«В моей актерской судьбе было много поворотов. Я играла в спектаклях на сцене Малого театра, снималась в кино с великолепными партнерами, зрители до сих пор помнят мою Каролинку из «Кабачка «13 стульев», вела передачи на радио и, наконец, была одной из основательниц театра «Вернисаж». А теперь у меня новый путь в жизни — я пишу стихи. Это дар Божий! И все это мое наследство — от папы...»
— Отец — моя путеводная звезда. В трудные минуты я вспоминаю его слова: «Никого, доченька, не бойся! Ты на них в бане посмотри!» Всю жизнь папа учил меня говорить правду, не жить во лжи. Эти принципы, заложенные с детства, мешали мне жить, делать карьеру. Ночью, плача от очередной обиды, я шептала: «Зато я такая, какой ты хотел меня видеть!»
— Вы из очень интересной артистической семьи: отец — актер Владимир Лепко, мать — балерина Антонина Крупенина...
— Когда они познакомились, отец был уже довольно известным актером, работал в знаменитом в Петрограде театре пародий «Кривое зеркало». Как-то приехал в Москву на гастроли, выступал в Мюзик-холле. А там моя мама уже работала. Она была необыкновенно красивой балериной с жемчужными зубами и бирюзовыми глазами. Папа сразу же стал ухаживать за мамой, будучи старше ее на 16 лет.
История папиного сватовства очень смешная. Если папа был из дворян, то мама — из мещанской семьи. Кстати, они жили в Москве на 4-й Мещанской, у них был магазинчик и лошадка по кличке Пигарок. Квартирка была на первом этаже, маленькая Тоня садилась за механическое пианино и что-то наигрывала. Прохожие останавливались у открытого окна и ахали: «Как девочка здорово играет!» В семье росли семеро детей. Революция, разруха, голод, одни валенки на троих, они ходили по людям, мыли полы. Но все дети, несмотря на бедность, были веселые и танцевали беспрерывно. Бабушка Евдокия Васильевна, рано овдовев, держала всех в кулаке. Когда ей предложили кого-то из детей отдать в детдом, она категорически отказалась. Потом ей даже присвоили звание «Мать-героиня».
И вот однажды папа нарядился, как франт, и пошел просить руки своей Тонечки. Бабушка, увидев в окне Лепко с огромным букетом цветов, спряталась в платяной шкаф. «А где Евдокия Васильевна?» — спрашивает папа у соседки. «Она ушла». — «Я подожду», — сказал папа и сел возле шкафа. Через два часа бабушка вывалилась прямо ему на руки, едва не задохнувшись от нафталина. Так папа «высидел» свою суровую тещу, и она согласилась на брак. Счастливый папа идет по улице и вдруг видит свое отражение в стекле, снимает галстук, сует в карман и весело поет: «Ах, какой я элегантный, какой пи-пи, какой ка-ка, какой пикантный». И пошел дальше.
А свадьбу родители сыграли в Тбилиси. Вернее, это было импровизированное свадебное застолье. Пришли артисты Сатиры, друзья грузины, стол накрыли в саду, посидели, выпили.
— В кого ваш папа был такой артистичный?
— Непонятно. Но он с детства хотел быть артистом. Папины братья все военные, а его отец, Алексей Иванович Лепко, был инженером, занимался электрификацией еще при царе.
Папина семья была музыкальной: глава семьи играл на рояле, все пели, дети танцевали. Они жили в любви и радости. Папе драгоценный дар — умение любить — достался по наследству от дедушки. Тот так обожал бабушку, что буквально носил ее на руках и пел: «Алька маленькая, Алька маленькая». Поэтому в папе всю жизнь был огромный запас любви, и он его всем раздавал. А от него это ко мне перешло. Я чувствую этот водопад любви, который папа в меня влил, и тоже всех люблю, всем раздаю свою любовь, хотя часто взамен получаю что-то другое...
— Вы были долгожданным ребенком?
— Когда мама была мною беременна, родители сняли дачу во Внукове, рядом с Игорем Ильинским. Война только началась, но немцы уже бомбили Москву. Ильинский и его жена были очень верующими, в подвале их дома висела икона, и они там молились. Игорь Владимирович не раз спасал мою беременную маму во время вражеских налетов, она сидела с ними в подвале. Как в жизни интересно получается! Спустя годы я с Ильинским встретилась в Малом театре, куда меня приняли в труппу. Он помнил нашу семью, особенно папу.
Я родилась во время войны, 20 июля 1941 года. Папа с мамой ждали мальчика и хотели назвать сына Никитой, а неожиданно родилась девочка. Папа буквально из роддома маму и меня повез на дачу. Его еще в 1936 году приняли в труппу Театра сатиры. Тогда у театра была своя дача под веселым названием «Сыроежки» в поселке Зеленоградская.
Большой дом, два или три этажа, там жили бесплатно работники театра — актеры, рабочие сцены, гримеры, костюмеры. Папе выделили малюсенькую комнатку с отдельным входом и маленьким крылечком. Как-то встречает нас папин большой друг, замечательный актер Театра сатиры Федор Курихин: «Володька, я тебя поздравляю, кто это у тебя?» — «Девочка». — «Замечательно! А как ее зовут?» — «Да мы еще не знаем...» — сконфузился папа. «Как это не знаете?! Виктория, в честь нашей Победы!»
Так я получила свое имя. Папа спустя годы написал стихотворение по поводу моего имени и подписал его шутливо: «Стихи писать мне нелегко, ведь я не Пушкин, а Лепко».
Тогда имя Виктория было очень редким, в детстве я никак не могла к нему привыкнуть и упрекала родителей: «Почему не назвали меня какой-нибудь Оленькой, Наташенькой, Анечкой?! А то какая-то Вика, таких и девочек нет». А когда выросла, подумала, как хорошо, что нет. И очень горжусь, что меня так назвали, стараюсь идти в своей жизни к разным победам. Меня словно запрограммировали: «Что бы ни случилось, никогда не сдаваться!»
— Виктория, а как ваши родители с крошечной дочкой остались в Москве?
— В сентябре 1941-го враг был очень близко от города. Мы с мамой остались в Москве, а папа в октябре с концертной бригадой артистов поехал на фронт. Мама рассказывала, как она со мной на руках и папиной мамой, Алевтиной Ивановной, пряталась на станции метро «Маяковская», иногда им там приходилось ночевать.
В папиной фронтовой бригаде были известные актеры Валентина Токарская и Рафаил Холодов. В дни обороны Москвы они выступали в госпиталях, в блиндажах, прямо на лесных лужайках. Папа потом рассказывал, что солдаты собирали актерам цветы в лесу, ягоды. После концерта он все не мог остановиться, хотел их подбодрить шутками и анекдотами.
Однажды пришел приказ: «Срочно эвакуируйте актеров, будет серьезный бой!» Они сели в грузовик и отправились в путь. Самолеты летали так низко, что были видны кресты на крыльях. Машина, в которой находился отец, попала под обстрел. Трое суток актеры плутали по болотам, чтобы не попасть к немцам. А это осень, сырость. У папы начались почечные колики, он не мог идти от дикой боли. Георгий Тусузов, папин коллега по Театру сатиры, маленький, щуплый, тащил крупного, мощного папу на себе почти трое суток. Они до Гжатска, по-моему, доплелись, и там оба в больницу попали. Чудом Тусузов его спас.
А другая бригада, где оказались Токарская и Холодов, попала в плен к немцам. И Валентина Георгиевна спасла коллеге жизнь! Во-первых, она обманула их, заявив, что он ее муж. А во-вторых, сказала, что Рафаил не еврей, а татарин.
Токарская — гениальная актриса, папа очень ее любил, дружил с ней. Они вместе начинали на сцене Мюзик-холла, потом перешли в Театр сатиры. И Холодов потом работал в Сатире.
В 1942 году Театр сатиры эвакуировали на Восток. Ехали на поезде долго, недели две-три. Папа бегал на остановках за продуктами, чтобы кормить маму. Он шутливо называл ее Фанерой Милосской — такой худенькой она была. И тем не менее умудрялась кормить грудью не только меня, но и дочку дирижера Чернявского и дочь актера Кара-Дмитриева.
— А когда Театр сатиры переехал на площадь Маяковского?
— Когда я родилась, Театр сатиры находился совсем в другом месте. В этом здании, где он сейчас располагается, изначально был Мюзик-холл. Потом его закрыли, и на его месте поселился Театр оперетты. Театр сатиры стоял на противоположной стороне площади Маяковского, где потом был «Современник». А поскольку мы жили в общежитии прямо над Театром оперетты, в окно видели, как папа идет через площадь в театр, и махали ему вслед. А когда он возвращался после спектакля, всегда громко свистел под окном, и мы бежали ему открывать дверь.
Потом Театр сатиры переехал на Малую Бронную. Прямо напротив была моя школа. Помню, утром папа объявлял: «Сегодня у нас будут смотреть фильмы Чаплина». И мы с Риткой, моей подружкой, сбегали с уроков к папе. Он удивлялся: «Чего это вы?» — «А у нас свободный урок», — врали мы. Папа нас угощал в буфете, потом мы смотрели кино. Да я все спектакли Театра сатиры пересмотрела!
Для папы его домом был Театр сатиры, как для мамы — Музыкальный театр Станиславского и Немировича-Данченко. Театр — это было что-то святое в моем детском понимании, так меня воспитали. И поэтому, когда наконец я попала сначала в театральное училище, потом в театр, была совершенно не подготовлена к тому, что там могут быть зависть, злоба, какие-то интриги.
Помню, как я в 21 год прихожу в Малый театр и вдруг слышу, как Елена Гоголева за моей спиной недовольно говорит: «А что это она такая веселая?» Это было как ушат холодной воды. Конечно, мне было трудно в театре, я очень страдала от того, что оказалась совершенно не готова к этому. А во всем виноват папа, потому что он транслировал, что театр — это радость...
В театре не так много бывает настоящих друзей, я это уже очень хорошо понимаю. У меня была единственная подруга в Малом театре — Танечка Рыжова из династии Рыжовых. Ее отец, Иван Рыжов, замечательный актер, играл у Василия Шукшина в фильме «Калина красная» и во многих других картинах. И мы с его Танюшкой очень подружились, к сожалению, ее уже нет с нами. А теперь я дружу с ее дочкой. Она никакого отношения к театру не имеет, меня зовет «мамочка Вика», что мне очень приятно.
— А с кем из коллег в театре дружил ваш отец?
— Его все в театре любили. Нет, обожали! Как однажды хорошо выразился Яков Костюковский, сценарист гайдаевских комедий: «Он был человеком, о котором никто никогда не сказал плохого слова, даже Мария Владимировна Миронова».
Помню, идем с папой по театру. Навстречу какая-нибудь уборщица, он ей раз — в карман деньги. Идет другая — он ее конфетами угощает. Когда папа получал зарплату, то обязательно галантно благодарил бухгалтершу. Она ему деньги протягивает, а он ей ручку целует. «Ой, Володенька», — краснеет она от удовольствия.
В Театре сатиры собрались великие актеры, их всех называли по имени-отчеству. А Володю Лепко все звали ласково Лепкошей, даже молодежь. Он был для всех сверстником, абсолютно своим. Только его коллеги переступают порог, сразу интересуются: «А Лепкоша в театре? Лепкоша пришел?» Вечно вокруг него собиралась толпа, слышно было только «ха-ха-ха». Борис Рунге, пан Профессор из «Кабачка «13 стульев» и большой друг Ольги Аросевой, ходил за ним, как собачонка. Она сама рассказывала, что Рунге называл себя учеником Лепко. Папа был счастлив, когда кто-то из актеров хотел у него чему-то научиться.
А Рунге учился у папы... чихать, потому что тот знал невероятное количество вариантов чиханья. Он мог из одного чиханья на сцене создать шедевр.
Ольга Аросева, кстати, в своей книге «Без грима» написала обо отце удивительно нежные слова: «Даже когда был свободен от спектаклей и репетиций, приходил в театр и... собрав вокруг себя зрителей, начинал травить свои талантливые байки». Только объявляли перекур, как все бежали к папе. Рассказывают, что однажды Сергей Михалков пришел на репетицию и с ним была истерика от папиных анекдотов. Трудно вообразить, чтобы такой большой актер был в обращении так прост, так тянулся к людям, с удовольствием смешил старших и младших, знаменитых и совсем безвестных...
В театре у него были замечательные друзья. Во-первых, это Георгий Тусузов. Того, что он спас ему жизнь во время войны, отец никогда не забывал. Их связывала крепкая дружба. Папа всегда старался брать друга с собой на съемки. Он снимался в фильме «Девичья весна» и туда взял Тусузова на малюсенький эпизод.
Тусузов был одинокий, часто приходил к нам на Маяковку обедать. У него была очень смешная привычка; когда он ел, все время руками что-то крошил. Как-то папа поставил ему у прибора чугунный утюг. Тот удивленно спрашивает: «Володя, это что?» Папа говорит: «Это я тебе, чтобы ты крошил».
А еще он очень подружился с Анатолием Папановым. Папа очень его любил и считал гениальным актером. На вечере, посвященном 110-летию со дня рождения папы, жена Папанова Надежда Каратаева рассказала историю их дружбы.
Однажды Анатолий Дмитриевич, слегка выпив, сел на какой-то парапет на бульваре отдохнуть. К нему подошел милиционер и сделал замечание. Папанов огрызнулся: «Хочу и сижу!» Одним словом, слово за слово, и они сцепились. А тогда милиционеры ходили с галстуками. Папанов, недолго думая, дернул его за галстук и порвал. Артиста забрали на 15 суток. Привозили под конвоем на спектакли, а он коллегам с восторгом рассказывал, какие потрясающие персонажи с ним сидят.
Чтобы осудить поведение Анатолия Дмитриевича, в театре устроили собрание. Кто-то из актеров встал и предложил снять с Папанова звание заслуженного артиста за недостойное поведение. Решили проголосовать. Но тут мой папа, который никогда не выступал на собраниях, вдруг встал и заявил: «Минуточку! Папанов — потрясающий актер. Ни в коем случае нельзя так с ним поступать! Это его погубит!» Своим выступлением он спас актера. И все в зале зааплодировали его словам.
Папанов всю жизнь помнил этот благородный поступок Лепко, он обожал отца. А как они вдвоем играли в спектакле по пьесе Сергея Михалкова «Памятник себе», который поставил Валентин Плучек! Это была потрясающая пара! Что они там вытворяли, невозможно передать. Сюжет был очень простой. Большой начальник по фамилии Почесухин (его играл Папанов) решил еще при жизни найти себе шикарный памятник. Он пошел на кладбище, долго искал, наконец нашел надгробие однофамильца, купца первой гильдии Почесухина. Осталось только договориться с директором кладбища Вечеринкиным, которого играл папа, мол, надо стереть на памятнике «купец первой гильдии». Папа так смешно играл своего персонажа, так потешно грассировал, что удержаться от смеха было трудно.
А надо сказать, папа прекрасно умел пародировать. Он гениально показывал всех сотрудников своего театра. И там был у них, по-моему, пожарник, который букву «р» всюду вставлял. Как-то к папе подходит за кулисами просить денег на четвертинку. А тот говорит: «Скажи Одесса!» — «Ну брось, ну дай тридцатку!» — «Нет, скажи Одесса!» — «Родесса!» И папа взял эту особенность речи для роли Вечеринкина. «Киррилл Спиррридонович, не воррнуйтесь», — говорил он и начинал машинально обмерять Папанова растопыренными пальцами, как покойника.
Я уж не говорю, как папа читал свою «Лекцию о вреде пьянства», которую сам написал. Это был эстрадный шедевр! Стол, красное сукно, графин, как полагается. Лектор выходил на сцену с портфелем. Все в зале начинали переглядываться: какая еще лекция? Папа периодически уходил за кулисы и возвращался уже навеселе. И так постепенно наращивал стадии опьянения. Костюмчик у выступающего был поношенный, зато из кармана торчал белый платочек бабочкой. И когда лектор начинал в конце плакать, он его доставал, а вместо платка там была сплошная рваная тряпка. Помню, как папа дома старательно вырезал дырки на этом платочке.
Однажды известный профессор медицины после концерта пришел к папе за кулисы и долго тряс его руку: «Голубчик, Владимир Алексеевич, да вас надо показывать моим студентам как пособие!» А Немирович-Данченко прямо из зала поднялся на сцену и, обняв, заявил зрителям, что это удивительный урок психологического реализма для актеров МХАТа.
— А где вы с родителями жили?
— Мы с папой, мамой и домработницей жили в комнате общежития прямо над театром, где сейчас Театр сатиры, почти на чердаке. На третий этаж со двора вела винтовая лестница, жутко вонючая. Папа всегда говорил: «У нас на лестнице пахнет консервированной мочой».
В памяти всплывают длинный коридор, 14 комнат, чадящие керосинки на общей кухне, огромная плита, которая растапливалась дровами, и очередь в туалет по утрам. Сбоку от входной двери висели дощечки с фамилиями жильцов и указанием, кому сколько раз звонить. «Лепко — три звонка».
В общежитии жили артисты Театра оперетты. Человек сорок, потому что в каждой комнате было по семье. Окна нашей комнаты выходили прямо на Зал Чайковского, поэтому у нас все время был электрический свет. Но это еще ничего! У семьи танцовщиков из Оперетты комната была размером с купе и выходила на общую кухню, у них окон вообще не было.
Нам повезло, у нас была большая комната, 23 метра. Папа рукастый был, он все умел делать. Он нашу комнату превратил в «квартиру», где были прихожая, детская, гостиная и маленькая кухонька. Все было продумано до мелочей. За занавеской стояла моя детская кровать. Папа привез из Ленинграда шикарный стол красного дерева эпохи Александра III. Если его раздвинуть, могли сесть человек пятьдесят. Огромный круглый стол стоял посередине «гостиной», вокруг стулья и кресла красного дерева.
За этим столом я провела свое детство: читала книжки, под длинной скатертью играла в куклы, строила дом, засыпала в обнимку с плюшевым мишкой. Будили меня веселые голоса гостей — каждый вечер после спектакля актеры, друзья родителей, вваливались в нашу комнату, ели, пили, веселились. Я за своей занавеской пыталась уснуть, пугаясь света и смеха.
Однажды, лет в шесть, поздно вечером, заспанная, в длинной ночной рубашке, я пошла в туалет. Рядом с ним находилась таинственная плотно закрытая дверь, за которой все время что-то пели. Неожиданно она оказалась приоткрыта! Я подергала ручку, вошла и... ахнула. Передо мной оказалась ложа театра, я застыла за спинами зрителей. На ярко освещенной сцене пели дуэтом, громко играл оркестр, зрители хлопали в ладоши. Я словно попала в волшебную сказку...
— Ваш отец был необыкновенно остроумным человеком...
— Я выросла на сплошном юморе, на его шутках по любому поводу. Он придумывал остроты на ходу. Например, спрашиваю: «Папа, как ты считаешь?..» — он тут же с серьезным видом отвечал: «Как? Раз, два, три...» Помню, как однажды он опаздывал в театр, в это время по радио шла трансляция с Красной площади по случаю Первого мая. Он одевался в бешеном темпе, пританцовывая и на ходу комментируя слова диктора: «И пока по площади проходят колонны, я ищу, где мои панталоны!»
А один его танец я запомнила на всю жизнь. Когда мы с сыном после роддома оказались дома, папа тут же начал выделывать вокруг детской кроватки замысловатые па, приговаривая: «Ли-та-ту-дер, ли-та-та!» Так повторялось каждый раз. Так он выражал счастье при виде внука. А Антоша, едва научившись говорить, стал звать деда «Ли-та-ту, ли-та-та».
У нас за стенкой в общежитии жил замечательный Иосиф Гершенович, папа тоже с ним дружил всю жизнь. Как он шутил: «Это было еще до рождества Хрущева». Ионыч (так прозвал его папа) служил бухгалтером в Театре оперетты. Папа над ним все время подшучивал. У нас в комнате был шикарный старинный камин из белого мрамора, забитый кирпичами. И когда как-то сосед пришел и стал жаловаться на жизнь, на цены, папа подбежал к камину и, просунув голову внутрь, закричал: «Вы слышите, это Гершенович говорит, а я, Лепко, вас люблю!»
Папа знал огромное количество одесских анекдотов. Многие рождались при мне, спонтанно. По всей стране у нас организовывали бригады коммунистического труда. Однажды папа спрашивает: «А ты знаешь, как называется бригада носильщиков на вокзале? «Бригада кому нести, чего, куда?»
Папа всю жизнь прекрасно рисовал и лепил. Да он и вязать умел! Отец был бы счастлив, узнав, что Георгий Менглет на свой юбилей закажет пригласительный билет, на котором будет изображена карикатура, сделанная на него Лепко. А мне он смастерил деда-мороза из папье-маше ростом 50 сантиметров. Все дети с нашего двора приходили на него посмотреть!
А какой папа был необыкновенно гостеприимный! Каждый вечер, как я уже рассказывала, папины и мамины коллеги приходили к нам после спектакля. За наш старинный круглый стол садились их друзья: Виталий Доронин еще со своей первой женой Наташей Цветковой, оба из Театра сатиры. А из Театра Станиславского и Немировича-Данченко — гениальный балетмейстер Владимир Бурмейстер с женой Аллой Фин, дирижер Эдельман со своей женой.
И хохот с ночи до утра. Я за занавеской периодически просыпаюсь и думаю: вот они там смеются, про меня забыли, надо как-то на себя внимание обратить. И делаю вид, будто падаю с кровати. Мне лет пять, наверное. Двигаюсь к краю, бах — упала. А взрослые не слышат, продолжают рассказывать байки, смеяться. Я снова легла на кровать, упала. Опять не слышат. «Ну, — думаю, — ладно». Руку из-за занавески высунула и лежу. Вдруг увидели руку мою, замолчали. Папа говорит маме: «Антош, как ты думаешь, она спит?» — «Спит, конечно». — «Ну-ка дай мне мой ремень...» Я руку сразу раз — обратно. А там опять хохот. Вот в такой атмосфере мое детство проходило.
А однажды, к сожалению, я проснулась, когда в комнате стояла тишина. Вдруг слышу, как папа странным голосом говорит: «Дочка будет моя, моя». В общем, у мамы начался роман с Бурмейстером. Для папы это была трагедия, он обожал маму всю жизнь, а Володя Бурмейстер был его другом.
Позже, повзрослев, я поняла, какой подарок мне сделала судьба, наградив таким отчимом. Это был необыкновенно интеллигентный, чуткий, удивительно скромный, добрый человек. Как балетмейстер он получил мировое признание, его постановка «Лебединого озера» шла в Гранд-опера в Париже, он был двоюродным внуком Петра Ильича Чайковского.
Папа ушел из дома просто в никуда. А через какое-то время вынужден был вернуться — жить ему было негде. Он приходит обратно к маме и Владимиру Павловичу и говорит: «Ребят, вот так и так». А они в ответ: «Конечно, Володя, живи».
Мы начинаем жить все вместе. Я так рада! Мне было лет шесть-семь, папа вернулся, ура, мой любимый папа со мной опять! У нас с ним были необыкновенно нежные отношения. Я его называла Пупик, а он меня — Фитилек. Я за занавеской, а он на раскладушке около меня. С нами еще за занавеской домработница, потому что они же все всё время на работе, за мной кто-то должен же смотреть.
В доме царила дружеская атмосфера. Помню одну очень смешную историю. Владимир Павлович где-то достал мне в подарок контурную карту мира. Пока болел и сидел дома, всю ее разрисовал, расписал и повесил в моем углу на стенку. Папина раскладушка была прямо под этой картой. И вот как-то ночью папа начал кашлять, Владимир Павлович громко спрашивает: «Володь, ты что, простудился, что ли?» Папа отвечает: «Мне тут из Антарктиды дует, понимаешь».
Я уже говорила, что наш дом был очень гостеприимным. Наташка Бурмейстер, дочь от первого брака моего отчима, вспоминает, что какое-то время у нас жили все родственники — Бурмейстер, моя мама, Наташа, бабушка, мама Бурмейстера. Человек пять ложились на тахту поперек, а под ноги ставили стулья. Ну что тут удивляться — такая семейка! Хохот стоял день и ночь, все были доброжелательные, все думали только о творчестве, о дружбе, о любви. О деньгах разговора не было никогда.
Все обитатели нашего общежития спустя время получили квартиры, остались только Гершенович и папа. А ведь и звание у него было — народный артист РСФСР, и премии. Но он никогда ничего для себя не просил...
Папа шутил: «Мне, наверное, квартиру дадут как Герою Советского Союза — посмертно». Он чуть-чуть ошибся — дали за год до смерти. И то когда в его комнате провалился потолок и рабочий упал к нему прямо на стол. Он получил однокомнатную квартирку: комната 19 метров, кухня — пять. Зато на Кутузовском. Папа смеялся: «Я живу во вражеском окружении». Там же жили в основном посольские.
— Какие роли вашего отца в кино вы бы отметили?
— Его мало снимали в кино, в основном в эпизодах. Но зато в каких! А какие партнеры были у папы! Фаина Раневская в «Осторожно, бабушка!», Мария Миронова в «Мы с вами где-то встречались», Евгений Леонов в «Деле Румянцева», Юрий Никулин в «Фитиле». Все папины роли были наполнены его талантом, выдумкой и обаянием.
Он с детства любил всякие фокусы цирковые, трюки. Помню, мне было лет пять-шесть, он еще делал такие фокусы. А ему было уже под пятьдесят! С помощью ног он доставал спичечный коробок, открывал его, вынимал папиросу, зажигал спичку и прикуривал. Как говорил папа, за свою долгую жизнь в театре он занимался балетом, цирком, тяжелой атлетикой, плаванием, боксом, стрельбой. Все это ему нужно было для профессии комедийного актера. Мало того, он занимался тренировкой голоса.
Каких только сатирических персонажей не изображал! Например, на студии «Союзмультфильм» он озвучивал все движимые и недвижимые персонажи. «Мне приходилось играть грибы, скамеечки, различных животных, насекомых, птиц, — вспоминал отец. — Но особенно трудно было сыграть попугая...»
В пятидесятых наступил главный этап в творчестве моего отца. В театр пришел режиссер Валентин Плучек и заразил папу любовью к творчеству Маяковского. Постановка «Бани» в театре произвела эффект разорвавшейся бомбы. Народ ломился в театр. А папа сыграл главную роль в спектакле «Клоп». Уже в 1962-м он получил первую премию на Международном театральном фестивале в Париже «За лучшее исполнение мужской роли» в этом спектакле. Пресса гудела. Это был настоящий триумф.
На юбилейном вечере в Театре сатиры в 2008 году Зоя Зелинская рассказала: «После Лепко эту роль сыграли еще три актера. Все замечательные: и Андрей Миронов, и Роман Ткачук, и Николай Пеньков. Но никто из них не мог достичь той трагедийной ноты, как это делал Владимир Алексеевич».
— Виктория, вы решили стать актрисой под влиянием отца?
— Конечно, папа сыграл огромную роль в моем желании быть актрисой. Мама с детства говорила: «Балерина, балерина!» Но как она ни старалась, меня в балет не перетянула.
Мало того, став актрисой, я все время хотела играть характерные роли, в чем мое несчастье. Я, как и папа, хотела играть эксцентрику, а меня с моей внешностью тянули в героини.
Когда решила поступать в Щукинское, папа позвонил Мансуровой и попросил, чтобы она меня послушала. Цецилия Львовна удивилась: «Володя, но вы же сами можете дочку послушать!» — «Не могу, я ее так люблю, боюсь быть необъективным». Помню, как я пришла к ней на Арбат, на ее двери висела табличка «Граф Шереметев». Я ей прочитала какие-то стихи. Она спросила: «А еще чего знаешь?» — «Заяц во хмелю».
А я в детстве читала наизусть эту басню Михалкова. С ней у меня была, кстати, связана смешная история.
Первый раз, когда я приехала с мамой и Владимиром Павловичем Бурмейстером в гости к певице Марии Гольдиной, мне было 13 лет. У нее с мужем (знаменитым профессором Семашко) на Николиной Горе был дом. Они жили по соседству с семьей писателя Михалкова.
И вдруг выяснилось, что никологорцы отмечают юбилей Михалкова-старшего. На общей поляне был большой летний театр, лавочки для зрителей, на сцене рояль.
На чествование юбиляра собрались все живущие там знаменитые дачники. Маму попросили станцевать испанский танец. А мы, дети, толпились за кулисами. Именно там я впервые увидела Никиту, младшего сына Михалкова, ему тогда было лет восемь. И он был такой важный. Ведущий вечера пригласил Никиту на сцену. Никита кивнул аккомпаниатору, заиграла музыка, и он запел: «Очаровательные глазки, очаровали вы меня...»
А я стою и думаю: «Подумаешь, какой важный!» И когда за кулисы пришел сам Сергей Михалков, я подошла к нему и спросила: «А можно я тоже выступлю?» Михалков удивился: «Девочка, а ты что будешь делать?» — «Я вашу басню прочитаю «Заяц во хмелю». — «Ну иди». Мама с Владимиром Павловичем этого не ждали, они уже сидели среди зрителей. Когда я прочитала басню, все хохотали и бурно аплодировали. И мне потом Михалков плитку шоколада вручил. Это было мое первое выступление на публике. И я на Никиту стала так гордо посматривать, мол, я тоже кое-чего умею...
Одним словом, эта басня стала моим талисманом. Когда я прочитала Мансуровой «Зайца во хмелю», она так хохотала, что у нее слезы выступили: «Вот это и будешь читать на приемной комиссии». Папа очень за меня болел, переживал, но не пошел хлопотать. Это папино качество — неумение просить — передалось мне по наследству. Одним словом, благодаря этой басне я поступила в Щукинское училище.
Но это еще не все. С басней было продолжение. Когда я поступала в Малый театр, художественный руководитель Михаил Иванович Царев сказал: «У нас планируется молодежный спектакль. Его будет ставить Анатолий Эфрос. Вы ему покажитесь, и, если понравитесь, мы вас тоже посмотрим и возьмем в театр». А у меня был подготовлен серьезный репертуар для Малого театра. Анатолий Эфрос говорит: «Вы что-нибудь полегче прочтите». — «Я могу басню прочитать». И прочла «Заяц во хмелю», а он чуть под стол не упал от хохота. «Знаете, я вас беру. Но какая вы актриса, я понял особенно хорошо, когда вы басню прочли».
Вот так получилось, что эта басня меня вела по жизни. Когда был какой-то вечер Михалкова, я об этом рассказала в Доме актера, там тоже народ хохотал, заставили меня прочитать, хотя я не собиралась...
В Щукинском училище с первого курса начались этюды. Нас отобрали человек двенадцать и велели: «Придумайте этюд, кто-то из вас будет начальником, а каждый будет к нему приходить в кабинет с каким-то делом». Я в туалете нашла ведро с тряпкой, завязала косынку, взяла швабру. Выхожу на сцену и говорю «начальнику»: «Ну хватит уже тут сидеть-то, уже поздно, мне спать уже пора. Что сидишь, уже работу заканчивать надо!» И я такую тетку с говорком изобразила, что вся кафедра упала от хохота.
Этот талант — смешить публику — мне достался от папы. Когда я вспоминала папины истории, даже Ольге Аросевой понравилось — а это вообще немыслимо, она очень тяжелым была человеком, непростым. Но даже она подметила: «Слушай, ну ты прямо как отец рассказываешь».
— А с кем вы учились в театральном училище?
— Моими однокурсниками были Валентина Шарыкина, Николай Волков, Ольга Яковлева, Андрей Миронов. Я не сразу обратила на Андрея внимание — эдакий раскормленный маменькин сыночек. Он тоже был из артистической семьи, как и я.
Андрей сразу стал выделялся у нас на курсе — замечательно умел преображаться, очень пластично танцевал и здорово пел. Мы с ним играли в трех дипломных спектаклях. В «Пигмалионе» он был профессором Хиггинсом, а я Элизой Дулиттл.
Мне кажется, что его мама, Мария Владимировна, зря его направляла на эстраду, Андрей мог бы быть очень интересным драматическим актером. Его роль в фильме Германа «Мой друг Иван Лапшин» тому подтверждение. А он тратил время на «Жоржетту и Козетту».
Кстати, водевиль «Спичка меж двух огней» поставил у нас на курсе Александр Ширвиндт. Он только что окончил наше училище, и его пригласили преподавать студентам фехтование буквально на следующий год после выпуска. А потом Ширвиндт решил стать режиссером. Постановка на нашем курсе была для него пробой пера.
Разница у них с Андреем была семь лет, они дружили, можно сказать, с детства. В водевиле участвовали я, Андрюшка Миронов и еще одна студентка. Я играла Жоржетту, она Козетту. А он метался между нами. Это было очень смешно. Водевиль прошел на ура. Но самая моя любимая роль — Элиза Дулиттл. Мансурова поставила нам отрывок из «Пигмалиона». Потрясающий! Андрюшка был Хиггинсом, а Валечка Шарыкина была миссис Пирс. Это была сцена, когда Элиза первый раз к профессору Хиггинсу в дом приходит.
Что мы там вытворяли! Я прыгала на стол, потом под стол. Причем в это время уже была беременна. У меня живота еще не было видно, третий месяц всего. Я с азартом придумывала образ уличной торговки фиалками. Надела фартук, сделала смешную прическу, шарахалась от всего и визжала от страха, половину букв не выговаривала. Помню, как стоим с Андрюшкой за кулисами, сейчас наш номер начнется, и слышим, как Мансурова кафедре объявляет: «Значит, так, Лепко, Миронов, Шарыкина. Но только я хочу вас предупредить, студентка Лепко на третьем месяце беременности». И когда я вскочила на стол, все в комиссии за сердце схватились.
Приняли нас с восторгом, хохот стоял невообразимый, от меня все дурели. Потом, спустя неделю, кто-то из начальства приехал в училище. Нас попросили: «Сыграйте ваш этот отрывок, очень здорово у вас получилось». Мы с Андрюшкой опять стоим, готовимся выйти на сцену и слышим, как Мансурова говорит: «Учтите, студентка Лепко на четвертом месяце беременности!» А через день мы опять выступаем. Слышим объявление Мансуровой: «Лепко на пятом месяце». Мы стояли за кулисами с Андрюшкой и Валей и хохотали, как она каждый раз мне прибавляла месяц, хотя проходила неделя.
— С этим номером из «Пигмалиона» вы все трое показывались в Театр сатиры, верно?
— Представляете, Валентин Плучек взял Андрюшу и Валю, а меня нет. И меня мои однокурсники спрашивали потом: «Слушай, а чего это Плучек, как только ты выходишь на сцену, отворачивается?»
Как-то, когда уже папы не было в живых, мы встретились с Татьяной Ивановной Пельтцер. Она, кстати, его обожала. Пельтцер сказала, что помнит, как я показывалась в Театр сатиры: «Ты знаешь, все были в таком восторге от твоей Элизы! Мы сидим в зале, идет обсуждение отрывка. А я смотрю, Володя, твой папа, совсем бледный. Я не выдержала и спрашиваю: «Валентин Николаевич, почему вы ничего не говорите о Вике Лепко? Посмотрите на Володю. Вы видите, что с ним творится? Он же в зале сидит». И что отвечает Плучек на это? «Большой друг», между прочим, моего отца. «А нечего было замуж выходить и детей рожать». И на этом все закончилось. У всех был шок. Помню, как в этот день я пришла домой, папа сидел и плакал. Думаю, это был для него смертельный удар...
Папа никогда ничего ни у кого не просил. Когда у него не было ролей, он научился вязать и только спросил у Плучека: «А можно я буду сидеть у кабинета начальника?» И вот сидит Лепко у кабинета и вяжет: день, другой, третий. Тут Плучек не выдержал: «Если он так станет вязать, то на сцене только на него и будут смотреть. Надо дать ему роль».
Прошло время. Я уже работала в Малом театре. Как-то прихожу домой, а папа мне говорит: «Сегодня ко мне Плучек подходит: «Знаешь, Володь, мы сейчас будем ставить «Гурий Львович Синичкин» (папа должен был там играть), может быть, Вика сыграет главную героиню?» Он же понимал, какой страшный удар нанес отцу, видимо, совесть заела. А папа так спокойно ему ответил: «Не надо. Зачем? Она уже в Малом театре работает». Повернулся и пошел.
Прошло еще 30 лет. Однажды, увидев меня в спектакле «Играем Бергмана», Валентин Николаевич подошел ко мне и сказал: «Прости меня! Ты прекрасная актриса», — и заплакал...
Я думаю, папа давно простил Валентина Николаевича. Он был бы тронут до слез, если бы прочитал слова, которые Плучек написал о нем: «Это поразительная личность, поразительный актер, тот актер, про которого говорят «поцелованный Богом», который не может не играть, который все время играет...» Но, увы, он слишком рано ушел из жизни...
Когда папы не стало, меня вызывала Елена Митрофановна Шатрова, которая в Малом театре работала, мало того, она тогда работала в ВТО. «Деточка, пойди в Театр сатиры, пусть они дадут какую-то сумму папе на надгробие, а остальную часть мы добавим от ВТО». Но мне отказали в дирекции, сказав, что нет денег. Елена Митрофановна была поражена — такому актеру отказали в театре, где он служил столько лет?! Мы решили устроить в Зале Чайковского благотворительный вечер памяти отца. Я не позвала никого из Театра сатиры. Там выступал Царев из Малого театра, замечательные артисты от Театра Станиславского и Немировича-Данченко танцевали...
— А сейчас в Театре сатиры висят портреты старых актеров? Помнит ли их театр?
— Как-то я встречалась со своей подругой на Маяковке, потом иду в метро и смотрю, прямо на большом экране на Театре сатиры показывают актеров. Юра Васильев, Зоя Зелинская, Ольга Аросева, Александр Ширвиндт, Георгий Менглет, потом Валентин Плучек. Думаю, сейчас папу покажут. Не показали. Представляете? Надеюсь, может, с приходом в Театр сатиры нового худрука Евгения Герасимова что-то изменится и вспомнят всех, кто преданно служил этой сцене...
Прошло 50 лет, как мы окончили училище, и наш курс приглашают в Щукинское. С нашего курса мы с Ольгой Яковлевой были вдвоем. Первой выступила Яковлева. Она очень долго что-то говорила, долго перечисляла все фамилии, называла педагогов. Я выхожу следом и говорю: «Я не буду вам рассказывать про наш курс и педагогов, Оля уже все сказала. И потом мне с детства папа говорил, что краткость — сестра таланта». И зал сразу — ха-ха-ха. И я вспомнила какие-то смешные истории, зрители были в восторге. Вдруг ведущий мне говорит: «Прости, Вик, я тебя перебью». Я мгновенно парирую в духе папы: «Пожалуйста, но всех-то не перебьете!» В зале снова хохот.
И в конце я зрителям прочитала свое стихотворение, посвященное тем актерам, которые преданно служили театру и которые, увы, забыты. Оно так и называется «Забытым актерам».
Могила неизвестного солдата,
Горит огонь, кругом лежат цветы,
И маршируют юные ребята
В почетном карауле у звезды.
А я свои цветы несу на сцену,
Где неизвестных тысячи ребят
Приходят позабытым всем на смену,
Чтобы пополнить наш актерский ряд.
И в массовых картинах умирают,
И в эпизодах душу отдают,
И короля блистательно играют,
И Чацкому карету подают.
Безвестные забытые герои,
Без вас Театру не прожить и дня,
Вы честно отыграли свои роли,
Но все забыли ваши имена.
И вот я вам цветы несу на сцену
И кланяюсь вам низко до земли.
Я подвигам актерским знаю цену,
Солдаты неизвестные мои.
— Вы теперь, Виктория, стали писателем. Это новый поворот судьбы?
— Я давно пишу стихи, у меня выходят книги, одна из них — воспоминания о папе, которая называется «Во имя отца». Когда я читаю стихи, все мои друзья говорят: «Гениально!» А я в ответ иронично: «Да вы что?!» Я рада, что от папы мне досталось замечательное качество — самоирония. И я папе за это благодарна. Он не выносил пафоса. Когда Яков Костюковский сказал, что Лепко оставил в искусстве большой след, он посмотрел на него и засмеялся: «Да, я наследил!»
И я на себя написала пародию: «Известно всем, что каждый гений уже есть сумма отклонений. Я не имею отклонений, вот потому-то я не гений». Еще одну фразу отцовскую я пронесла по жизни как талисман: «Если Бог хочет посмеяться над человеком, он лишает его чувства юмора...»
В моей актерской судьбе было много поворотов. Я играла в спектаклях на сцене Малого театра, снималась в кино с великолепными партнерами, зрители до сих пор помнят мою Каролинку из «Кабачка «13 стульев», вела передачи на радио и, наконец, была одной из основательниц театра «Вернисаж». А теперь у меня новый путь в жизни — я пишу стихи. Это дар Божий! Я лауреат премии «Золотое перо Руси». И все это мое наследство — от папы...
Мы все родом из детства. Я, например, вспоминаю свое детство с восторгом. Не было для меня дороже подарка в жизни, как быть дочерью своего отца. Мне часто снится сон: я сижу в своей самой счастливой комнате за нашим большим столом, вдруг за окном раздается громкий свист моего любимого Пупика — и я радостно бегу открывать ему дверь...
