Устроилась воспитательницей в подмосковную лесную школу. Поначалу просто ужасно хотела свалить из дому, потом прониклась. Павловский Посад — это же чистый Паустовский! Мир Константина Георгиевича налетел и поглотил меня окончательно. Все вокруг казалось настоящим и восхитительным — голубоватый снег, падающий с деревьев за шиворот, потому что пробежала белка. Тонкий серп растущей луны и подвижный огонек спутника в черной пустоте. Холодные мертвые планеты и маленький комочек человеческого разума в бездне. Потом взахлеб рассказывала детям про планеты... Я была весьма странной девушкой, надо заметить.
Конечно, учительницы из меня не вышло. Потому что Паустовского сменил Манн. Я прочла «Молодые годы короля Генриха IV», и меня унесло в мир Наварры с замками и кринолинами, ядами и беспримерным мужеством. Сначала влюбилась в Генриха IV, а потом с присущим мне пылом кинулась учить французский. Еще окончила курсы машинописи. Думала, стану переводчицей. Обложилась словарями, переводила три-четыре страницы в день, но, видно, тот парень, который на самом верху, решил: пора заканчивать мне маяться дурью.
Шла я мимо Щепкинского училища в крошечный магазинчик, возможно, единственный тогда в Москве, где продавали настоящий эспрессо. Работала в бюро, и мы, девочки-машинистки, ходили туда пить кофе. Помню, сидела со своим аккуратным воротничком и с умным видом... В общем, увидела объявление о наборе в Щепкинское на вечернее отделение — это был единственный такой набор в истории училища. И решила попробовать!
Дальше — дело случая. На прослушивании на вечернее каким-то образом оказался Юрий Соломин, с которым Коршунов уже набрал обычный дневной курс. И я произвела на него впечатление, видимо. Потом мне рассказывали, что он прибежал к Виктору Ивановичу и сказал: «Слушай, там такая девка! Надо ее взять!» И они меня забрали.
Побрыкалась даже сначала: мол, это все здорово, но проблем моих никто не отменял — на вечернем можно хотя бы днем работать, а тут непонятно. Мать-то кормить не могла. И в училище мне стали подкидывать работу — перепечатать что-то, скопировать. Прожила, в общем. А когда на второй курс перешла, уже дали повышенную стипендию имени Хмелева. (К слову, когда спустя четыре года стала молодой артисткой, зарплату мне положили гораздо меньше той стипендии.) Плюс нас, студентов, рано начали вводить в спектакли Малого театра, так что еще пятнадцать — двадцать рублей прилипало. Я чувствовала себя просто королевой!
Чтобы дополнить образ, ночами напролет шила очередное новое штапельное платьишко. Сшить могла на руках все что угодно. Тормозила процесс имиджевого, как сказали бы сейчас, творчества только дороговизна модных тканей и готовых товаров. Но и тут выход был — как мне казалось... В те годы писком моды считались пластиковые сапожки под лак — глянцевые, с молнией. Но такие могли себе позволить только состоятельные девушки. Конечно хотелось. Обратила внимание на то, что дешевенькие резиновые сапоги, пока новые, блестят не хуже! И стала ходить в резиновых, чувствуя себя чрезвычайно актуальной. В то время, говоря современным языком, в тренде был мохер, но денег на него, конечно, тоже не было. И вот что я придумала: в магазинах продавали недорогой китайский ватин, который легко начесывался обычной щеткой для волос. А юбку из него сшить вообще пара пустяков: начесала этот ватин, сострочила несколько швов — и готов наряд! Представьте себе чудо в юбке из ватина и в блестящих резиновых сапогах. Да я была совершенно фантастической!
