Но это такая глупость!» А если она что-то возмущенно ему доказывала, он спокойно поднимал на нее глаза и говорил: «Лилечка, это буря в клизме». Мама папин юмор понимала и не обижалась.
Интересный парадокс: папа с мамой обращался как ребенком, а с нами — как с маленькими женщинами. И хотя он пел о нас: «У меня завелись ангелята», в жизни называл нас «маленькими стервами».
А почему стервами? Потому что я все время дралась с Машей. Папа даже в письмах постоянно нас «разводил» в разные стороны ринга: «Перестаньте драться. Настя, не обижай Бибу» (Бибой он называл Марианну). Папа придумывал массу смешных прозвищ. Меня называл Воробушкин-Голубчиков, Марианну — Солнце в консервах.
А как перестать драться, если я безумно ревновала своего обожаемого папусю к Маше? Мало того, что папа считал именно Машу, а не меня, похожей на его мать. Да еще и назвал старшую дочь так красиво — Марианна. Оказывается, мама была под таким впечатлением от голливудского фильма «Робин Гуд», что выбрала первой дочке имя любимой девушки героя. А меня наградила таким жутким именем! В нашей школе все нянечки, как назло, были Настями...
Вообще я долго была убеждена, что все лучшее достается сестре, а все худшее — мне. Это несправедливо! Папа в письмах терпеливо мне объяснял: «Не дерись с ней за каждый пустяк! Ведь она у тебя единственная сестра и подруга...»
Наверное, чтобы не разлучать нас с сестрой, родители меня отдали в школу раньше времени — мне еще и семи не исполнилось.
Первые два урока я сладко спала за партой, учительница не могла меня разбудить.
Помню, как я, будучи школьницей, воровала у отца мелочь из кармана. Не знаю почему... Ведь папа давал нам с Машей достаточно денег на буфет. Но это было неинтересно. Другое дело — под покровом ночи прокрасться на цыпочках в прихожую, где в шкафу висел отцовский плащ.
Я заранее отмечала половицы, которые не скрипели, и предварительно смазывала петли шкафа. Осторожно открывала створки шкафа, где висело папино пальто, и выгребала из кармана мелочь.
У папы были крупные руки с длинными пальцами и в карманах советских пальто не помещались. Портной всегда шил ему пальто на заказ с глубокими карманами, где папа держал перчатки.
А под перчатками, в глубине карманов, скапливалась мелочь. Причем выгребать ее надо было осторожно, ни в коем случае не звенеть, потому что бабушка спала очень чутко — сторожила дом.
После школы мы всем классом заходили в кондитерскую на углу, и я накупала всем подружкам конфет. Затем мы переходили в следующий магазин — «Воды и соки». Рядом с конусами с соками, висевшими на огромных цепях, всегда были ложка и солонка. Я сыпала в граненый стакан с томатным соком ложкой соль и запивала сладкие конфеты. Когда приходила домой, на столе меня ждал обед: закуска, первое, второе, черный хлебушек и белый. Но я отказывалась есть. «Как же так! Посмотри, ты же зеленая!» — ахала бабушка.
Все вокруг принимались взволнованно кричать: «У нее глисты! Ребенок ничего не ест!» Папа очень нервничал, возмущался, что я голодаю: «Чем тебя кормить? Жагеными стогублевками, что ли?»
Мне выводили глисты, пичкали таблетками, но все бесполезно. Я по-прежнему ходила худая и бледная, как Джульетта, и отказывалась от еды. Еще бы — так объедаться конфетами!
Однажды за обедом папа сказал, проницательно посмотрев на нас с Машей: «Вчера какая-то воговка укгала у меня из кагмана всю мелочь». Я, глядя на него честными пионерскими глазами, ответила: «Мы не знаем». Конечно, отец прекрасно понял, кто это делает, но у него хватало ума и мудрости ничего не выяснять. Он просто подписал со мной «договор»: я ем все подряд и получаю за это подарок.