Но когда Дега спросили, что он при этом ощущает, тот ответил: «Чувствую себя лошадью, которая выиграла скачки, но довольна своей порцией овса». Жил он тогда в доме на улице Виктор-Массе у подножия Монмартра, где занимал три этажа, а в быту остался совсем неприхотлив. Даже продолжал пользоваться омнибусами и трамваями, а когда один из торговцев произведениями искусства, Амбруаз Воллар, спросил его, почему не купит себе коляску, возмутился:
— Художнику ездить в экипаже?!
Раз за свой демократизм Дега едва не поплатился и так уже плохим зрением. Ехал в трамвае с двумя дамами, которые везли огромные букеты цветов, колыхавшиеся прямо перед его лицом, и одна из пассажирок, в шляпе с длиннющими булавками, напоминавшими шпаги, чуть не выколола ему глаз.
Когда же он вежливо попросил ее быть аккуратнее, возмутилась.
— Вам бы орден, — с улыбкой заметил Воллар, выслушав эту историю. — Носили бы орденскую ленточку, и никто не посмел бы так нахально вести себя с вами. Кстати, взгляните на того господина, что мочится прямо в фонтан: свинство, а полицейский смотрит и молчит, потому что у господина — красная ленточка.
— Ох, как досталось от меня Малларме, когда он пришел предложить мне орден! — усмехнулся Дега. — Бедный поэт! Если бы между нами не было стола, не знаю, что я с ним сделал бы. Каждое новое правительство раздает награды, которые на самом деле ничего не стоят.
Воллар вспомнил, что знакомые Дега, идя к нему в гости, снимали свои орденские ленты, чтобы не стать мишенью для его насмешек.
Мане, мечтавшему о награде, он как-то язвительно бросил: «Я знал, что вы — настоящий буржуа!»
— Неужели вас совсем не волнует признание? — спросил Воллар.
— Когда я был в Лондоне, Уайльд спросил, знаю ли я, какой известностью пользуюсь в Англии. Я ответил: «К счастью, меньшей, чем вы». Вообще в мое время никто из художников не достигал признания. Да оно нам и не нужно...
— А семья художнику нужна? Отчего вы не женитесь?
— Знаете, меня иногда называют «женоненавистником», но это глупости.
— Они имеют в виду ваших прачек и обнаженных натурщиц, которых вы пишете с такой откровенностью…
— Да что бы ни имели в виду. Я много лет рисую женщин, а почему не заведу подругу жизни…
Дома, уже перед сном Дега вспомнил, как еще довольно молодым ездил к родственникам в Америку, откуда родом мать. Ему было под сорок, он чувствовал себя в самом расцвете сил, правда, ухудшалось зрение, но надо было только беречь глаза от яркого солнца и иногда полежать среди дня в полутемной комнате. Несмотря ни на что, он был тогда зорок и жаден до жизненных впечатлений, поэтому американский юг его оглушил: пышная природа, богатые дома, белые дети на руках у черных нянек…
Картины размеренной, сытой господской жизни на юге разбудили в Дега тоску: ему захотелось иметь семью с любящей женой и детьми.
Как он жил до тех пор? Совершенно свободно, не обременяя себя никакими связями. Большую часть времени либо рисовал, либо готовился к тому вожделенному часу, когда возьмет в руки уголь, кисть, пастель, — смотрел вокруг и набухал впечатлениями, как губка водой. Женщины служили ему моделями, но эти модели переходили из мастерской в мастерскую, переносили сплетни от одного художника к другому.
— Да, сегодня мне что-то определенно не рисуется, — бросал он в отчаянии самому себе, глядя на испещренный штрихами лист.