Андрей: Многогранные люди почему-то слабо ценятся. Может думают, что мы распыляемся. Вот и вы не обратили внимания, что бушлатик на мне 1949 года.
Анастасия: Хобби замечательное. И прекрасно, когда у человека есть какое-то сильное увлечение помимо работы. Я же вижу, как расцветает муж, возвращаясь с очередного вернисажа. Но зачем так много?!
— Говорят, у Ванды Владимировны непростой характер. А как она Настю восприняла?
Андрей: После первого развода мама чересчур переживала на мой счет. Боялась, что история с женитьбой повторится, я не смогу выбрать «правильную» жену и этот брак тоже будет на два года.
Анастасия: Наблюдала Ванда Владимировна за нашими отношениями пристально, долго и на приличном расстоянии. Познакомиться со мной решилась только после рождения нашей Ани. Но сейчас мы друзья. Созваниваемся по нескольку раз на дню. Кажется, она мной довольна. А общением Андрея с моей мамой я вообще восхищаюсь! Он ее называет по имени — Верусей — и на ты. Мама часто у нас бывает, помогает с детьми.
Андрей: Обожаю для нее варить по собственному рецепту раков и вообще удивлять разными изысками!
— Андрей, возвращаясь к Евгению Павловичу... Вы говорили, что не всегда папу понимали, не сразу уяснили размах его таланта. А когда произошла глобальная переоценка?
— Переоценок было много, все проходило поэтапно. Но кардинально отношения изменились после того, как я его едва не потерял. Человек примитивен. Чтобы разглядеть истинное, нужно серьезное потрясение или чудо. В нашем случае присутствовало все.
«Ленком» был на гастролях в Гамбурге, и нам несказанно повезло с географией. Сердечный приступ сразил отца прямо в больнице, когда он пришел делать рентген легких. Папа всю жизнь был заядлым курильщиком, во всех документальных фильмах с сигаретой... В общем, его сразу подключили к реанимационному оборудованию. Случись это на улице, не спасли бы. Министр Чазов впоследствии говорил отцу: «Хорошо, что все произошло в Германии, у них операции коронарного шунтирования давно отработаны».
Папа во многом был везунчиком, для меня же все складывалось страшновато. В тот же вечер труппа уехала, я один остался. Когда примчался в больницу, вообще слабо понимал, что происходит: язык знаю плохо, папа весь в проводах, на искусственном дыхании. По сути, это была клиническая смерть. Врачи порекомендовали беседовать с папой по-русски, и я говорил и говорил, уже совершенно не помню о чем. О каких-то ролях, убеждал, как много мне еще надо будет ему сказать, когда очнется! Пытался вспоминать слова молитв, когда-то прочитанных в художественной литературе... В общем, нес обычную ахинею насмерть перепуганного человека и ждал маму.
