрежиссеры, среди которых был и Федор Бондарчук.
— В 90-х, когда СССР распался, мы купались в ощущении полной свободы, и поперла такая буйная творческая растительность! «Бедную овечку» Федя Бондарчук снимал на крыше «Мосфильма». И говорил с горящими глазами: «Это будет дико-дико модно!» Федя был прекрасен! Он снял мне несколько клипов, а еще снимался у меня как актер в клипе Олега Гусева «Я слишком много знаю».
— Роскошный клип, после выхода которого пошли слухи, что у вас с Федором роман.
— Мы тогда просто все вместе тусовались. Был такой клуб «Белый таракан», самый первый в Москве артистический закрытый клуб, куда можно было попасть только по именным пропускам. В «Таракане...» все музыканты и актеры собирались: Гарик Сукачев, Сергей Мазаев, Вова Пресняков, Саша Иванов, Степа Михалков, Кристина Орбакайте и другие. Чуть позже появилась галерея «Арт пикчер». Нам, юным и прекрасным, было очень весело. Мы, конечно, выпивали, это уж как водится. А еще танцевали, общались, развлекались. Но развлечения были какие-то музыкальные. Мы собирались, что-то играли, друг к другу на репетиции ходили. Никаких сумасшествий я не вспомню, поскольку наркотики не употребляла. Все было без меня…
— Работали в основном по клубам?
— В основном. Я, например, работала в клубе «Манхэттен-экспресс», это где гостиница «Россия» была. Там гримерка располагалась у барной стойки, где официанты забирали заказы. Однажды захожу, и у меня глаза лезут на лоб, потому что официантки голые, только в каких-то передничках, и они без всякого стеснения забирают тарелки и идут в зал. В общем, были и такие вечеринки. Каких-то кровавых разгулов я не помню, но однажды меня пытались развести бандиты: мол, вам дал денег один человек, а теперь он нам должен, и вы будете бабло отдавать. На что я сказала: «Отдавать ничего не буду. У меня совесть чище, чем была у вас в детском саду». Сначала я это вообще не восприняла всерьез и даже не испугалась: ну какая-то фигня, бред какой-то. А потом ко мне в «Останкино», куда можно было попасть только по спецпропускам, вдруг подошел человек и сказал: «Вы нас плохо понимаете, что ли?» Вот тут я осознала: дело серьезное. И обратилась к нашим бандитам.
— «Наши бандиты» — звучит! Это какие-то особые музыкальные бандиты, эстеты?
— Были люди, связанные с криминалом, и это знала вся музыкальная тусовка. Я к ним обратилась, и они мне сказали: «Когда на тебя снова выйдут, назначай встречу». Мои бандиты были суперкрутые. И когда те, кто меня преследовал, пришли на встречу и увидели их, сразу пали ниц и сказали: погорячились, были неправы и больше никогда. Вообще, бандиты и проститутки часто тусовались в клубах, где мы пели. Помню клуб «Карусель» на Тверской — особо злачное место. Иногда бандитов замыкало, и они начинали приставать к певицам. Меня эта участь миновала. Я выглядела юной, и в моем образе не было никакой развратности, псевдосексуальности призывной. И когда я пела, в бандитах пробуждалось что-то чистое и светлое, что есть в каждом человеке. Они мои песни слушали и чуть ли не рыдали, несли мне цветы, игрушки. И, конечно, говорили: «Если кто будет лезть, только скажи». Я помню, один человек хотел поцеловать мою руку. Я так подозреваю, что он первый раз это делал, не понимал, как руку при этом нужно держать, крутил ее, крутил — это было очень трогательно. И я среди бандитов чувствовала себя каким-то миссионером, вспоминая свое кубанское церковное детство. Мне казалось, что я должна нести что-то светлое и чистое. Я даже хотела в колонии сделать какой-то концерт. Но не случилось…
— Алена, мне кажется, ваша жизнь похожа на роуд-муви, такой приключенческий сериал...
— Моя жизнь началась с перемещений, что и определило дальнейшую судьбу. Я родилась в Керчи, но родители фактически сразу же переехали в Краматорск, потом в Киев, где мама и оканчивала университет. Но я этого всего не помню. Первые воспоминания — это дедушка и бабушка в Керчи и поселок Амдерма за полярным кругом, куда отправили служить отца-летчика и куда с ним переехали мы с мамой. Помню, как меня возили в ясли в полностью закрытых санках — такая кибитка, куда меня сажали, и сверху было стеклышко, я смотрела наверх и каждый раз видела звезды, потому что была полярная ночь и сплошная темень. И еще помню, что нас, детей, все время кварцевали, потому что полгода вообще не было солнца. О том периоде хранятся фотографии — я в коляске, а рядом чумы, олени. Самое сильное воспоминание — это как я просила у мамы хлеб с чесноком. Наверное, не хватало витаминов. Но дальше было очень смешно, я его ела и рыдала, потому что чеснок же жжется. Я на Севере стала много болеть, и меня отправили к прабабушке на Кубань, в станицу Отрадное. И я там жила до шести лет. Наш дом стоял через забор от церкви. Прабабушка дружила с отцом Сергием, шила ему облачение, расшивала это все бисером. То есть она была церковным кутюрье, как я понимаю. Фактически я выросла на паперти. У отца Сергия подрастали два сына, и мы с ними дружили.
Он ко мне очень хорошо относился, брал меня вместе со своими детьми в зоопарк, еще куда-то. В станице у меня было абсолютно счастливое детство. Весь день — на улице с друзьями, речка рядом. У бабушки в огороде все росло, мы покупали только хлеб, а на Кубани был потрясающий хлеб. Сейчас разве что в Италии такой: серый, ноздреватый, огромные ковриги. Стоили эти ковриги 50 копеек. Отрезаешь горбушку, посыпаешь ее солью или сахаром… Помню, как я сижу на улице с такой горбушкой и думаю: не хочу взрослеть, хочу остаться такой, как сейчас. А потом папу перевели служить в Белоруссию. Я пошла в школу уже в Минске. Она была с музыкальным уклоном, добираться туда на транспорте приходилось около часа, со второго класса я ездила туда сама. Вторая смена, ключ на шее на веревочке. Но все советские дети так жили. У нас в каждом классе стояло пианино, и на переменах все собирались и орали всякие песни. И я всегда была именно тем человеком, который всем аккомпанировал. Потом папа подарил мне гитару. Я любила импровизировать и играть по слуху. Для меня это было гораздо легче, чем читать ноты. Я играла много всякой популярной музыки, наших бардов, «Битлз». Мама и папа слушали с удовольствием…
— Насколько я знаю, у вас были непростые отношения с отцом.
— Да, непростые они были потому, что, к сожалению, он пил. Нас затронула беда, которая касалась многих детей и женщин в то время. У меня как будто было два папы. Один добрый, веселый, артистичный, бесшабашный человек. Другой — мрачный, злой и агрессивный. Пьяного отца я ненавидела. Он становился на себя не похожим, опасным и страшным. В один миг человек преображался, будто оборотень. Чуть позже я прочитала Стивена Кинга «Сияние», и вот там удивительно точно описываются все эти метаморфозы, которые происходят с людьми. И это был кошмар моего детства. У меня, как я понимаю, травма, я ненавижу пьющих людей до сих пор…
— У мамы не было желания развестись?
— Она и ушла в результате. Мне было семнадцать, когда родители развелись. Лет десять жили порознь, а потом снова сошлись. Отец боролся с этим недугом. Он был прекрасным в светлом состоянии. Добрейший, милейший, очень много читал, на даче что-то строил, кормил местных котов. Варил еду и специально ездил на электричке кормить животных, которых люди не забрали в город на зиму. Безусловно, пристрастие к алкоголю было болезнью, я это сейчас понимаю, но тогда не понимала, думала — это его выбор. Наверное, в какой-то момент это и был его выбор, но потом отец уже полностью потерял над собой контроль. Когда эта болезнь встраивается в биохимию, человек с ней, наверное, уже ничего не может поделать. Кстати, в советское время пили больше, чем сейчас. Мне кажется, в то время это была какая-то форма протеста, территория личной свободы.
— Если продолжать линию роуд-муви с приключениями, у вас есть одна поездка — в Швецию, — про которую можно снимать отдельную серию.
— Я бы назвала ее «Контрабандисты». О том, как я контрабандой перевезла через границу 25 тысяч долларов. Мы дружили с предпринимателем Сашей Гусевым. Он увидел меня на какой-то интеллектуальной передаче, я его поразила своими знаниями. И он сказал: «Давай мы тебе снимем клип, я оплачу». В то время людям, которые зарабатывали много денег, было интересно общаться с артистами и что-то вкладывать. И на самом деле, если бы не Саша Гусев, не появилось бы прекрасного «Розового фламинго». И мы поехали в Швецию за деньгами. У него там был бизнес. Задекларировать деньги Гусев почему-то не мог. И он запихнул пачки купюр в брюки. Сашу Гусева, к сожалению, со временем сгубил алкоголь, он сильно злоупотреблял. В общем, в начале операции он уже был слегка выпившим, а когда мы зашли в аэропорт, как-то еще усугубил. И вот мы сидим, ждем посадки, и он говорит: «Я пойду в туалет». И пропал…
Прошло много времени, наконец появляется, смотрит на меня мутным глазом и сообщает: «Слушай, я их там нечаянно уронил, и все эти деньги рассыпались по полу. Если донесут в полицию, нас арестуют». А я в детстве, как и остальные советские дети, много раз читала, как газету «Искра» перевозили через границу. Не теряя присутствия духа, я говорю: «Саша, пойдем». Тащу его в самый дальний угол в аэропорту, сажусь к нему на колени и начинаю деньги перекладывать из его брюк в свои. В общем, сцена у нас была «достойная пера». Выглядело все крайне эротично. А потом я командую: «Расходимся в разные стороны и сидим в разных местах». Ну, сижу. Вроде ничего не происходит. А в это время Саша, избавившийся от денег и почувствовавший свободу, усугубляет еще. Когда нас пригласили на посадку, это был не человек, а тело. Сейчас его в таком состоянии просто не пустили бы в самолет. И вот представьте: у меня полные штаны денег, фактически мертвое тело и ручная кладь. То есть я вся обвешана какими-то пакетами, в том числе с роликами, которые я в Швеции купила. Думаю, все спас чисто детский имидж и то, что я, чуть не плача, сказала на посадке: «Ну простите, пожалуйста, что мне делать? Разрешите нам все-таки улететь, я вас очень прошу, человек расстроился и перебрал». Мне помогли затащить Сашу в самолет, и мы улетели. На родной земле при прохождении таможни все повторилось еще раз.
— Вы понимали, что вас за контрабанду могли посадить, и причем надолго?
— Я не боялась, потому что не понимала последствий. В моем тогдашнем понимании я не делала ничего противозаконного. На эти деньги мы хотели снять произведение искусства, и это была высшая цель для меня. Когда мы снимали клип «Розовый фламинго», работники «Мосфильма» говорили, что не видели таких грандиозных съемок со времен «Сказки о царе Салтане». В павильоне для нас построили озеро, и это было безумно красиво. Все придумал Сережа Иванов, потрясающий художник. Но было очень холодно — температура чуть выше нуля. Воду сначала нагрели, но она быстро остыла. Я стояла в воде на кирпичах, дико мерзла и страдала. Потом меня отпаивали коньяком. Но клип стал просто бомбой!
— Когда вы поняли, что вы звезда, были какие-то проявления звездной болезни?
— Вы знаете, нет, никогда не заносило. Первый раз меня узнали, когда я в киоске что-то покупала, и продавщица спросила: «Ой, а это не вы, случайно, в клипе с Верником и с собаками?» Вот этот момент я помню. Все дальнейшие узнавания крышу мне не сносили. Возможно, потому, что я довольно поздно начала. Я приехала в Москву, когда мне исполнилось 29 лет, и была уже абсолютно сознательным человеком. Вы знаете, у меня один из любимых писателей — Сомерсет Моэм, и любимая моя книжка — «Подводя итоги». Он рассуждает там о британской судебной системе. И высказывает мысль, которая меня очень развеселила и врезалась в память: что во время заседания его светлости судье необходимо ставить рядом с собой рулончик туалетной бумаги, чтобы он не забывал, что он тоже человек. И этот образ никогда не дает мне забыть, что нет у нас никаких звезд, мы все люди. А вот эти все надувания щек — я их терпеть не могу ни у кого. Как только начинается, мне сразу неинтересно, я сразу ухожу.
— Вы во всех смыслах легко уходите. Если смотреть на вашу жизнь как на фильм, в нем причудливая любовная линия. Второй муж был Генри Пикок — американский подданный, темнокожий красавец. Третий — гражданский муж и отец второго сына, Гриши, — Дмитрий Мирошниченко, манекенщик, моложе вас на 20 лет. Ваш нынешний гражданский муж — красавец Давид Варданян — моложе вас на 14 лет или около того. Вы позволяете себе быть свободной и любить того, кого хотите, без предрассудков. Откуда такая свобода в любви у девочки, выросшей в Советском Союзе?
— Я никогда не искала каких-то специальных людей экзотической внешности или сильно моложе меня. Это все складывалось само собой, я кому-то нравилась, кто-то нравился мне, когда-то мы совпадали. Я человек очень эмоциональный, и любовная линия у меня чувственная. Не от головы. Я чисто физически влюбляюсь исключительно в красивых мужчин. Обычно это происходит сразу, и отношения развиваются стремительно. Но случайных коротких связей не бывает. У меня длительные романы, некоторые из которых заканчиваются женитьбой. Со вторым своим мужем Генри Пикоком я познакомилась в американском посольстве. Он был очень красив. Свадьбу мы устроили на Антигуа, на Карибах. Это была идея Генри, он ее осуществил. За это ему огромное спасибо. Он сделал самую крутую свадьбу, круче не бывает, мы давали друг другу клятву перед лицом океана, и оба плакали. В этом было что-то настоящее, но, как видите, история все равно оказалась недолговечной. Мы развелись через два года. Моя карьера шла в гору, а мужу казалось очень важным, чтобы в праздники я находилась дома, а не скакала на концертах. Но даже и без этих бытовых противоречий есть еще один важный нюанс — я человек самодостаточный, мне никогда не бывает скучно одной. Сейчас скажу, наверное, какую-то неромантическую вещь, но я целая, и вторая половина мне не нужна, как говорила Раневская… Совместное проживание на самом деле мне дается достаточно тяжело. Всегда это столкновение привычек…
— А какие у вас привычки?
— Привычки, которые могут показаться не совсем удобными многим людям. Я встаю в пять утра. Редко кому такая привычка приходится по нраву. А ложусь в девять или полдесятого. В десять уже сплю сном бурлака на Волге. Конечно, жизнь вносит какие-то коррективы, и Москва тоже вносит. Но мне ближе природные ритмы. У меня хорошее здоровье, и мне не нравится его портить. Не потому, что в моде ЗОЖ, а потому, что вредное мне не лезет. Я не хочу ни пить, ни курить, ни сиднем сидеть.
— А Давид, с которым вы вместе уже одиннадцать лет, тоже просыпается в пять утра?
— Нет, он рано не просыпается. Когда он спит до двенадцати, бесит меня неимоверно. Иногда я ему просто не даю спать, распихиваю.
— В таком случае что в Давиде прекрасного?
— Во-первых, он красивый. (Смеется.) Во-вторых, у нас есть очень важные точки соприкосновения — он тоже не портит себе жизнь алкоголем и прочими «радостями», которые большинство мужчин очень любят. Он тоже, как и я, не смотрит телевизор. Я, например, не могу представить, чтобы дома у меня был включен телевизор, со всей околесицей, которую через телевидение транслируют. Думаю, то, что мы в чем-то совпадаем, и позволяет нам уживаться. Я бы, например, не смогла жить с курящим человеком.
— А как вы с Давидом познакомились?
— Это было в Ереване. Армения — еще один лепесточек в цветике-семицветике моей жизни… Познакомились мы на концерте, потом Давид прилетел в Москву. И все закрутилось. Это было одиннадцать лет назад.
— Вы замуж собираетесь за Давида?
— Я не понимаю, Замуж — это что, чудесная страна? Волшебная страна Замуж существует? Какой-то общественный стереотип. Единственное, что дает нахождение в этой стране, — разочарование. А ты, когда туда идешь, думаешь, что это идеальная страна. Но не тут-то было. Тебе там никто ничего не гарантирует, ты ни от чего не защищен. Замуж не дает ничего, но геморроя создает очень много. Я думаю, что у нас с Давидом такая долгая история именно потому, что мы не женаты. Когда наша жизнь становится невыносимой, а она иногда становится такой, и мне хочется бежать, роняя тапки, я говорю: ага, ты мне кто? Никто. И досвидос! Мы на какое-то время расходимся, а потом сходимся обратно. Это дает возможность сбросить пар. Нет ощущения мышеловки.
— А как сложились отношения Давида с вашим младшим сыном Гришей? Вы ведь все вместе живете.
— Знаете, у Гриши и Давида хорошие отношения, слава богу. Давид его не достает, не третирует. Он не играет роль отца, ведь у Гриши есть свой отец, с которым он всегда в контакте. А Давид больше в роли друга.
— Еще одна маленькая точка на карте в вашей жизни — это Кения, где вы познакомились с папой Гриши, Дмитрием Мирошниченко.
— Я все-таки выбрала профессию, которая полностью удовлетворяет мои потребности. Я в детстве прочитала всего Жюля Верна и мечтала о путешествиях. И в моей взрослой жизни эти путешествия в связи с профессией случались сами собой. Например, съемки шоу «Гарем» в Кении. Там собрались молодые, здоровые, красивые люди. И находились на закрытой территории месяц или полтора в расслабленных курортных условиях. Думаю, у любого человека, оказавшегося на моем месте, все кончилось бы точно так же, как у меня, — романом. Тем более что, когда я полетела в Кению, мое сердце было свободно.
— А там молодой красивый парень, которому едва двадцать лет исполнилось, ровесник вашего старшего сына…
— Ну да… А Кения — это океан, песок, дикая природа, все как я люблю.
— А потом родился сын Гриша. Но и с его отцом вы в итоге расстались. Не жалеете, когда отношения заканчиваются?
— Нет. Я думаю, у меня очень хорошая адаптивная способность, стрессоустойчивость и выживаемость. Я не склонна себя разрушать долгими мучительными страданиями, это не в моей природе. Но если у тебя ребенок, все гораздо сложнее. Разрыв отношений с папой Гриши был сложным и мучительным. Когда родился сын, я Диму полюбила по-настоящему, хотя до этого не относилась к нему серьезно. Я думала, что у нас с Димой просто курортный роман, и не ждала продолжения. Он был слишком молодой, мы были слишком разные. В Москве стало понятно, что наши отношения ни в какие ворота не лезут, я решила: пора расстаться, но произошла беременность — чистой воды случайность.
— Счастливая случайность! Послушайте, у вас такой парень красивый!
— Да, парень красивый. И Гриша меня упрекает: «Мама, как тебе не стыдно, ты говоришь, что я случайность. Ты меня не хотела?» Я говорю: «Гриша, вот скажи мне, пожалуйста, ты прямо сейчас хочешь ребенка? Нет? Тогда ты должен понять меня. Я не хотела никаких детей в тот момент вообще, мне было и без них хорошо, у меня только что один вырос». Конечно, когда я решила сохранить беременность, я понимала, что, скорее всего, буду растить ребенка одна. Я просчитала последствия. Мы с Димой еще были вместе, но я осознавала, как могут развиваться наши отношения… Тем не менее я не считаю, что родить в сорок от ровесника сына — это какое-то сумасшествие, хотя риск, безусловно, присутствует.
— Ваш старший живет в Канаде, вместе со своим отцом. Он никогда не упрекал вас за то, что вы променяли его на музыку, уехав в Москву без него?
— Уже никто никого ни в чем не упрекает. Все взрослые умные люди… Конечно, и он скучал, и я скучала по нему. Я все время ездила в Минск. Но мой взгляд на жизнь на самом деле беспощадный и к себе, и к окружающим. Уверена, трудности необходимы всем. И я не считаю, что должна приносить свою жизнь в жертву детям. У детей своя судьба. Почему я должна быть каким-то гумусом для них? Лучше быть с ними соратниками. Я считаю, что все люди должны быть соратниками и помогать друг другу.
— Скажите, а чем занимаются ваши дети?
— Старший занимается IT-технологиями. Ему это нравится, и его жизнь абсолютно гармонична. Я в IT-технологиях полный пень, но во всем остальном у нас с Васей очень много общего. Я жалею, что он не живет рядом со мной, потому что у нас совпадает 99 процентов интересов. Слава богу, благодаря интернету мы можем общаться. Часами с ним разговариваем по телефону. Он тоже, как и я, интересуется наукой, подкидывает мне всякие интересные ссылки. А я ему. Мы с ним все время обмениваемся информацией.
— А младший уже определился, чему посвятит жизнь?
— Гриша еще не окончил школу. Первые девять лет он учился в кадетском корпусе, потом перешел в школу с актерским уклоном. Ему остался год учебы, потом Гриша намерен поступать в ГИТИС. Хочет быть актером или режиссером, пока не выбрал. Я считаю, что могу ему помочь материально, пока он будет учиться. Вся остальная помощь — советы или еще что-то — уже лишняя. И я абсолютно уверена, на сто процентов: если человек чего-то реально хочет, он добивается результата. В этом есть доля мистики. Стоит чего-то захотеть и что-то начать для этого делать, пространство сгущается и начинает подкидывать шансы. И все получается.
— Алена, скажите, пожалуйста, а что у вас сейчас с творчеством?
— С концертами как у всех, ждем осени. Во время пандемии многие артисты пострадали. Но на осень есть какие-то планы, если не будет неожиданностей типа вторых волн. я готова к любым ситуациям, будем выживать. Чтобы записать альбом, уже не нужны дорогие студии, нужен только компьютер, процесс очень упростился. Я работаю над электронным альбомом. Сейчас уже один трек из него крутится, такой легкий, танцевальный, называется «Гормон счастья». Возможно, книгу новую напишу. Это будет приключенческий роман. У меня много заготовок. А пока я провожу лето в Керчи, интересуюсь растениями.
Вчера смотрела документальный фильм про пустыню, где снимался фильм «Лоуренс Аравийский». Там за четыре года человек сделал оазис, лесосад, экологически закрытую систему, которая сама себя может обеспечивать. В Израиле в пустыне люди выращивают форель и сажают оливковые рощи. Отходы от рыбного хозяйства идут на удобрение почвы в пустыне. Вот меня сейчас интересует такая агробиология, научный подход к воссозданию жизни, которую мы губим. Я хочу в Керчи проводить эксперименты такого рода. У меня в саду каких только растений нет: яблони, персики, виноград, шелковица, розмарин, помидоры... Я создала в Керчи свой персональный рай.
