Шить умела все — от пижам до пальто, стряпала, обустраивала дом… На заработки фотографа папа даже смог купить в Норильске мотоцикл, на котором родители ездили на пикники. Друзья-актеры, богатый репертуар, любимый мужчина... Мама вспоминала норильскую жизнь как невероятное счастье. Хотя в сочиненной ею басне-пародии «Голубок и курица» уже в то время появились иные нотки: «А голубок-пострел вспорхнул и улетел — то в ДИТР к приятелям, то к Косте поболтать, то надо в теннис поиграть… И стала курица грустна. Всегда одна, одна, одна…» Но мораль сей басни торжествующе однозначна: «Да здравствуют любимые мужья!» Родители много играли вместе: в «Дяде Ване», «Евгении Гранде», «Тане» по пьесе Арбузова…
И если судить по программкам и рецензиям из нашего архива, маме похвал доставалось даже больше, чем отцу. А Георгия Жженова и его друга Кешу Смоктуновского называли «не везде убедительными»! В театре ставили и идеологические «шедевры» вроде «Шелкового сюзане»: узбеки ткут ковер с ликом Сталина, а потом торжественно преподносят его вождю всех народов. Каково было играть такое ссыльным артистам?
А потом настал 1953 год. Сталин умер… Все застыли в ожидании: что дальше? Сотрудник НКВД предложил папе написать энное по счету заявление о снятии ссылки. Но Жженов отказался. «Я ни во что уже не верил», — вспоминал он. Тогда вступила молодая жена: просила, убеждала, уговаривала — и отец сел писать... Но любое заявление имеет ход, когда к нему «приделаны ноги»…
До этого родители прожили, не расписываясь, три года. Поэтому мама могла покинуть Норильск. И, рискуя собственной свободой, она повезла это заявление в Москву, на Лубянку, чтобы лично вручить его «кому надо»! Остановилась в Подмосковье у знакомых — матери и дочери (глава семьи давно сгинул в дебрях ГУЛАГа). Они, люди с опытом, утром попрощались с Ириной как в последний раз: «Войдешь туда и не выйдешь! Подумай, за кого ты просишь — за американского шпиона!» Мама рассказывала мне, как ей страшно было в незнакомой Москве. Как она, ежась от ужаса, шла по Лубянской площади и вдруг почувствовала, что ее словно несет на невидимых крыльях. После этого пришла вера в то, что все закончится хорошо… и она прорвалась не к общему окошку, а в кабинет к какому-то важному чину. Услышала от него: «А вы этому Жженову кем приходитесь?»
Не знаю, что она ответила. Но после беседы заявление приняли к рассмотрению — так оно не попало «под сукно», как сотни тысяч других писем от заключенных.
И вот Ирочка возвращается в Заполярье, живая и невредимая. А через несколько месяцев Георгия Жженова отпускают. Из Норильска на свободу он уехал вторым в городе — уже в 1954 году. Большинство же репрессированных увидели волю только в 1956-м… Так что мамина роль здесь неоспорима… Папа тогда встал перед ней на колени и сказал: «Я никогда не забуду, что ты для меня сделала!»
А потом благополучно забыл. Так ей казалось. Об этом предательстве я слышала с детства. Но повзрослев, однажды возразила маме: «А почему ты думаешь, что папа забыл? Не забыл — и поэтому пытается уйти от чувства вины.
Ведь тех, кому мы причинили зло, проще вычеркнуть из своей жизни. Чтобы совесть не бередить… И еще, он ведь не давал тебе клятвы любить до гроба одну женщину?»
Мамин дневник обрывается на норильском периоде… Видимо, доверять тетради все, что произошло в Ленинграде, у нее уже не было моральных сил. А в ситуацию она попала мучительную.
После снятия ссылки Георгий и Ирина вернулись в Ленинград… Им даже негде было жить. Почему? Ведь папа питерский! Но всю семью Жженовых после ареста старшего брата Бориса сослали в Казахстан. Младшему брату Жорке поначалу удалось остаться: он снимался в фильме «Комсомольск», и за него ходатайствовали. Хотя знающие люди ему говорили: «Лучше уезжай, будешь сохраннее».
И как в воду глядели. По доносу молодого артиста обвинили в шпионаже и запихнули в ту же мясорубку… Как оказалось, на долгих 17 лет. Жженовы лишились своего жилья на Васильевском острове. А когда вернулись из ссылки, баба Маня и тетя Паня (мама и сестра моего отца) ютились вдвоем в крошечной комнатке на Петроградской стороне. Старшая сестра Анастасия была вынуждена отречься от ссыльных родственников: у самой большая семья, муж — служивый человек… Испугались. Отец их за это так и не простил. Помогла третья сестра — Надежда Степановна, которая смогла выделить брату с женой отдельную комнату в аспирантском общежитии, где жила с семьей сама. Только в 1956 году родители получили свои законные квадратные метры в коммунальной квартире. Там у них и появилась я… В ленинградских театрах хватало своих артистов…
