«Я тут подумал: если умереть завтра, могу сказать, что прожил очень счастливую жизнь. Это так здорово. Я любим, я люблю, у меня есть много закрытых потребностей, которые не закрыты у других людей. Я делаю то, что хочу. Я свободен — ну, в рамках того, как можно быть свободным. Могу сказать нет тем, с кем не хочу общаться, могу сказать да, с кем общаться хочу. Это редкость...»
— Антон, совсем скоро на экраны выйдет долгожданное продолжение сериала «Казанова». Хотелось бы с него начать. Честно скажу, когда я посмотрела сюжет, поняла, что это такая странная вещь. По сути, главный герой — нечестный человек, какой-то очень сложный. Я считаю, что здесь мастерство актера — вызвать к нему симпатию...
— Наверное, больше даже глубина взгляда на этого персонажа. Потому что отрицательные и злые вещи — это все происходит по определенным причинам. Вряд ли существуют какие-то изначально отрицательные люди.
Вот сейчас в театре мы делаем «Дон Жуана», тоже непростой образ... В народе Дон Жуан — это что-то такое легкое, а на самом деле страшный человек, который верит только в одно — «что дважды два — четыре». И все, во все остальное не верит. Людей рядом с собой просто убивает. Поэтому тут важна глубина взгляда на человека.
— Скажите, был трепет, когда первый сезон зашел, а второй должен быть не хуже?
— Да, перед чтением сценария было такое. Когда начал его читать, думал, в первом сезоне все так уникально, что же можно написать во втором? Но он даже лучше, чем первый. Написан интереснее, другие линии выведены. Там будет противостояние между мной и Сережей Угрюмовым.
— Антон, раньше в интервью вы говорили, что работы в кино не так много, как хотелось бы. Сейчас, наверное, уже достаточно?
— Хорошей не так много. И я, конечно не конвейерный артист. От многого отказываюсь!
— А как вы можете себе позволить быть самим собой в наш век конвейерного актерского бизнеса?
— Не знаю. Во-первых, рядом со мной близкие люди, прежде всего моя жена. Даже, честно говоря, удивительно, что мы сейчас, на интервью, не вместе. Мы с ней единое целое уже, 26 лет вместе. Так что поддерживает в моих решениях моя семья.
— В общем, жена не говорит вам: «Слушай, ты должен был заработать, а пришел без гонорара»?
— Но я и зарабатываю. Да, меньше, чем если б снимался во всем подряд. Но я понял... Виктор Сухоруков как-то говорил, что, если ты не владеешь заводами и фабриками, тебе просто нужна определенная сумма для комфортной жизни, и она не такая большая, как всем кажется. Она подъемная, я могу ее заработать. Конечно, иногда иду на компромиссы, но в этих компромиссах я просто выношу людям мозг.
— Второе, что мне не понравилось — ну это я так говорю «не понравилось», — то, что вы входите в детали, вы подробный.
— Ну да, стараюсь.
— Знаю этот подход, и я удивилась, что в наше время еще кому-то хочется это делать.
— Главное, что кому-то хочется это смотреть. Потому что, если бы не было обратной реакции от зрителей, я, наверное, был бы менее подробным при подготовке к роли. Если это кому-то нужно, для меня это очень важно. Вот сейчас играю следователя. Я позвонил в Следственный комитет...
— Вот это да! Просто позвонили?
— Да, просто позвонил. Мне сказали: конечно, приходите. Встретился со следователем — прекрасный человек, он мне все рассказал. Я немножечко обалдел от того, как на самом деле должен выглядеть следователь в нашем кино и как он должен мыслить. Потому что все, что я видел в кино до этого, с реальностью не совпадает... Да, мне просто интересно так готовиться к роли, так жить интереснее. Попробовать сделать что-то настоящее, потому что по-другому мне просто скучно. А иначе зачем тратить свое время? Это вообще самое дорогое, что есть у человека.
— А удается время отслеживать, что день проведен реально плодотворно, нигде я не потерял?
— Нет, конечно. Время летит как-то очень быстро. Стараюсь заполнять его, но иногда настроения нет, иногда ничего не хочется. А к концу года я вообще уставший — год тяжелый был.
— В общем, в кино вы сейчас довольны теми работами, которые пришли?
— Да, очень. Потому что ты занимаешься чистым творчеством. Допустим, в «Казанове» создаю человека из своего детства, которого никто не знает, а знаю только я. Его потом все любят, говорят, это мой любимый персонаж, а это так здорово, прямо настоящее творчество, точно чистое, за этим больше ничего не стоит. Но такие проекты, по моей статистике, бывают раз в семь лет. Все остальное...
— Как и у всех.
— Как и у всех. Банионис вообще сказал, что у него две картины, это с Тарковским «Солярис» и «Мертвый сезон». А у него более 80 работ в кино.
— Ну еще и время меняется. Наши актеры не могут жить так, как жили великие старики.
— Могут.
— Но не хотят.
— Не хотят, да. Моими любимыми современными артистами являются Кирилл Пирогов и Никита Тюнин.
— Да, я помню ваше высказывание про Пирогова. Думаю, то, как вы умеете восхищаться коллегами, очень редко в актерском мире.
— Они колоссальные артисты, живут театром, преданы ему как никто. Поэтому могут, могут. Модный — не всегда хороший, я в этом убедился. Как у Даля в дневниках есть такая запись: если ты становишься популярным, это одно из самых плохих качеств твоего таланта. Ну что-то такое было. Я долго эту мысль не понимал, потом осознал. То есть ты, условно, садишься на три ноты и долбишь по ним. Сейчас мало артистов, много типажей — ну это в профессиональной сфере. Я, например, так отделяю. Типаж — это когда вот он такой и такого же играет. А артист — это человек, который может сыграть много разных характеров и измениться не только внешне, но и внутренне, что самое сложное. Измениться внешне — это когда на тебя работает индустрия: ракурсы, грим, усы, костюмы. А поменяться внутренне очень сложно.
— Антон, как вам удается физически выносить ритм? Потому что я знаю, что съемки — это 12-часовые смены, всегда ранний подъем. Сейчас актеры прямо пашут...
— Но и раньше пахали... Мне кажется все-таки, это какие-то капризы нынешнего времени: «Ой, я устал, ой, как много работы...» Басилашвили рассказывал, как они ночевали в «Красной стреле», просто жили в ней, потому что играли у Товстоногова в Питере, а снимались в Москве. И многие фильмы снимали практически всегда ночью. У нас такого нет, я не работаю ночные смены подряд. Поэтому вряд ли такая разница — сейчас и тогда, это просто красиво звучит на словах. Пахали всегда.
Нормально выживаю, как и все, — как и хирурги, как и главные редакторы, у вас же тоже дедлайны есть. Только в этом случае психика немного перегружается, вот с ней надо как-то работать, кому что помогает.
— Антон, у вас много ролей в Губернском театре. Театр — это время, силы и это не всегда имеет отношение к медийности, к популярности. Для чего вам это надо?
— Мне это дает... Вообще, такими словами, конечно, в современном мире как-то стыдновато разбрасываться, но это как бы моя миссия. Я вообще пошел в эту профессию, чтобы людям помогать, чтобы отвлекать их от проблем, чтобы рассказывать о своих болях через их боли. Зрителей в зале не боюсь, у меня всегда праздник, что есть люди, которые поймут то, о чем я говорю, — и это большое счастье. Вот поэтому я и сижу в театре. Не из-за денег, не из-за известности... Сейчас активно идут репетиции спектакля «Дон Жуан. Новый миф». Режиссер Максим Меламедов выстраивает неоднозначный образ Дон Жуана в вечном конфликте добра и зла.
— Вот еще одна роль, в которой я не знаю, что еще можно найти. Я на стольких была...
— Там можно найти разговоры двух людей, как мы нашли, вообще о добре и зле. Ведь что делает Дон Жуан? Он просто уничтожает других людей, ему все равно, он берет нищего из церкви, говорит: «Давай богохульствуй, потому что бога-то нет, вообще ничего не существует».
— Но обычно рассматривают его отношение к женщинам.
— Ну это если... Блин, я не знаю, наверное, надо вообще ничего не читать, чтобы так плоско воспринимать.
Я это не вам говорю. Ну если Мольер закрыл эту пьесу после 15 представлений, значит, там что-то было.
— Напомните, почему он закрыл представление?
— Потому что король и духовенство ему сказали: вот такое нам показывать не надо.
— Зрительницы придут посмотреть на красивого актера, талантливого. Так что красоту, костюмы никто не отменял.
— Конечно, никто не отменял. Но как-то никогда у меня не было таких ролей в театре, где я просто стою в красивом костюме. И когда на Астрова приходят, там тоже видят упитого просто в ноль человека, там даже какие-то нецензурные словечки проскальзывают... Тем не менее все нормально. Зритель — он приходит, а дальше с ним можно делать все, что тебе хочется. И если это талантливо и хорошо, никаких проблем нет вообще, просто нет. Он с удовольствием послушает общие размышления о добре и зле.
— Есть еще что-то, что умеете, но пока не было роли, чтобы это проявить? Вот я знаю, что вы много лет занимались спортивными бальными танцами. Это тяжелый труд.
— Да, это физический вид спорта. Там один тур венского вальса равен, по-моему, пятикилометровой пробежке. А ты за турнир танцуешь четыре только одного венского вальса, а их всего 12 танцев — четверть, полуфинал, финал. Танцы — это еще такая опция в моем арсенале, которой я редко, но пользуюсь. Как и фортепиано. Для первого сезона «Казановы» я сам играл «Ноктюрн» Шопена, а сейчас играю Бетховена, тоже разучил. Садишься, с учителем разбираешь, потом учишь сам.
— У вас дома пианино?
— Да, дома. Я вообще немножко какой-то... Не знаю, какое произвожу впечатление со стороны... Мне иногда кажется, я вообще человек занудный, скучный. Люблю шахматы, например. Для меня самое главное достижение 2024 года — что я с Дубовым Данилой, чемпионом мира, продержался 48 ходов, занял первое место, совершил всего одну ошибку. Дубов тренировал Магнуса Карлсена, и я на сеансе одновременной игры сделал такое достижение. Играю в шахматы очень много, тренируюсь с чемпионами мира.
— Как это сейчас происходит? Онлайн?
— Онлайн, конечно. Играешь со всем миром. Есть специальные программы. Если у тебя рейтинг хороший, то тебя допускают играть с чемпионами. Сейчас я на уровне второго разряда. Могу играть на уровне первого, но надо больше тренироваться.
— То есть вы могли бы быть в этой области профессионалом, по сути?
— Вообще, да. Про меня писало «64 Шахматное обозрение». Потому что я выиграл у мастера спорта по шахматам. Вот такие интересы... Сейчас жду, например, проигрыватель старый, 1954 года, очень люблю винил, ребята его апгрейдят. Такими вещами я живу.
— Слушайте, я первый раз наконец-то увидела того, кто слушает винил.
— Это я. Еще собираю предметы искусства, очень люблю, у меня дома много рукописных работ Юрия Борисовича Норштейна, есть иллюстрации из «Мастера и Маргариты» — я приобрел шикарные, которые были в доме Булгакова, просто какие-то колоссальные.
— Теперь я не буду задавать вопрос, что вы умеете по жизни и чем станете зарабатывать, если актерство отменят. Потому что, наверное, при желании это можно и монетизировать.
— Конечно, можно все сделать, но я об этом не думаю. Предложения в кино есть, слава богу. Сам иногда, клянусь вам, с таким количеством отказов думаю: «Господи, еще что-то и предлагают!»
— Вы про кино сейчас? А почему «Господи, еще что-то предлагают»?
— Ну потому что много отказываюсь, прямо очень много. Мне за эту неделю пришло четыре или пять сценариев.
— А отказываетесь, потому что не нравится?
— Угу. Ну потому что либо уже играл что-то такое, либо... Не хочу, хочется чего-то другого. Ну подожду другого, значит, будет.
— Да, вы на меня произвели впечатление.
— Просто те силы, которые я вкладываю в проект, — а я вкладываю много внутренних сил, эмоциональных — зритель видит и ценит. В общем, проходят с хорошим рейтингом мои проекты, и это автоматически дает мне еще одну работу, что очень важно для любого артиста. Сейчас в «Казанове» у меня 20 персонажей разных — чудиков, каких-то маленьких людей, «каблуков», агрессоров, альфа, неальфа. И я это все могу сделать, и мне дается такая возможность. Я всегда, даже в театральном училище, пытался расширить свое амплуа. Но оно зависит от степени интереса к людям, это ведь очень просто. Почему-то многим кажется, что амплуа — какая-то твоя данность. Нет, это степень интереса к людям. Если тебе интересны разные люди, оно будет расширяться...
Вот сейчас к вам ехал, думаю, блин, интересно, главред... Загуглил про вас. Решил, интересно понаблюдать за таким человеком. Потому что опыт совершенно другой и, наверное, другое будет общение. До этого я общался просто с девушками-журналистами... А тут совсем другая беседа, я прямо это чувствую. Чувствую опыт. Понимаете, это очень круто.
— Круто, когда можно разговаривать по-настоящему. Вы знаете, такой вопрос-размышление. Я вижу ваш год рождения, понимаю, что мы одногодки. Были октябрятами, жили в эпоху до компьютера, до мобильного телефона — и влетели в новое время этих зумеров, когда все другое. Интересно ваше мнение: может, именно за счет этого старорежимного советского детства психика более устойчивая?.. Я подозреваю, что детство у вас было нормальным, как у всех в девяностые, вы гуляли во дворе.
— Да, так и есть.
— Дало ли оно закалку на то, чтобы быть морально устойчивым человеком в хорошем смысле этого слова?
— Нет, мне кажется, это не так. Потому что я наблюдаю своих одногодков — у них у всех после сорока что-то случается с крышей, она куда-то отъезжает. Мы же вместе росли. Мне кажется, это не совсем верное утверждение, что все от каких-то других вещей зависит. Это, наверное, вечная проблема. У Астрова есть такая фраза, что живешь-живешь, а потом понимаешь, что вокруг тебя одни чудаки, просто одни чудаки. И сам постепенно становишься чудаком. Вот у всех появляются какие-то проблемки, зависимости, бесконечные разводы, бесконечные свадьбы. Уже всем известно, даже читателям, чем закончится эта свадьба... Это означает, что человек вообще неправильно трактует реальность. Я люблю произведение Флобера «Мадам Бовари», там много об этом... Вообще, мне кажется, одно из самых важных — это правильно понимать жизнь за окном и себя в этой жизни, это тебя делает немножко счастливее.
— Правильно, но это же все равно будет твое собственное восприятие, потому что константы нет.
— Да, но все равно более или менее правильное понимание. Если Шарль Бовари бездарный доктор, то он сразу бездарный, а не то, что тебе кажется, будто он великий. Он просто доктор, и поэтому, если я туда сейчас напридумываю кучу всего, там все равно не было ничего. Но вообще это большой труд — очиститься и как-то более или менее адекватно воспринимать реальность. Поэтому я не могу сказать, что нормальное детство мне помогло, понимаете...
— Но все-таки у вас было счастливое детство.
— Хорошее, конечно. У меня были свои сложности, как у любого ребенка. Например, отношения с дедом были непростые. Он болел онкологией, и получалось, что я был рядом с ним, и все вот эти боли... Он не был таким буддой, чтобы это все покорно переносить... Все на меня сливалось. Но ничего, выжил. Нормальное, обычное детство. Всем кажется, что они уникальны. Что такого, как у них, не было ни у кого. Было! Я куда-нибудь приезжаю, ко мне подходит человек и говорит: слушай, я тебе сейчас про свою жизнь расскажу...
— А на самом деле он рассказывает то, что ты уже пережил и даже играл много раз.
— Да, да, да.
— Что еще меня удивило в вашем случае, это то, что родители нетворческих профессий вам говорят: иди на режиссерский. Как такое могло прийти в голову папе-токарю?
— Ну потому что папа сам творческий человек, играет на гитаре, пишет стихи. Думаю, только из-за этого он меня туда направил. В таком смысле у нас творческая семья, можно даже сказать, богемная. Потому что я с детства помню... Вот сейчас это точно невозможно. Большая ключница висела, и там были ключи от квартиры тети Оли снизу, тети Тони напротив, тети Гали сверху. Я мог взять их и, если шумно, пойти к тете Оле на седьмой этаж, открыть квартиру и там посидеть. И у нее были наши ключи. Это вообще была не проблема. У нас не было телефона, я звонил, приходя к тете Тоне. Сейчас думаю, я же был подросток, мне часто хотелось кому-то позвонить. Просто звонок, и она такая: ну проходи. И это было часто, в течение лет пяти... И всегда дома была куча гостей, гитара звучала, накурено на кухне, весело, шумно. Ну родители молодые, в восемнадцать я у них родился...
— Им было восемнадцать, когда вы родились?
— Мама еще в школе была беременна мной. Для того времени это были какая-то ужасная женщина и ужасный мужчина.
— Но они же поженились?
— Поженились, да.
— Несмотря на молодость родителей, за вами все равно же был внимательный уход?
— Да, конечно. У них вообще не было нормальной молодости и нормальной юности, которая должна быть. Поэтому мне кажется, может, я и ошибаюсь, но детей надо заводить чуть попозже. Это сейчас они помогают с внуками, Лизе помогают больше, потому что они рядом с ней живут, нам помогает Ленина мама.
— У вас младшая сестра?
— Да. Вот тогда была некая общность людей. А сейчас мы соседей даже не знаем. Все изменилось, и правильно, сейчас не надо, ни к чему это.
— А то, что вы через три года режиссерского вдруг поступаете на актерский, как прозвучало в одном из интервью, «за компанию с другом», как можно к этому прийти?
— Это не совсем так, что за компанию с другом. Со мной учились ребята, у которых накопилось больше жизненного опыта, чем у меня. Те идеи, которые я предлагал, были, скажем так, незрелые, и я это понимал. И так как у нас сложились очень хорошие отношения, я говорю: «Пацаны, не тяну, не очень понимаю, у меня, видимо, опыта нет». Мне посоветовали: попробуй на актерское, а там посмотришь. Вот так это было.
— А на актерское, естественно, везде пожалуйста?
— Да, поступил везде сразу. Куда пошел, туда и поступил. В ГИТИС не ходил, потому что подумал, что уже надо что-то выбирать.
— Вот только заходили, и вам сразу говорили: «Да». Вот даже из-за внешности.
— Наверное, да. Говорили: да, давай документы. Сразу же.
— А в каких театрах работали! Я думала о вашей судьбе в «Современнике»... О том, какое доверие вам оказала Волчек...
— Галина Борисовна меня очень любила, очень хорошо поддерживала. И даже мой первый спектакль, скажем так, неровный, критикам понравился. Например, Вульфу. Он помог колоссально, конечно, особенно когда я перешел в Маяковку. Наверное, первый человек из этого мира, который написал про меня в статье какие-то хорошие слова и поставил меня в какую-то достойную когорту артистов, так что я подумал: ничего себе!
— Ну, заслужить одобрение у Вульфа...
— Да, это вообще дорогого стоит.
— А как можно было принять такое решение — уйти из театра?
— Да легко...
— А всякие мысли, что Волчек меня взяла, а я ухожу?
— Я перестал играть большие роли. Действительно, на меня не делали ставку, но потом пришли другие артисты. Театр — это все-таки фаворитизм. И я подумал: у меня есть два варианта — сидеть в гримерке и страдать, что я такой талантливый, а меня никуда не берут, или же... В Москве сколько театров? Огромное количество, и почему бы не попробовать себя в другом? И все.
Но тут еще и Елена Миллиоти. Я прохожу, она сидит внизу, спрашивает: «Что с тобой такое?» Старики меня очень любили и поддерживали. Я говорю: «Елена Юрьевна, что-то я не хочу здесь работать». — «Позвони Вульфу», — отвечает. Кто такой Вульф? Для меня это человек из телевизора, я вообще его не знаю! Она говорит: «Он к тебе очень хорошо и уважительно относится». Думаю: ничего себе! Потому что у меня было ощущение, что я вообще работаю в пустоту, а это страшное ощущение для артиста...
Виталий Яковлевич зашел в кабинет к Арцибашеву, привел меня и говорит: «Возьми, не пожалеешь». Вот так он сказал. Арцибашев отвечал: «Как я могу его взять, я вообще его не знаю». — «Возьми, возьми, введи его в спектакль». И так получилось, что я пришел в спектакль «Опасный поворот», там было три состава, а я выпускал премьеру. И сам был немножко в шоке, и, конечно, это родило недовольство среди артистов, что тоже абсолютно нормально. Поэтому, когда я ушел из этого театра, думаю, что расстроились только Лазарев и Немоляева.
— Добрые люди.
— Добрые люди, да. Потому что уже тогда у меня была какая-то популярность, и помню, как костюмер... Вообще, это уникальная история... Костюмер театра, которая меня видела только по телевизору, на первой репетиции кричала всем: «Так, одевайтесь сами, я буду одевать своего любимого Антошеньку». «Антошенька, вот тебе гримерка...» — и называла мне какого-то знаменитого артиста, который там был хозяином. Все выглядывали: кто такой этот Антошенька и почему наш любимый костюмер одевает его?
— Сколько вы там продержались?
— Четыре года. Я там достаточно много работал, но никто не расстроился, что ушел. Думаю, я был таким нормальным раздражителем для всех.
— Ушли уже в Губернский или просто ушли?
— Ушел в никуда. Была смена руководства, и мы там немножко не договорились, разные были позиции. Ушел, а потом вот Безруков пригласил.
— Давайте поговорим о вашем худруке. Два года плотно сотрудничаем, и у меня ощущение, что в этом театре актеры просто счастливы.
— Сергей Витальевич — это человек, увлеченный театром. И по отношению ко мне, конечно... Не было в моей жизни такого человека, такого художественного руководителя, который бы спрашивал: «А в какую еще сторону ты хочешь развиваться, что ты хочешь сыграть?» Я говорю: «Хочу вот это». — «Давай, хорошо. В каком году хочешь?» Я говорю: «Сейчас у меня съемки...»
Сергей Витальевич видит, что я люблю театр и действительно в нем в хорошем смысле служу, я там точно не из-за денег работаю, это очевидно. Люблю даже не театр, а профессию. Мы можем репетировать без обеда, без ужина, по 10—12 часов, и никто даже не намекнет, что устал. Потому что нам интересно это, просто интересно заниматься этой профессией. Безруков уникальный худрук, я таких не встречал. Нет у него какой-то колоссальной дистанции с коллегами. Все равно мы плюс-минус ровесники, современники...
— А до этого вы нигде не сталкивались, на съемках?..
— Нет, мы не пересекались, я его видел, только когда в театральном училище учился. Вышла «Бригада», смотрел по телевизору, мне очень нравилось, вот и все мои впечатления. Я ходил на его спектакли, причем как Остап Бендер. Помню, мы пришли во МХАТ. Я подошел к окошку администратора, сказал: «Два места, оставлял Безруков».
— А это была неправда?
— Конечно, нет, но надо было как-то попасть. Я ему потом рассказал: «Сергей Витальевич, я на вас ходил, когда вы еще даже не знали, что мне оставляли билет». Безруков очень подробный режиссер, очень много мне помогал и с «Дядей Ваней». Человек, преданный профессии, что тут говорить, мы таких сразу видим. Когда давно работаешь — я не говорю, что это какой-то дар определенный, это опыт. Первые четыре реплики — и я могу и с закрытыми глазами сказать, передо мной умный артист или глупый, читал он что-то по этому или не читал, разбирал или не разбирал.
— То есть такая семейственность в вашем театре. К сожалению, во многих этого уже нет, опять же из-за гонки, конвейера, не потому, что люди плохие или хорошие.
— Да. Но, с другой стороны, он бывает очень жестким.
— В каких моментах? Что важно в вашем театре соблюдать?
— Спортивный режим.
— А спортивный режим — это что?
— Алкоголь.
— Ну вы, уверена, совсем не пьете.
— Не пью. Но несколько раз Астрова сыграл так, что знакомые в зале были уверены: пьяный на сцене.
— Антон, по поводу семьи. Раньше вам задавали вопросы романтичные... Но сейчас, когда вы 26 лет в браке, у меня только один вопрос: как не выгореть, как сохранить свежий какой-то дух, прожив четверть века вместе?!
— Мы сейчас как раз прошли очень тяжелый семейный кризис. Я специально об этом говорю, потому что иногда людям кажется, что бывают такие семьи, которые не входят в какие-то пиковые ситуации. Таких семей не бывает! Я тут Лене перед интервью говорю: слушай, давай скажу, потому что не хочется обманывать людей.
— Может быть, это кому-то поможет?
— Может быть, кому-то поможет. Потому что иногда думают, что у меня все идеально. Это далеко не так. И кризисы, и ссоры, и бытовые проблемы, и усталость друг от друга. У нас такие же ошибки, что у всех семей. Вот только выход мы нашли один из самых трудных — принять свои недостатки и недостатки партнера как есть и пройти кризис вместе. Это был непростой год, но мы справились. Мы поняли только одно: мы, в принципе, взрослые люди и уже можем жить друг без друга, никто не пропадет. Но мы не хотим. Смешно, но мы не хотели расставаться ни на минуту, пока проходили это. Вообще, наверное, наша база в том, что мы все свободное время хотим быть вместе, даже в ссоре. Это тоже очень важно.
— По поводу детей еще вопрос. Несколько лет назад мы спрашивали о детях... Сейчас мы говорим о сложившихся личностях.
— Четырнадцать и восемнадцать, да. Это взрослые люди...
— Вот скажите, дети рождаются с готовым характером или их можно воспитать? Какой ваш вывод как отца? Что-то от вас зависело, какими они стали?
— Конечно, зависит, да. А так, если брать с точки зрения нот, эта — ля, а эта точно — фа-диез. И все.
— Все было готово.
— Да, характер уже готов. Например у дочки сейчас переходный возраст, но она очень талантливая и уникальная девчонка. Нам с Леной достается, конечно, но мы держимся. Надо просто переждать, но не переделывать своего ребенка... Кстати, хочу отметить, что я до сих пор психолога посещаю, уже много лет.
— Вот видите, может быть, благодаря ему у вас гибкое мышление и восприятие.
— Конечно, конечно. Вообще, психология, как мне кажется, это лечение правдой. Когда человек адекватный со стороны тебе говорит, как ты на самом деле выглядишь, а не как ты хочешь о себе думать... И это часто слышать про себя совсем не хочется. Потому что мы все хотим быть другими, теми, кем мы вообще не являемся. Мы можем быть разными совершенно. Короче, найти такого специалиста — это так же, как найти хороших артистов, а их, как оказывается, не так уж и много.
— Вы меняли, наверное, не раз.
— Менял три раза, пока не нашел своего.
Но специалистов вообще везде мало. Сейчас подруга открыла салон подологии, по-моему, она говорит: слушай, такая жесть, я не могу найти специалистов. Кадры вообще большая проблема, как у вас, так и у нас. Как хороших журналистов, так и хороших артистов тоже мало. Многие сосредоточены на чем-то другом, но никак не на профессии.
— Ну сейчас какая-то многофункциональность и легкость, и люди и то, и то, и то делают, а по существу ничего не осваивают по-серьезному.
— Я пришел в кафе и говорю девчонкам-официанткам: «У вас есть щербет?» И они не знают, что это такое. Они мне приносят сорбет. Я говорю: «Не-не, девчонки, щербет, щербет. Это не то, что вы мне принесли, это лед».
— Вот он, человек из восьмидесятых. Да, я очень хорошо помню, его было много.
— Да, а они вообще не знают. Я думаю: ну как так? Позвать управляющего, что ли, все-таки не самый последний ресторан.
— Но он был там?
— Нет, его не было.
— Антон, а вы спокойно посещаете общественные места? Ведь вас узнают, подходят люди.
— Подходят.
— Как вам это?
— Они всегда с такими хорошими словами подходят, даже приятно. Я спокоен. Когда не хочу, чтобы подходили, надеваю бейсболку или очки — все, не идут. Если я не на работе, не против общения. Если на съемках, прошу актеров массовых сцен, чтобы в конце смены фотографировались.
— По поводу жертв ради ролей. Я просто в каком-то интервью вычитала, что похудеть очень сильно пришлось, это на самом деле труд. Но, наверное, и другие были какие-то моменты. Мне интересно, что для вас приемлемо поменять, а что нет.
— Если роль хорошая, то все можно. Каких-то ограничений у меня нет. Если мне нравится роль, то почему бы не сделать из себя другого человека внешне? Это вообще легко. Я как-то спокойно к этому отношусь, ничего сложного.
— А вы делаете усилия для поддержания формы, ходите на спорт?
— Конечно, хожу. На велике катаюсь много лет. Наверное, четыре раза в неделю, по 20—30 километров.
— А где вы катаетесь? В парках?
— Москва вообще самый лучший город, спасибо Сергею Семеновичу Собянину. Тут столько велосипедных маршрутов, огромное количество. Парк Горького, мимо Москва-Сити, огромные набережные, везде дорожки для велосипедов.
— Просто я хочу дать понять нашим читателям, что актер — это труд. Что это еще и рутина.
— Возможно, пока человек не попадет на съемочную площадку или в театр, пока он не порепетирует в течение трех месяцев одну и ту же сцену по десять часов каждый день... Он никогда не поймет, невозможно осознать. Можно, конечно, намекнуть, но вряд ли люди поймут.
— Мне всегда было интересно: это не скучно? Вот третий или четвертый год ты играешь этот спектакль, и он сегодня опять начинается, в обычный день...
— Смотря какие себе цели и планки ставишь. Есть ли смысл в том, что мы делаем? К сожалению, когда я прихожу куда-нибудь и говорю, что вот Олег Иванович Борисов, или Кайдановский, или Солоницын, меня часто спрашивают: «А кто это?» И я понимаю, что, может быть, смысла вообще нет что-то тут делать. Потому что уже даже мое поколение не знает, кто это, даже актеры не знают. Есть ли вообще смысл чем-то заниматься или можно просто ничего не делать и жить в свое удовольствие, что тоже, кстати, очень хороший вариант. Вот если ты какие-то такие темы закладываешь в роли, то интересно. А иначе — ну что там, 500 Астровых уже было, у всех один и тот же текст, нет вообще разницы, грубо говоря. Зачем ставят опять «Дядю Ваню», какой смысл? Если ты что-то свое подкладываешь, о чем тебе интересно играть, тогда да.
— Есть, наверное, темы вам не близкие, в которые вы не хотите идти, да?
— Да, наверное, есть. Бизнес, условно, коммерция.
— А вам бы так пошло! Знаете, такой альфа-самец в костюме...
— Да мне это неинтересно от слова «совсем». Как бизнесу иногда неинтересно актерское искусство или ремесло. Потому что перед разными людьми приходится играть. Мы из разных систем координат. Это не хорошо и не плохо, просто факт. Например, не очень понимают Чехова: а в чем там страдание? Когда такой человек смотрит «Три сестры», говорит: «Билетов, что ли, на Москву нет? Что они все время — «в Москву, в Москву...».
— Что, нельзя уже этот сад вырубить на фиг... В чем проблема?
— Да. Это классное мышление, но другое совершенно. И понятно, что такие люди создают много оригинального. Открывают банки, изобретают безопасные бритвы. Это я недавно про «Жиллетт» прочитал, про этого миллиардера, который создал бритву безопасную. Но мне другие темы интересны. К счастью, есть и совпадение, единение со своим зрителем... Когда ходят на мои спектакли или когда зал продался за 40 минут — я был в шоке.
— Серьезно?
— Да, клянусь. На встречу со зрителем зал продался за 40 минут, 500 мест. Просто творческий вечер в театре.
— Вы интересны людям. Интересно, как вы живете.
— Я могу сказать, как живу, условно. Очень много слушаю лекций в интернете, огромное количество. Начиная с лекций биолога из Стэнфордского университета Роберта Сапольски и заканчивая Жариновым, старшим, младшим Дежуровым, моим педагогом по искусству. Я очень люблю живопись, люблю Норштейна. Книги у меня в огромном количестве — про литературу, про живопись. Читаю, может быть, не так много, как мне хотелось бы, но читаю. Слушаю хорошую музыку, играю в шахматы, играю на фортепиано, общаюсь дома. Вот это мой день. За него я могу прослушать три-четыре лекции, пойти прогуляться с ребенком, если у меня выходной, поболтать с Ленкой, отвезти ее в театр, подождать ее, в это время поработать над текстом...
— Много проводите времени в соцсетях?
— По-разному. Могу и залипнуть, вечером особенно. Вот стал в своем телеграм-канале выкладывать записи. Я очень много работал на радио «Культура», у меня там часов, наверное, двести записанных спектаклей, рассказов. Последний мы делали с Мариной Нееловой. Делюсь с подписчиками своими записями, интересными мне лекциями... Вот так мой день складывается... Вот я сегодня шел с утра, думаю, что бы почитать, дай-ка почитаю Эйзенштейна. Потому что просто интересно, тебя это переключает. Жизнь вообще, мне кажется, такая скучноватая штука, надо делать ее самому веселой. Она очень скучная, если себе не придумывать занятия.
— Быт вас как, не заедает?
— Мы разделили обязанности напополам, вот и все. Сначала было и у нас так, что вся нагрузка на женщину, потому что я много работал, потом поменялись, потом пятьдесят на пятьдесят.
— А что вы умеете делать? Вы не тот мужчина, который в быту беспомощен, это часто среди актеров...
— В чем-то да, в чем-то нет. В меру. Типа, унитаз починю, если сломался.
— Ничего себе! Это уже высокий уровень.
— Но с видео в интернете, конечно...
— Лампочки сами поменяете?
— Лампочки поменяю сам и даже в стиральной машине недавно почистил сток... Приходил мастер, я видео включил, говорю: «Объясни мне, как это сделать. Дети иногда мелочь забывают в карманах, что-то забивается там. Как, объясни?» В общем, стараюсь.
— У вас хороший уровень.
— Мы как-то по-взрослому относимся ко всему. У Лены свои увлечения, она, например, любит, йогу и может уехать в йога-тур.
— Вот, вы допускаете, что можно проводить время и отпуск не вместе. А по правилам классической семьи она должна была вас потащить в йога-тур, а вы ее — на лекцию, которая ей не нужна.
— Да, Лена спокойно относится к шахматам, например, а я нет, я их фанат. И поэтому могу по своим шахматным делам ездить, а она может ездить в йога-туры спокойно. Когда она уезжает, в этот момент ответственный дома я: кормлю детей, делаю все, что надо. Знаешь, я тут подумал, что если умереть завтра, могу сказать, что прожил очень счастливую жизнь.
— Я — то же самое. Это такое счастье — прожить хотя бы 45 лет так, как хотел. Жму вам руку!
— Я думаю, это так здорово! Я любим, я люблю, у меня есть много закрытых потребностей, которые не закрыты у других людей. Я делаю то, что хочу. Я свободен — ну, в рамках того, как можно быть свободным. Могу сказать нет тем, с кем не хочу общаться, могу сказать да, с кем общаться хочу. Это редкость...
Здорово, что ты мне руку пожала, это классно, но ты же понимаешь, чтобы дойти до этого, наверное, огромный путь должен быть. Потому что я подхожу к Губернскому театру, думаю: «Господи, это мне нужно было пройти вот эти две мясорубки, три даже, еще в театре Арцибашева, чтобы сказать, что я нашел свой театр. Где меня любят и уважают. Больше ничего не надо артисту. У меня могут быть разные ситуации, я мог бы с кем-то поссориться, но все равно. Здесь я волен играть так, как хочу, и на это еще зритель ходит. Что еще нужно?»
— Вижу, что вы берете то, что хотите брать. Вы предъявляете жизни желания.
— У меня проблема одна — это мое настроение, я очень депрессивный человек. Тяжелая штука. Я про себя это знаю. Знаю, что это временно, что это иллюзия, неправда. Благо у меня есть доказательства, что это не так, есть жизненное призвание. Спокойно стараюсь с этим бороться. Но это меня выматывает сильно.
— Это ощущается как дискомфорт, как боль, как что?
— Депрессия — это просто нежелание. Просто ничего. Такой резкий спад. На самом деле у меня очень сложный характер, и часто люди удивляются, когда об этом узнают. Наверное, со стороны кажется, что я легкий, такой рубаха-парень. Но потом людей отрезвляет мгновенно, когда я вдруг могу что-то такое выдать... Вообще, в какой-то момент понял такую интересную штуку: талант — я не про себя говорю, просто о большом таланте, о настоящем — это, возможно, даже бремя, представьте.
— Да.
— Потому что это такие качели... У меня, например, есть такая штука: если вижу, что артист плохо играет какую-нибудь роль, я должен прийти домой и эту роль разобрать. Потому что, если столкнусь с такой же ситуацией, я не хочу играть так же плохо. И у меня на это может уйти неделя. Вообще на несуществующую роль!
— Вы коллеге не говорите ваши замечания? Я имею в виду, когда увидели, что плохо сыграл с вами в одном спектакле.
— Нет, не говорю. Я не из таких. Если спросят, обязательно скажу. Но и сам не всегда готов слушать советы. Помню, ко мне после спектакля «Свадьба Кречинского» подошел коллега, говорит: «Хочешь совет?» Я отвечаю, что нет. А там еще из театра ребята были, они такие: «В смысле, Хабаров, «нет»?» Я говорю: «Мне не нужны твои советы». Он такой: «Ты чего, вообще сноб?» Я отвечаю: «Ну правда не нужны, я сам прекрасно знаю, где, что и как я делаю».
— Конечно же, это невежливо, да, это невежливо... Но это так классно! Он же спросил: «Ты хочешь совет?» Вы ответили на его вопрос.
— Да, абсолютно. Просто это не тот человек, который может мне дать совет, скажем так. Учитывая его деятельность, как он играет, как живет, чем живет, — это точно не тот человек. Если бы ко мне подошел Машков или Безруков, тогда бы я сказал: «Да, конечно, говорите, послушаю». А этот — нет. Это же такое удовольствие — ему сказать нет. Я говорю: «Не хочу», — и все. Мне уже 44 года исполнилось. Нужно сохранить себя в хорошей форме и вообще сохранить адекватность. И в человеческом, и в психологическом смысле. Мне кажется, я все для этого делаю.
