Тогда же, на питерском мостике, мы были молоды и безалаберны. Уже через час после «любовного обморока» сидели в «Астории» и совершенно забыли про странный инцидент. Познакомились там с какими-то москвичами. Мы постоянно где-то сидели, с кем-то встречались. Гена же очень общительный был, скажет что-то смешное — и люди к нему тянутся.
— Как вы познакомились?
— Шпаликова я знала по ВГИКу, он учился на курс младше меня. Там все им любовались. Поступил легко — писал неординарно, талантливо. За пьесу «Гражданин Фиолетовой республики» ему даже дали какой-то институтский приз. Пришел из училища им. Верховного Совета, там готовили «военное лицо государства». Но Гена уже тогда хотел сбежать от военной карьеры и как раз сломал ногу, его комиссовали. А до этого было Суворовское училище: он из военной семьи. Умел держать выправку, щелкать каблуками, и все преподаватели на него умилялись. Очень приветлив был, любил поговорить со старшими. Помню, однажды Габриловича, мастера нашего сценарного курса, провожал. Мы, остальные, вели себя иначе. И не нужно было это, и стеснялись. Я стеснялась, самой маленькой была.
За мной Гена не ухаживал. Да и я на него не особенно обращала внимание, здоровались в институте — и все. Я тогда выбиралась из неприятной любовной истории, которую можно было бы пережить и полегче… Все ведь состоит из подробностей, которые, поверьте, типичны и неинтересны. Но когда на виду, роман студенческий, и родители узнали… Все было окружено какой-то сплошной гадостью. Если б не нужно было бесконечно объясняться, я завершила бы это легче. Я ведь не однолюбка и весьма цинична была уже тогда. Мучило, конечно, из-за задетого самолюбия в основном...
С Геной же началось все так. Мне дали комсомольское поручение — переписывать население. Гостиница, к которой меня прикрепили, кажется, называлась «Алтай». Там не было иностранцев, селили приезжих с Алтая, из Сибири, бог знает откуда люди приезжали. Требовалось записывать национальность, все как один говорили «русский», хотя изъяснялись с трудом. Кого только не было! Ханты, манси, якуты, чукчи… Приходилось даже ночевать в этой гостинице, чтобы застать всех приезжих и переписать. Вскоре там появился Гена, который помогал мне заполнять и обрабатывать анкеты. Там же, в моем номере с тремя кроватями без белья и лампочкой под потолком, Шпаликов впервые позвал меня замуж. «Мы все равно поженимся! — убежденно говорил он. — И мы будем жить на берегу океана, и у нас будут дети, мальчики. Они станут бегать в полосатых майках, и я научу их ловить рыбу». Продолжая тему полосатых маек, обсудили Хемингуэя…
А потом я поехала в Ленинград с командой ВГИКа играть в волейбол с ленинградскими киноинженерами. Поселили нас в Дом колхозника возле Сенного рынка. Меня определили в комнату к лилипуткам. Кровати там стояли крестьянские — высокие, с подзорами. Лилипуток было три, я четвертая. Подсаживала их на кровати, на которые им самим было не влезть. По вечерам к ним приходил лилипут-мужчина репетировать, он играл на аккордеоне. Инструмент был обычного размера, а музыкант — лилипутом, и от этого казалось, что аккордеон играет сам по себе.
Потом часто ловила себя на мысли: что с Геной связано, все какое-то художественное. Да, вскоре в Дом колхозника внезапно прибыл Гена. Вообще-то он оказался в Питере проездом: вгиковской компанией они ехали кататься на лыжах в Карелию. Гена заехал ко мне и остался.
Поселился в том же Доме колхозника, заходил запросто, с ходу объявил лилипуткам, что я его невеста, и просиживал у нас все вечера. Ему нравилось меня причесывать под «колдунью» — распускать волосы на плечи, как я никогда не носила. Сидела, чувствуя себя большой Гениной куклой. Это было как игра. Во время парикмахерских сеансов он с удовольствием общался с лилипутками. Предлагал им разные песни и частушки для репертуара Сенного рынка. Он хорошо знал поэзию — Пастернака, Цветаеву, Тихонова. И песни пел, сперва чужие, свои появились позже. К своим относился несерьезно.
