Я гуляла по Большой Никитской и увидела, что впереди идет Иннокентий Смоктуновский. В руках он нес авоську с репчатым луком, одет был в серый, немного мятый плащик и простенькую кепочку, но в его облике было столько шарма!.. Он влюбленным взором смотрел по сторонам, разглядывал людей, бросал взгляды на окна домов. Несколько кварталов я шла за Иннокентием Михайловичем — глаз не могла отвести от его плаща и этой авоськи с луком.
Вечером я собиралась во МХАТ, но когда пришла, узнала, что произошла замена спектакля. У входа мне сказали: «Не сдавайте билет, сейчас будет хороший спектакль, в нем Смоктуновский играет».
И я конечно же пошла. Со своего недорогого бельэтажа разглядела, что в третьем ряду партера было свободно откидное место, и быстренько перебежала туда. Шел спектакль, это была «Чайка», в одной из сцен Иннокентий Михайлович сидел в кресле-качалке и смотрел вдаль. И вдруг я поняла, что он смотрит прямо на меня, точнее, куда-то в глубь меня. Подошла очередь его реплики, возникла пауза, все актеры удивленно воззрились на Смоктуновского, а он не сводил с меня глаз. Что это было? До сих пор не понимаю. А тогда мне казалось, что мгновение просто остановилось.
К тому времени я уже вовсю мечтала стать актрисой — втайне даже от родителей, которые настояли, чтобы я поступила в Музыкальное училище имени Гнесиных.
…Это был странный вечер. Надев белое платье, в котором была на школьном выпускном, я, восемнадцатилетняя, пришла «поступать в театр». Скрипка — в одной руке, гитара — в другой, взятая для поддержки сестра — чуть сзади. Это был молодежный театр «На Красной Пресне». Главный режиссер, Вячеслав Спесивцев, увидев меня, удивился: «Ну, с чем вы пришли такая нарядная?» «Хочу быть актрисой». — «Нет, вы ею не будете». Я опешила: «Буду!» «А что такое актриса? Мы тут театр строим — цемент месим, стены ломаем, в респираторах ходим, а вы явились сюда и думаете, что актриса должна быть такой… в белом платье. Да вы трех дней у нас не пробудете!» Я заупрямилась: «Посмотрим!» Тогда Спесивцев смягчился: «Ну, что там у вас?» Я боялась своего голоса, поэтому, выйдя на сцену, ничего читать не стала, а запела — Окуджаву, романсы. Полчаса пою под гитару, час — мне аплодируют, кричат: «Еще!»
Пела до двенадцати ночи. Спесивцев слушал, слушал и наконец сказал: «Нет, мы вас не возьмем. Вы у нас не выдержите». Я чуть не заплакала: «Ну давайте хоть попробуем!»
Сыграла я там всего одну роль — птицы Феникс в рок-опере «Садко». Мне соорудили огромный павлиний хвост, который раскрывался веером стараниями двух человек, еще один юноша был моими когтистыми лапами с металлическими фалангами, а восседала я на горбу у плечистого студийца, стоявшего под сценой. И в конце моей партии из этого монстра я превращалась в девушку: оголялись мои ноги в коротенькой юбочке. Три дня перед спектаклем я голодала, вспоминая при этом бабушку, Евгению Александровну. Она работала директором школы в Днепропетровске и преподавателем литературы. Была тоненькой, с пышной грудью и изящными ножками, любила делать прически и носила жабо.
Когда мы с сестрой приезжали к ней на каникулы, часто ходили гулять втроем, и бабушка громко, поставленным голосом обсуждала прохожих: «Боже мой, разве это фигура? У женщины должны быть ножки! Надо за собой следить! Обливаться холодной водой и делать зарядку в шесть утра!» Каждый день именно в шесть утра она включала радио на всю катушку, шла обливаться холодной водой, потом доставала коврик, мяч, палку и начинала выполнять упражнения. Бабушка считала, что воспитание детей должно быть спартанским. Честно говоря, все в семье ее боялись, даже наша мама.
Итак, поголодав перед спектаклем, я выходила на сцену и пела рок — с настоящим рок–ансамблем, в микрофон! Это был такой кайф! Но в роли птицы Феникс меня засек педагог «Гнесинки», где я училась: он пришел посмотреть нашу оперу.
