Миша жил с мамой всегда. Высокий, крупный, с яркими черными глазами, обаянием в мать и очень остроумный. Но не нашел себя. Сидел на шее у мамы, которая едва доставала ему до подмышек. Не работал. Попивал. Первый юношеский брак оказался скоротечным, однако в нем родился внук, которого Нина Афанасьевна почему-то вычеркнула из жизни.
Когда я только пришла в Театр Советской армии, невольно стала свидетельницей телефонного разговора — Сазонова звонила в антракте сыну: «Картошечка в холодильнике, Мишенька. Котлетку обязательно положи, в сковородочке котлетки, мама только утром тебе пожарила...»
Я решила, что ребенку лет пять, еще удивилась, как же оставила его одного. Но оказалось, Миша — взрослый мужчина. Сумасшедшая материнская любовь совершенно размыла границы его возраста.
А омуты тем временем засасывали. Когда у Михаила появилась женщина, Нина Афанасьевна почему-то не решилась отпустить от себя сына. А будет ли им хорошо? Ведь у этой женщины свой ребенок... Такие находила аргументы. Конечно, ошибок допустила много. Но эти ошибки шли от любви! Другой вопрос — к чему все привело...
Настал момент, когда у Миши не осталось интересов кроме бутылки и общения с мамой. Мы возили его кодироваться, и помогло: месяцев восемь не пил совсем. Но в нем проснулась какая-то изощренная жестокость. Было видно, что мать — единственный человек, с которым Миша общался, — раздражает его больше всего в жизни. Заходить к ним стало тяжело. В театре она по-прежнему оживала, но трагедия нарастала. Сазонова просила у женщин, которые дежурят у нас в пятом подъезде на служебном входе, позволить ей ночевать в театре. Они оставляли ее в своей комнатке, никому ничего не говоря. Это стало известно позже, как и другие чудовищные подробности. Поначалу, если кто-то в театре замечал у нее на руке синяк, говорила, что упала. Однажды Нина Афанасьевна пожаловалась: «Оля, у меня очень голова болит... Миша меня так сильно за волосы вчера схватил». Я похолодела.
И все равно она его безмерно любила! Мы умоляли ее разъехаться — пусть бы Михаил попробовал наконец пожить один, да и ей полегче стало бы, но она наотрез отказалась. У нее была соседка Люба, вот к ней Нина Афанасьевна бежала за спасением. Та принимала Сазонову, случалось, оставляла ночевать, кормила. И вот Люба сделает котлеты, покормит народную артистку, а та спрашивает: «А нет ли еще котлеты? Отнеси, пожалуйста, Мише, он голодный». Даже в те дни все ее мысли были о сыне. Ничем не измеримая любовь. И всякий раз его защищала, надеялась на то, что завтра будет по-другому... Но все случилось как случилось.
Как я понимаю, в новогоднюю ночь одержимый очередным приступом агрессии Миша избил мать до полусмерти. Очнувшись под утро, решил, что убил ее — Нина Афанасьевна лежала в прихожей, — и выбросился с одиннадцатого этажа. Мне и его жаль до слез — не для того ведь родился на свет, не для того! Мать пережила его на два года и ни слова не произнесла о Мише, не спросила...
Каждый раз, оглядываясь на ее историю, думаю: разве такой судьбы заслуживала? Мы навещали Нину Афанасьевну в госпитале в Красногорске. В последний раз были в маленькой квартирке, где Сазонова оказалась после выписки. В свою квартиру она не смогла вернуться из-за проблем с наследником ее сына. Племянница Лариса, которая жила с Ниной Афанасьевной, ухаживала за ней, нашла им съемную. Рассудок Сазоновой был затуманен, память рассеялась, но нас вроде узнала, обрадовалась. Говорим об одном, другом и видим: смотрит ясно, но не понимает. И тогда Сережа Комаров, наш артист и ее постоянный аккомпаниатор, заиграл «Ромашки спрятались». Эта песня как часть ее природы, что-то из состава крови... Все мы, как смогли, запели. Нина Афанасьевна просветлела, сначала беззвучно шевелила губами, потом стала напевать мелодию и отдельные слова. Это была наша последняя встреча, вскоре Сазоновой не стало. Возможно, вы правы, это одна из самых страшных историй, по крайней мере нашего театра. Несправедливо страшных.