Он любил писать, просто оставлять слова на бумаге без продолжительных усилий ума, каких требует сценарий, и эта любовь, физиологическая страсть к писанию — единственное, что могло бы победить алкоголизм. Гена и сам почти понимал это. И боролся. Писать, для того чтобы не спиться, не прослыть у самого себя алкоголиком. Если бы досталась ему настоящая писательская жена — немного врач, немного педагог и всегда секретарь, кто знает, кто знает… Ничего такого во мне не было. Никаких писательских жен и никаких писателей я не знала. Понимала ли, что Шпаликов талантлив? Еще как понимала! Потому и вышла замуж. Именно за него. Ощущая полное его превосходство.
Но из странноватой игры, мало похожей на любовь, выросло нечто, мало похожее на семейную жизнь. Много позже я догадалась, что мы со Шпаликовым из одного тотема. Это было причиной тому, что момент близости с Геной длительное время представлялся из рук вон плохо. По части «сексуального образования» мы оба были «рядовые необученные». Зато с похожим чувством юмора и оба сочинители. Трудно объяснить, но кто хотя бы раз наблюдал подобные «странности любви», поймут, о чем я.
В общем, я Шпаликова выгнала, и он слонялся по знакомым. Я тоже ушла из дому, поссорившись с мамой из-за сигарет, и месяц жила у актрисы Мики Дроздовской на полу. И однажды у Мики вдруг возник Шпаликов. Пришел трезвый, обещал, что исправится. Он как раз получил на «Мосфильме» аванс, ожидал гонорар целиком и пригласил отправиться к морю.
В Гаграх было прекрасно: весна, чистый воздух, слышно каждую птицу... И никаких отдыхающих! Деньгами распоряжался Гена. И в номере с ужасным окном — оно упиралось в скалу — мы зажили на широкую ногу. Наличные наши таяли, а гонорар с «Мосфильма» все не приходил. Привычно начали одалживаться. Я распродавала свои платья. Гена нашел подработку.
Как раз приехала грузинская эстрада, и сухумские консерваторские мальчики понятия не имели, что исполнять на русском языке в курортный сезон. Репертуара, в общем, у них не было, а вот-вот понаедут отдыхающие. И мы с Геной подрядились переводить якобы песни с грузинского языка. «Якобы», потому что подозревали, что и на грузинском это были незаконченные произведения. Сидели под платаном и сочиняли. Филармонисты, к счастью, оказались сообразительными ребятами, просекли, что мы голодные, и их директор выдал нам аванс в 20 рублей. «Над Гаграми снова дожди-дожди, а нам расставаться с тобой», — слушали мы исполнение своего творения и гадали: дадут ли еще денег? Ура, дали! Гена то и дело бегал на телеграф. Я грызла редиску в номере и ждала новостей. Но перевода с «Мосфильма» все не было…
А однажды Гена шел-шел и увидел Сергея Ермолинского. Тот сидел у чистильщика возле Морского вокзала, чистил ботинки. Сценарист легендарных «Неуловимых мстителей» и множества других картин после своего освобождения из заключения и реабилитации не часто появлялся на публике. А Гена увидел его и сразу подошел: «Я Шпаликов! Помните меня?» Сергей Александрович его помнил и пришел к нам в гости. Человеком он оказался прозорливым — сразу понял, что мы бедствуем. Позвал нас к себе в писательский Дом творчества в новых Гаграх. У Ермолинского собиралась большая компания. Окуджава пел. Мы ездили его слушать в апельсиновые сады, потому что рядом с морем мешает слушать песни прибой. В обществе Сергея Александровича мы, питаясь и одалживаясь по десятке, кое-как перебились без дальнейшей распродажи имущества. Впрочем, продавать было уже и нечего.
Сейчас все вспоминать весело. Но… Вдруг пришла телеграмма: «Погиб дядя Сеня». Тот самый генерал Переверткин. Гениной маме пришлось высылать нам деньги на билеты, потому что срочно вылететь нам было не на что. Почему-то Гена был уверен в том, что дядя Сеня покончил с собой. Оказалось, упал вертолет, на котором тот летел инспектировать военные училища. После похорон дяди Сени мы сняли комнату на Арбате и начали снова пытаться друг с другом жить.
