Но вот именно Абдулову то и дело не везло. Он раз за разом попадал под раздачу — часто по нелепой случайности. И когда над ним в очередной раз сгущалась туча, Саша страдал всерьез в ожидании отчисления. Он ведь видел поступление в театральный смыслом своей жизни! Приехав из родной Ферганы, был принят туда со второго раза при конкурсе 150 человек на место, несмотря на то что, как сам мне рассказывал, сделал 40 ошибок в сочинении. Причем Сашу всегда интересовал именно ГИТИС — а вот находящееся неподалеку Щукинское училище он почему-то не признавал и презрительно называл ПТУ. Помню Абдулова радующимся поступлению. Мы, зачисленные на первый курс, 1 сентября 1971 года собрались в Большом зале ГИТИСа. Там мы впервые увидели Матвея Алексеевича Горбунова, который много лет проработал ректором ГИТИСа и принимал самое активное участие в жизни студентов. Он тихим голосом произносил приветственную речь. Мы с Сашей стояли прямо около сцены и догадались прислушаться. Оказалось, Матвей Алексеевич говорит удивительные вещи: «Вот жалуются, что студент у нас плохой пошел, не ходит на лекции. Но так говорят только профессора, которые написали свои лекции еще в 1945 году, сразу после войны, и до сих пор шпарят по ним. Какой же студент будет ходить на такие лекции?» Саша дернул меня за руку и каким-то ликующим шепотом сообщил на ухо: «Теперь ты понял, КУДА мы пришли учиться?! Вот это — институт! Вот это — ректор!»
Вообще, в Саше с самого начала чувствовалась какая-то внутренняя независимость, с преподавателями он держал себя свободно. Недели не прошло, как Абдулов уже подошел к художественному руководителю курса Иосифу Раевскому, народному артисту СССР, корифею театра, и попросил... постоянный пропуск во МХАТ. Студенты обомлели, им бы и в голову не пришло просить «контрамарочку». А Раевский отнесся к этому нормально, пропуск Саше принес. И даже сказал: «Молодец! Сразу видно — театром интересуется человек». В общем-то Раевский оказался прав: театром, актерством Абдулов был просто одержим. И от перспективы вылететь из ГИТИСа впадал в отчаяние. Когда его в очередной раз принимались пугать отчислением, Саша терял всю свою обычную активность: не бегал, не просил, не извинялся, не пытался ничего объяснить. Он просто стоял у забора, не решаясь войти в калитку, и молча пропадал! И, как ни странно, всякий раз это срабатывало — кто-то не выдерживал и врывался в деканат: «Да пожалейте же Абдулова, на нем лица нет! Довели человека!» Тут же образовывалось два лагеря. Одни говорили: «Ну сколько же можно!» Другие: «Зато он талантливый, перспективный актер». И вторые всякий раз побеждали первых.
