От специфического запаха театра и гримерки у Рафаэля заныло под ложечкой и снова подступила тошнота. Он умоляюще посмотрел на стоявшего рядом брата. Поймав панический взгляд Рафаэля, Франсиско крепко сжал его руку и твердо сказал:
—Ты великолепно себя чувствуешь, Фалин! — это было детское прозвище Рафаэля. — И сейчас будешь петь.
Странно. Как все странно. Девять лет мучительной борьбы и гонки, чтобы иметь возможность гримироваться перед вот этим зеркалом артистической во Дворце музыки, которую всегда предоставляли только звездам первой величины. Оказавшись здесь в первый раз, Рафаэль с благоговением трогал бордовые бархатные портьеры и готов был целовать их. Зато сейчас ему больше всего хотелось в них спрятаться, чтобы только его никто не нашел.
В дверь постучали. Его выход. Как сомнамбула, он шел по знакомому коридору к сцене. У самых кулис брат Франсиско показал ему кулак, потом сжал руку и вытолкнул на залитое софитами пространство. Поначалу Рафаэлю показалось, что сейчас потеряется в этой толпе из тысячи обращенных к нему лиц, запутается в лабиринте проводов, микрофонов, усилителей. Где его место, куда ему встать? Вон ярко освещенный прожектором круг, он еще способен сообразить, что это и есть его место.
Зачем его приветствуют такими овациями? Разве он уже закончил и пора кланяться? Да нет же, он еще не начинал!
Когда раздалась знакомая музыка, Рафаэль открыл рот и запел. Эта первая песня лилась из его уст свободно, безо всяких помех, голос звучал поразительно чисто, единственная странность заключалась в том, что молчало сердце, то, что обычно в нем вибрировало, наполнялось и обращалось к зрителям, сейчас оставалось пустым и сухим, как потухший костер.
Сколько песен он уже спел и каких? Забыл. А вот заиграли вступление к его любимой Somos, и зал снова разразился громом оваций, а потом все разом стихло и наступила выжидательная гробовая тишина. Вместо того чтобы вступить в нужном месте, Рафаэль тяжело вздохнул и, пока оркестр играл, так и стоял молча, утопив взгляд в темном провале зала. Все тело сковали немота и неподвижность. В какой-то момент он услышал, как кто-то крикнул из-за кулис: «Занавес!»
Его уводили под руку, в артистической брат раздел и снова одел его, словно тряпичную куклу; впрочем, идти он мог сам.
На улице у служебного входа выяснилось, что у его машины столпилась сотня людей. Это, собственно, была никакая не машина, а катафалк, а он — покойник; сейчас состоятся его последние проводы. Брат Франсиско требовал, чтобы они немедленно ехали в больницу, но Рафаэль, собрав остаток сил, заявил:
— Нет! Едем к Начо и Хайме!
Это были его близкие друзья, Начо Артиме и Хайме Аспиликуэта, в их доме никто не станет его искать, а ему просто необходимо сейчас скрыться, забиться в нору, исчезнуть. Нет, он не хочет быть рядом с семьей, боже упаси посвящать родителей в свое состояние. Он взял с брата слово ни при каких обстоятельствах не выдавать его местонахождение, и тот клятвенно обещал.
Рафаэль не знал, в самом ли деле он опять онемел или ему так показалось, но выдавить из себя ни единого слова даже в разговоре с друзьями он не мог и снова общался с ними при помощи ручки и блокнота. «Только не сдавайте меня в сумасшедший дом, — нацарапал он друзьям. — Я отойду». Теперь целыми днями Рафаэль рассматривал трещины на неровно побеленном потолке, цеплялся за какие-то мелькающие картинки из своей жизни и пытался что-то сообразить. Ему всего 27 лет, и с ним что-то случилось. А собственно, что?
Он стал тем, чье имя пишется через ph — Raphael, хотя по-испански это самое обычное испанское имя всегда писалось через «f» — Rafael, его мать, простую андалузку, зовут Рафаэла — через «f», и она тоже всегда ненавидела свое простецкое имя, но сейчас ее все называют донна Raphael, и это ласкает ей слух.
