На воронежских гастролях от аплодисментов подрагивали хрустальные подвески люстры, публика, срывая голоса, кричала «Браво!», антрепренер довольно потирал руки — сборы были блестящими. За спектаклем последовал затянувшийся до первых петухов прощальный ужин, а ранним утром тот, чье имя собрало полный зал, должен был возвращаться в Москву, и поклонники проводили знаменитость до городской заставы.
Первые 100 верст он, считай, не заметил, потягивая шампанское из корзины, которую кто-то из воронежцев поставил в экипаж, а потом застрял на полпути, на полустанке между Воронежем и Первопрестольной.
Прославленный артист Малого театра Павел Мочалов ушел в запой, настолько безоглядный, что в здешних местах о нем вспоминали и через много лет после той затяжной морозной весны 1848 года.
Мочалов приехал на станцию с туго набитым бумажником. Павел Степанович считался очень дорогим артистом, в Москве ему платили по двести рублей за спектакль, в провинции доходило и до трехсот — семья мелкого чиновника могла жить на эти деньги год. Во время нынешних гастролей он сыграл много спектаклей, и потому десятки, пятидесятирублевки и сотенные летели во все стороны: Мочалов велел угощать водкой всех, кто придет, и жители окрестных деревень сбежались к станции поголовно.
Баб поили сладким господским вином, и они водили здесь же хороводы, мужики плясали камаринского и дрались. Веселье продолжалось три дня, на четвертый Мочалов решил «угостить» народ искусством. Его не зря называли великим артистом: слушая монологи шекспировского Гамлета и шиллеровского Фердинанда, мужики раскрывали рты и чесали в затылке, а бабы пускали пьяную слезу — глаза актера горели дьявольским огнем, голос гремел, волосы вставали дыбом. Проезжие господа — следующий по казенным делам гусарский поручик, чиновник министерства финансов и два воронежских помещика — пытались унять Мочалова, но он не обращал внимания ни на них, ни на перепуганного начальника станции.
На седьмой день запоя, когда вокруг конюшни вповалку лежали вдрызг пьяные крестьяне, а в кармане едва державшегося на ногах Мочалова осталась последняя пятидесятирублевка, к станции подлетели запряженные тройкой сани, и из них вышел нескладный, похожий на одетого в шубу борова господин.
Следом из саней выпорхнула его спутница — невысокая изящная хорошенькая дама. Пара вошла в избу и замерла на пороге: в комнате висел табачный дым, на полу валялись пустые бутылки, пьяный до одури Мочалов стоял на стуле, обхватив голову руками, и беззвучно открывал рот — ему казалось, он играет свою коронную роль, барона Мейнау из мелодрамы «Ненависть к людям и раскаяние».
Дама охнула: «Павел Степанович! Что с вами? В каком вы виде…» Мочалов рухнул со стула прямо к ее ногам, прохрипел: «Женщина! Женщина! Что ты сделала! Будь еще один раз моею, Луиза!
Зачем ты так поступила со мною!» и попытался поцеловать ее башмачок. Сцена вышла до крайности неприличной. Законный муж красавицы, актрисы Малого театра Прасковьи Орловой, артист того же театра, положительный, серьезный человек, считавший себя потомком казанских царей, тут же узнал реплику Фердинанда из «Коварства и любви». Илья Васильевич Орлов был до крайности взбешен, назвав творящееся на станции содомом. Он сразу же вывел жену на улицу и сказал смотрителю, что они уезжают тут же, без обеда, хотя тот долго уговаривал их остаться и унять неугомонного постояльца.
— Я много слышал об игре Мочалова, но такого не ждал: от его голоса поджилки трясутся… Поговорите с ним, сударыня. Освободите меня от него, бога ради, сил моих больше нет это видеть. Пропадает ведь человек, на глазах сгорает!
Госпожа Орлова хотела вернуться, но муж ее остановил, и через несколько минут их сани уехали.
Позже она не могла себе этого простить и уверяла знакомых, что так и не встретилась с Мочаловым и дело ограничилось запиской, отправленной ему из экипажа. А если бы они тогда увиделись, все сложилось бы иначе. Она осталась бы с ним. Или уговорила бы мужа взять его с собой — тогда не случилось бы того, что произойдет через несколько часов. Но Прасковья Орлова укатила с мужем в Одессу, а Мочалов остался в разгромленной комнате, растирая пальцами виски и уставившись на висевшие в красном углу иконы. Затем он подошел к столу, сжал в руке стакан толстого стекла и раздавил его пальцами: вид крови и боль помогли вспомнить, где он находится. Павел Степанович облил руку водкой, обмотал ее носовым платком и крикнул:
— Давай лошадей!
Донельзя обрадованный станционный смотритель бросился в конюшню и принялся расталкивать храпящего на сене полупьяного ямщика.
В Москве Мочалова не ждало ничего хорошего, и все же надо было возвращаться.
Не вековать же ему здесь, на забытой богом станции, да и денег больше нет… Смотритель, бормоча: «С богом, сударь, счастливой дороги», подсадил его в сани, ямщик взмахнул кнутом и спьяну попал по проходившей мимо бабе. Лошади рванули, артист в санях откинулся назад — ну зачем судьба принесла сюда Прасковью?! Он всю жизнь был в кого-то влюблен, это его нормальное состояние, но чувство к этой женщине оказалось на редкость сильным и долгим.
