Я же молодая женщина! А они — Мустанг…» Почему-то в тот день она очень тщательно собиралась в Дом актера. Наводила марафет. Надела новое эффектное платье. Театральная Москва уже начала ее понемногу узнавать, поэтому когда Люба появилась в ресторане Дома актера, послышалось: «О! А вот и Мустанг пришел». И тут Любовь Григорьевна, уникальной красоты и роста женщина, разворачивается и легким движением руки опрокидывает столик своих обидчиков. «Так досадно стало, что они меня опять Мустангом обозвали, что я не придумала ничего лучше, как разнести половину ресторана...»
А чего только стоили ее истории про детство, которые вся группа слушала как радиоспектакль! Маленькая Люба, как в это ни трудно поверить, была очень стеснительной. «Когда в дом приходил кто-то, хоть гости, хоть к маме соседка на минуточку, я вставала к окну и пялилась во двор, пока люди не уходили.
Представьте! — Тормошила она нас. — Это смешно! Стоит тощий длинный шланг с косоглазием (у меня было ужасное косоглазие в детстве!), носом в занавеску…» Как шланг смог вырасти в роскошного Мустанга, способного смести своей энергией полсцены? Довольная произведенным эффектом, а некоторым от хохота требовался перегрим, Люба добавляла: «А еще я не выговаривала «р»!»
Однажды в съемках «Няни» участвовала моя дочь, которая должна была сыграть меня маленькую, я — соответственно молодую Любовь Григорьевну, она — бабушку. Сидим втроем. Ане восемь лет. Дочь проговаривает текст, а я изо всех сил делаю вид, что абсолютно не переживаю. Говорить надо быстро, тараторить просто, и мне кажется, что у Ани не получается. Я неосознанно губами то и дело повторяю ее реплики, дергаюсь, думаю, как же до нее донести…
Из ступора меня выдернула Люба: «Опомнись мамаша! Она играет лучше тебя!»
Опекала. И меня в том числе. Зимой группа «Няни» попала в ад. Тепловые пушки не прогревали огромный павильон. И если мужикам еще везло ходить в костюмах, то есть можно было поддеть под пиджак хоть что-то, моя героиня вечно фланирует в коротеньких платьишках и юбочках. Зубы мои выбивали марши и сонаты. Но я старалась терпеть. «Выдайте актрисе теплую одежду! — грозно потребовала Любовь Григорьевна. — Завтра она свалится с бронхитом и запорет вам весь график! Не можете предоставить условия — научитесь хотя бы уважать». В следующей сцене мы с ней вышли в одинаковых, как из Армии спасения, свитерах.
Полищук была очень профессиональна. Действительно имела дар. Однажды приехала на съемки откуда-то с гастролей с чемоданами. Швырнула их на пол и грустно сказала: «Зачем мне все это надо? Надоело. Не хочу». Когда через пятнадцать минут открылась дверь ее гримерной, все увидели на пороге искрящуюся в кураже Любу: «Ну что, работаем?!» Метаморфозы, да и только.
Когда кому-то начинали перемывать косточки, никогда не принимала участия в разговоре. Хотя иногда было видно, как внутри у нее закипало. Но она только бледнела и молчала. Идеальная женщина, действительно идеальная! Все, кроме меня, готовили дома вкусности и приносили с собой. Полищук как-то явилась с фруктовым тортом собственного производства. Я такие вещи не только не готовлю, но и не ем. Но в этот раз ела. И вот все уплетают, вслух выражая восторги: «Какая вкуснятина!
Вы, Любовь Григорьевна, виртуоз!» — «Спасибо, спасибо… Что-то я Заворотнюк не слышу… Не нравится, что ли?! Доню, ну скажи, что вкусно!» — «Бесподобно, мамо! Еще бы кусочек съела, да меня вызывают уже!» Я была готова давиться десятком невкусных тортов только из уважения. Ни один человек доселе не будил во мне таких чувств.
«Ты стрекоза», — как-то сказала Люба мне. «Эх!.. А что ж не бабочка?»— «Бабочка другая. Никто не увидит, что твои крылья переливаются, пока на них не упадет свет». Так мы и жили Мустангом и Стрекозой.
В марте Любовь Григорьевна собиралась ехать с мужем на воды. А незадолго до отъезда все заметили в ней перемены. Нет, она не плакала, не паниковала — слишком громадного достоинства была человеком.
