Софью Володчинскую зритель запомнил и полюбил после яркой роли в сериале «Топи». Сейчас ее можно увидеть в нашумевшей «Комбинации». Но если вы хотите оценить игру актрисы на сцене, то такой шанс представляется в театре «Арлекиниада», где сегодня Софья предстает в очень любопытной роли...
«Извините, конечно, но с вашей внешностью... Сами понимаете...» — раньше часто слышала я на пробах. Конечно, я все понимала. Еще с детства.
Я росла нескладным и очень несимпатичным ребенком. Когда меня привезли из роддома и развернули одеяльце, папа пришел в ужас. Мало того что я была похожа на лысеющего Адриано Челентано — это папа еще мог как-то принять, все же дети с возрастом меняются, но вот большой нос... Шнобель у него самого был добротный, еврейский. И папа очень боялся, что по наследству мне достанется такой же. До трех месяцев он подходил ко мне с линейкой, делал замеры и грустно вздыхал: «Еще на миллиметр!»
Гигантский нос, гигантские уши, огромные зубы, две жиденькие косички, пластинка на зубах, очки — я, кажется, собрала весь набор гадкого утенка. Была очень некрасивой, особенно на фоне сестры. Когда я родилась, Эмме было полтора года. И уже тогда она была настоящая принцесса: большие глазки, курносый носик, губки бантиком, щечки... Ну просто прелесть, а не девочка — копия мамы. А она — женщина красоты невероятной. Живи мама в Америке, могла бы стать одной из топ-моделей. Папа, когда впервые ее увидел в московском ресторане, был сражен. И даже не посмотрел на то, что в тот вечер она была на свидании с другим. Папа, уже тогда известный музыкант Александр Володчинский, подсел к ним за столик и тут же вытеснил конкурента. Он умел обаять и был чертовски умен.
Свою жизнь папа рассказывал, как тот анекдот про Фимочку и скрипочку, что пошел в народ из минской резервации для евреев (в таком еврейском местечке вырос и он сам).
В Советском Союзе еще долго после войны бытовал антисемитизм. Учиться, где захочется, дети еврейских семей не могли. Путей для них было только два — либо в медицинский, либо в музыкальное училище. Папа рассказывал, что в их дворе из каждого окна слышалось страшное пиликанье — кто скрипку мучил, кто виолончель. Но моя смышленая бабуля рассудила так: играть нужно на таком инструменте, которого ни у кого нет. И отдала папу на контрабас. Каждый день эта хрупкая женщина таскала на себе гигантский инструмент до училища, чтобы сын занимался.
Папа безумно кайфовал от музыки. В шестидесятых в Минске он создал свой джаз-бэнд — в ресторане «Каменный цветок» они играли подпольный советский джаз. У папы всегда была удивительная способность притягивать к себе людей. В том самом ресторане познакомился с Леонидом Каневским. Слово за слово — и вот он уже подбивает папу поехать в Москву: «Ну что тебе здесь делать!»
Так благодаря Каневскому папа оказался в столице. Дядя Леня до сих пор часть нашей семьи. С папой они постоянно попадали в какие-то смешные ситуации. Однажды ехали куда-то на машине и то ли скорость превысили, то ли знак не заметили. В общем, их остановила полиция.
— Алик, я разберусь! — сказал дядя Леня и вышел из машины.
Он уже был знаменитостью, и его везде узнавали. Как не воспользоваться?
— Это вы?! — восторженно спросил гаишник и стал рассыпаться перед дядей Леней в дифирамбах. Говорил, какой он потрясающий артист, как ему понравились его работы и все такое. А на прощанье пожелал доброго пути, обратившись к дяде Лене по фамилии... другого актера.
В нашей квартире на набережной Тараса Шевченко постоянно собирались творческие тусовки. Одним из самых близких друзей моего папы был режиссер Сергей Соловьев. Очень душевный, вдохновлявший меня человек. С ним было легко, по-простому...
Однажды на папин юбилей кто-то привез самогон, который пьешь как компотик, а потом встать не можешь. Мы с Соловьевым как-то хорошо к нему приложились. И вот всем наливают еще по одной, Сергей Александрович рассказывает историю, как созванивался на днях с одним большим режиссером. И тот, страшно злой, жаловался Соловьеву, как один молодой критик разнес в пух и прах его новое кино.
— Да что они вообще понимают?! Если тебе нет 70 лет, иди... — распылялись гости.
Мы с Соловьевым за эту фразу так зацепились, что потом каждого вновь пришедшего к папе гостя спрашивали:
— Друзья мои, вам есть семьдесят? — начинал Сергей Александрович.
— Тогда идите... — продолжала я.
Часто в гостях у нас бывал Станислав Сергеевич Говорухин, а на нашей кухне с папой играл в преферанс Иосиф Кобзон. Везде были свои люди, но я ни разу не воспользовалась этими связями. Папа учил быть независимой.
Жили мы хорошо. В девяностые папа стал совладельцем казино, которое находилось в подвале гостиницы «Националь». Там собирались все — от звезд до жестких бандюганов. Помню, на мой день рождения один из них сунул мне в руки черный пакет. А там — пачки баксов! Папа, конечно, сразу же «подарок» у меня забрал. Так же, как и тысячу долларов, которую я в семь лет выиграла в покер. Не знаю, может, считал, что такие деньги счастья не принесут...
С личным счастьем женщинам в нашем роду — именно по материнской линии — не везло, притом что начиналось все как в сказке. Мой дед, мамин папа, обожал бабушку до потери пульса. Умолял выйти замуж, родить ему ребенка, переехать с ним изо Львова в Москву — такая была любовь. Но как только она на это все согласилась, вдруг охладел, сказал: «На меня можешь не рассчитывать!» Он стал гулять по другим женщинам, а бабушка осталась жить одна в московской коммуналке — деревянном покосившемся бараке с клопами. Комнатка была маленькой — всего 11 метров, а дом неотапливаемым, и маленькой мама часто болела. Бабушка много работала и сама подняла семью. Деда она так и не простила, но и замуж за другого тоже не пошла.
Я у бабушки допрашивала:
— Как так вообще могло случиться, что в один момент? Неужели ты раньше ничего не замечала?
— Ничего. Только мать его залюбливала, говорила, что ее сын самый лучший, самый невероятный, восхитительный мужчина, — вспоминала бабушка.
Моя мама тоже не смогла стать счастливой в браке. После той встречи моих родителей в ресторане они быстро сошлись, несмотря на большую разницу в возрасте. Двадцать семь лет — все же огромная пропасть, которая обязательно даст о себе знать. Но это потом, а пока...
Через несколько месяцев после моего рождения папа снял квартиру в Новогорске, чтобы мы с сестрой жили на природе, не среди городских камней. А сам стал, что называется, «командировочным мужем» — приезжал к нам по выходным. А иногда — мы к нему.
У папы было очень консервативное понимание семьи. Он вырос в такой среде, где жена занималась бытом и детьми, а муж работал. Мама же хотела самореализации — у нее было два образования, переводчика и архитектора, и ни по одному из них она не работала ни дня. А вместо этого — дом и три дочери: Эмма, я и Саша, с которой у нас шесть лет разницы. И каждая — прима!
Свое детство я помню обрывками. В основном по рассказам бабушки. Она говорила, что с самого рождения у меня было всего два режима существования. Я либо проваливалась в свои фантазии и сидела неподвижно, что, естественно, пугало моих родителей: одно время даже думали, что у меня аутизм. Либо была гиперактивной и безумно экстравертной — на детской площадке кидалась ко всем детям, предлагая им свою дружбу.
Меня пробовали отдать в детский сад — я проходила туда две недели и два дня. Когда приводили, была в заторможенном состоянии, а потом переключался тумблер и я начинала орать, отказывалась заходить в группу, выливала борщ на воспитательницу.
С кружками тоже не клеилось. Есть смешная фотография, где я стою на гимнастике. Все девочки в ряд: нога вверх, руки в стороны — в ласточке красивой замерли. А я стою тоже с запрокинутой ногой и не понимаю, что я делаю не так. Больше на гимнастику не ходила. Пробовали меня отдать на балет. При мне одной девочке преподавательница ногу к уху подняла. Девчонка та стоит, улыбается, а по лицу ее слезы текут. «Больше сюда не приду!» — отрезала я. Мне вообще не нравился любой формат, где говорили, что и как мне нужно делать. Сейчас я, конечно, жалею, что с детства у меня никаких навыков нет. Но сложилось как сложилось.
А наша семья между тем катилась под откос. Из-за нереализованности и той жизни, которую мама совсем другой себе рисовала, она начала сильно пить. С папой у них часто доходило до скандалов, драк и битья посуды. Мне было девять, когда они развелись. Через год, не выдержав, я сбежала жить к папе. А еще через четыре мама перестала для меня существовать.
Я не помню, что она сказала в нашем последнем телефонном разговоре, но именно тогда у меня внутри что-то щелкнуло. Я поняла: она не изменится никогда. У психики есть такой механизм — забывать все травмирующее. С мамой произошло то же самое: я ее забыла. А мои друзья стали думать, что она умерла. Я не переубеждала, для меня это действительно было так.
Она звонила отцу среди ночи, плакала, могла оскорблять — папа все выслушивал и ни разу не положил трубку. Он был единственным, кто продолжал с ней общаться до самой своей смерти.
Мама однажды тоже чуть не умерла. После развода с отцом она переехала в Лондон, где вышла замуж за англичанина — такого же лютого алкоголика. Он пропил все, что у нее было, и в итоге бросил. Спасли ее мои сестры. Младшая, Саша, была еще совсем маленькая и не помнит всех ужасов, которые творила мама. Но связь у них всегда была особая — на ментальном уровне.
«Поехали к маме. Очень нужно», — ни с того ни с сего вдруг начала просить Саша, как только они с Эммой оказались в Лондоне.
Сестра поддалась уговорам. Адрес дома они знали. Но то, что там увидели, шокировало обеих. Мама лежала еле живая и шептала: «Помогите!» Сестры тут же увезли ее в лучший реабилитационный центр, где она прошла программу «12 шагов». Уже два года она не пьет. Только сейчас мы снова начинаем налаживать отношения. Злюсь ли я на нее за все те пропущенные ею годы? Да, пожалуй, нет. Ведь у меня был папа.
С отцом у нас была одна общая особенность — вырубаться, как только становилось хоть немного скучно. Сложив головы друг на друга, мы сладко спали на великих операх в разных странах мира, на балетах, в театрах... Но боже, так это мешало в личной жизни! Одно время я встречалась с парнем, который был жутко умным. И вот он начинает что-то рассказывать, а у меня глаза закрываются. Это было ужасно, я прямо била по мужскому достоинству. Но разве с природой совладать?
Лет до тринадцати я не знала, кем хочу быть, чем хочу заниматься. А потом познакомилась с Арсением Сагальчиком. Он был известным театральным режиссером и троюродным братом моего папы. Безумно интеллигентный, Сагальчик был просто какой-то экзотический птицей среди всех белорусских евреев. Поэтому при первой же возможности он уехал из Минска и стал заниматься театром.
К моменту нашего знакомства уже плохо двигался. Виной тому совершенно удивительная история, как в «Мастере и Маргарите», когда Берлиоз говорит Воланду: «Сегодняшний вечер мне известен более или менее точно. Само собой разумеется, что, если на Бронной мне свалится на голову кирпич...» А тот ему отвечает: «Кирпич ни с того ни с сего никому и никогда на голову не свалится».
Так вот, именно там, на Бронной, дяде на голову кирпич и упал. Он провел пару месяцев в коме, а когда из нее вышел, оказался парализованным — половина тела у него не работала, причем по вертикали. Но правду говорят: одно уходит, другое приходит. У дяди открылся дар видеть настоящий талант. К нему началось целое паломничество: вся московская и питерская театральная и киноинтеллигенция ходила с ним просто поговорить. Ему приносили спектакли, фильмы — он помог очень многим, познакомил Солоницына с Тарковским...
А папа, когда начал коллекционировать искусство, приходил к брату с картинами. Один раз принес Айвазовского. Арсений посмотрел и вынес приговор.
«Фальшак!»
Папа начал возмущаться, мол, как так, несколько экспертиз подтвердили подлинность — краски, подпись, рука, штрих...
«Говорю тебе, фальшак! Жизни нет в картине!» — настаивал дядя.
И действительно, спустя несколько месяцев выяснилось, что папе продали подделку.
Для меня дядя стал первым учителем и проводником — разговаривая с ним часами, я вдруг влюбилась в театр.
Сначала ходила на спектакли как зритель. А потом мы с подружкой попали на «Короля Лира» режиссера Юрия Бутусова. Он шел в «Сатириконе». После почти четырехчасового представления у меня случилось озарение: «Я должна стать актрисой». Но для этого нужно было начать хоть что-то делать...
На прослушивание в «Класс-центр» Сергея Зиновьевича Казарновского я влетела как в последний вагон — мне было уже 16 лет. И меня не просто взяли, а сразу же дали главную роль: в спектакле «Сон в летнюю ночь» я играла Елену. Ребята, которые обучались там актерскому мастерству, конечно, этого не поняли. Они-то все учились уже 11 лет, а тут я со своими залипонами. Я раздражала всех. У меня еще тогда был безумно эпатажный период. Пышный начес, черные стрелки, леопардовое пальто, я говорила громко и шутила пошло, дерзко. Между собой ребята обсуждали мою фриковатую внешность, а их родители на школьных собраниях — мое исключение. Они считали, что я развращаю их детей.
Несмотря на два года буллинга, у меня остались бесконечно прекрасные воспоминая о наших спектаклях. За это огромное спасибо Андрею Задубровскому, моему первому учителю актерского мастерства.
На вступительном в ГИТИСе меня попросили прочитать какой-то отрывок голосом волка из «Ну, погоди!». А я как читала, так и продолжаю читать. Голомазов кричал: «Ты актриса или кочерга? Ты хоть что-то можешь сыграть?! — и в конце сдался. — Ладно, иди на следующий тур...
Сергей Анатольевич видел, что во мне что-то есть, но не знал, как к этому пробиться.
Батя ходил со мной на все туры, переживал страшно. Он поддерживал меня во всем, что я делаю, и всегда с интересом слушал все мои задумки. Как только у меня появлялась какая-то идея, я бежала к папе, чтобы ей поделиться. Творчество и искусство были нашими главными точками соприкосновения, потому что на какие-то личные темы — с кем тусуешься, кто тебе нравится, кто тебя обманул и бросил — с папой было сложно общаться из-за большой разницы в возрасте.
Помню, у нас был коллоквиум — финальный этап перед зачислением. Всех нас, человек шестьдесят, из которых половину должны были исключить, загнали на территорию ГИТИСа и по очереди стали вызывать на личный разговор. Уйти страшно было даже в туалет — фамилию могли выкрикнуть в любой момент. Время тянулось невыносимо долго. Шел уже шестой час — мы все умирали без еды. И тут подъезжает огромная машина, из нее выходит папа и начинает из багажника доставать и передавать к нам на территорию пакеты с едой. Пирожки, вафельные трубочки, какие-то сэндвичи — накормил всех. А когда в итоге увидел меня в списке зачисленных, был рад, кажется, больше меня самой.
Три года театрального я валандалась где-то в хвосте. Каждый раз, когда нужно было выходить на сцену, меня накрывало паническим страхом: я боялась осуждения, боялась получить выговор или замечание. И все это продолжалось до тех пор, пока с режиссерского факультета к нам не свалился на голову Даня Осокин. Мастерская Голомазова — это бегущая по левой щеке слеза, это текст на жилах — все это через боль, но с юмором и со вкусом. А он с нами ставит «Доходное место» — совершенно фанфаронский спектакль, где все мы — покореженные персонажи в безумных образах. И тут оказывается, что все это время мне просто нужно было найти свой жанр. У меня начинается резкий взлет.
«А Володчинская-то, оказывается, талантливая актриса», — наконец говорит Голомазов.
Курс у нас был очень талантливый — Никита Кологривый, Полина Ауг, Авелина Квасова, Артем Губин. Я до сих пор со многими общаюсь. С Никитой в прошлом году вместе снимались в «Комбинации». То, как меня утверждали на роль барабанщицы Нюры Ковалевой, — отдельная история.
Мне несколько раз отправляли объявление о кастинге: «Соня, тебе обязательно надо попасть на эти пробы! Ты с Нюрой — одно лицо!»
Одно за другое — до кастинга я так и не дошла. Прошел месяц, уже объявили начало съемок. А меня как будто эта история не отпускает. Думаю, была не была — запишу сцену для проб и режиссеру Никите Власову отправлю, пусть знает, что есть такая актриса Володчинская. Мало ли.
С утра я отослала видео, а минут через пять мне перезвонили: «Срочно приезжай на «Мосфильм»!»
Через десять минут я была уже там.
Иду вот по этому длинному мосфильмовскому коридору и слышу — вдалеке музыка орет. Сразу понимаю: мне туда. Открываю дверь в кабинет и начинаю плясать: «Бухгалтер, милый мой бухгалтер...» Власов смеется. А я начинаю наконец осматриваться. Обстановочка в кабинете устрашающая — все стены увешаны фотографиями. Совсем как в фильмах, где ведется расследование какого-нибудь серийного убийства.
Власов показывал пробы, разные архивные видео с «Комбинацией» — его увлеченность проектом заражала. Мы проговорили, наверное, часа два. А потом он позвонил художнику по костюмам: «Зайди мерки снять. У нас новая актриса на Нюру».
Вот так я случайно узнала, что утверждена.
Петь дифирамбы Власову я могу бесконечно. Это режиссер-энергия, режиссер-счастье. На съемочной площадке нам давали абсолютную свободу: все, что я делаю в фильме, — чистая импровизация.
Часто говорят про конкуренцию в актерской среде. Лично я считаю, что это история абсолютно вымышленная. И существует она только для того, чтобы усилить жажду достижений. Не знаю, может, у меня подруги-актрисы какое-то особенные, но грызни между нами никогда не было. Например, с Полей Ауг нас всегда распределяли на одну роль. По идее, это ситуация, когда вы должны друг друга ненавидеть. А мы, напротив, вместе готовимся: что-то она добавит, что-то я придумаю. На самом деле твоя роль всегда будет твоей. И неважно, каким ты был на кастинге — лучше или хуже всех.
Моя первая кинороль случилась еще во время учебы. В сериале «Преступление» я играла блогера. Не сказать, что у меня там был какой-то глубокий персонаж или большие инсайты. Разве что все это напомнило еще один эпизод из моего детства.
Лет в четырнадцать я случайно оказалась в тусовке первых русских блогеров. Моя подружка была фанаткой Ромы Желудя и все искала лазейки, как бы с ним познакомиться. Все, кто попадал в его окружение, моментально обретали популярность. И вот кто-то из этих ребят решил организовать фотосессию с Ромой. За деньги, разумеется. Моя подружка умоляла меня пойти с ней. Я пошла и быстро задружилась со всей тусовкой — этим же вечером все были у нас в гостях.
Это время я вспоминаю немножко с ужасом. В первый раз открывала для себя эту подростковую дичь... В компании Желудя невозможно было спокойно гулять, мы все время бежали — либо от фанаток, которые мечтали с Ромой сфотографироваться, либо от ребят, которые хотели всех нас побить. В моем сознании начало закрепляться убеждение: популярность равно опасность.
Эта ситуация потом продолжится после съемок сериала «Топи».
На роль чеченки Эли, которая столкнулась с насилием, пробовалось много крутых актрис. Я же на пробы приехала не в лучшем состоянии, накануне мы что-то отмечали с моей подружкой Стасей Венковой. А в одиннадцать уже встаю в кадр — надо было произнести душераздирающий монолог про мужчин, среди которых она росла. И тут меня как прорвало!
В спектакле Губернского театра я как-то играла сумасшедшую. И вот тогда у меня самой начались проблемы — были сильнейшие срывы и одна безумная любовь. Меня сначала возвели на Олимп, а потом сбросили в пропасть. «Ты мне отвратительна!» — говорил он.
Я чувствовала себя виноватой во всем. И молила дать мне еще один шанс, чтобы быть вместе. Врала подругам, что у меня все хорошо. А они обо всем догадывались и ждали, пока я сама хоть чуть-чуть высуну голову из своей ракушки, чтобы подхватить и унести из этих отношений. Мой личный ад, длившийся год, закончился сильнейшим нервным срывом.
На съемках «Топей» Владимир Владимирович Мирзоев манипулятивными методами вытаскивал из меня актрису. В какой-то момент он понял, что лучше всего я получаюсь в кадре, если меня разозлить.
В одной из сцен я сижу в клетке, а Обожженный приносит мне еду и рассказывает, как на войне он детей убивал.
«Мразь! Твоя война тебя везде найдет!» — должна была крикнуть я ему по тексту.
Перед съемками прихожу к режиссеру — у нас всегда были долгие репетиции перед выходом в кадр.
— Владимир Владимирович, ей-богу, не знаю, что здесь играть, — признаюсь я.
— Я тоже, — безучастно говорит Мирзоев и поворачивается к команде. — Снимаем!
Я сижу в кадре, у меня слезы текут от обиды и внутри все закипает. Со злости швыряю тарелку, случайно попадаю в артиста и начинаю рыдать.
— Стоп! Снято! — командует Мирзоев.
Я еле сдерживаюсь. Кричу:
— Да как так можно?!
Только потом поняла, что так он доставал из меня действенную энергию, которой пока не было в моем актерском инструментарии.
У меня до сих пор нет этого фильтра, который позволяет не тащить все произошедшее на съемочной площадке в свою жизнь. Я все равно заигрываюсь. Поэтому приходила после съемок в «Топях» и рыдала. После того как весь день тебя в кадре бьют, пытаются изнасиловать, вешают, невозможно весело болтать на обеде. Каждая роль поднимает какой-то внутренний пласт жизненной боли, которую тебе нужно прожить.
Но в целом на «Топях» было очень тепло и дружно. С Ваней Янковским и Тихоном Жизневским мы ходили по ресторанам. А параллельно я клеила макет сцен с декорациями — для поступления на режиссерское к Бутусову.
На поступлении вместо шести туров Бутусов устроил нам тринадцать! Я так благодарна продюсерам «Топей», что переставляли мои съемочные дни! Пару месяцев моталась из Минска в Москву и обратно, почти не спала. Но у меня перло творчество.
Для экзамена взялась делать «Калигулу» Камю. Тогда я еще не знала, что Бутусов его тоже ставил и у него был свой взгляд на пьесу. Спорили мы с ним много и жарко — я отстаивала свою позицию, не прогибалась. Мне кажется, только за это и взял.
С большой радостью ворвалась в учебу. Я была дерзко настроена — первый семестр проучилась достаточно удачно. А потом у меня начинается самый тяжелый период в моей жизни. 21 января, за неделю до премьеры «Топей», умирает папа — из-за ковида сердце не выдержало. Ему было всего 75 лет — еще жить бы да жить.
После этой ночи жизнь моя резко переменилась. Поскольку мои сестры живут не в России, все семейные дела упали на меня. Нотариусы, оценщики, замерщики, документы на картины, недвижимость — разбираться в этом я еле успевала. А ведь еще была режиссура. Учились мы просто в страшном режиме — начинали в половине десятого утра, а заканчивали после одиннадцати вечера. И так каждый день, без выходных.
Эти полгода были сплошным безумием, которое венчалось еще одной трагедией: в июне мою собаку во время прогулки сбивает машина. А я... тащусь на экзамен по танцу. Следы текут по лицу, я делаю гранд батман и злюсь на себя, что танцую неправильно. Преподаватели, которые были не в курсе этой истории, снимают мне оценку на балл.
Помню, выхожу из зала и думаю: «А зачем я вообще это сделала? Ради чего?» Я все время слышу эти истории, когда у какой-нибудь актрисы умирает мама, но она выходит играть спектакль. Это преподносится как долг искусству. А на деле — это история, как наплевать на себя. Зрители переживут, если сегодня вечером они не посмотрят твой спектакль. И мир не остановится.
Ситуация с экзаменом стала тем фактором, который добил меня окончательно. Весь второй год учебы в институте я просто не понимала, что делаю, о чем хочу говорить. После первого семестра Юрий Николаевич подошел ко мне и сказал: «Сонь, стоит задуматься, нужно ли тебе все это вообще. Ты абсолютно не получаешь удовольствия от того, что делаешь».
Меня отчислили.
Полгода я просто пролежала и вообще ничего не делала. Меня начало воротить от театра и от актерской профессии — внутри была пустота. К жизни меня вернуло случайно попавшееся объявление — в театре Вадима Демчога кастинг.
С его «Арлекиниадой» я познакомилась еще до поступления к Бутусову. Сокурсница, с которой мы репетировали тогда спектакль, посоветовала. Я еще тогда удивилась: «Название какое чудное». Я попала на «Козью Морду» и поняла, что такого в жизни своей не видела. Драматургия — просто фантастика. Тебя просто кидают от сказки к безумию и в космос, при этом ты сам бренчишь какой-то шуршалкой — полутрансовое экстатическое состояние, из которого выходишь обновленным. Я в это все влюбилась тут же.
Начала звонить в театр: «А вам актрисы не нужны?» Им были не нужны.
И вот спустя почти два года у них кастинг — буквально три дня осталось до конца. А я в Таиланде — резко сорвалась с места и просто уехала на три месяца путешествовать.
Задание было сложным — монолог текстом и монолог танцем. Я тут же звоню знакомому оператору. Тащу его на какой-то маленький, замусоренный пляж — там мы снимаем пластический этюд. Я отправляю его, а в ответ — тишина. Мне не пишут. А потом у них в соцсетях увидела, что в театре актеров уже и на открытый кастинг приглашали. Обиделась тогда жутко: «Ну и пошли вы! Сами потеряли свое счастье!»
Отошла я лишь спустя несколько месяцев. Подумала: мне же нравится, что делает Демчог, пойду к нему в «Школу игры». Раз они не зовут меня к себе, сама получу от них все, что мне надо, и двинусь с этим дальше. Ближайший тренинг-путешествие был в Папуа — Новой Гвинее. Туда я прилетаю с пятью пересадками. А сама думаю, как же тупо сейчас буду выглядеть: они мне дверь не открыли, а я — в окно. В общем, решила: если пронесет и меня не узнают, признаваться, что я актриса, не буду.
Путешествующих было человек пятнадцать. Нас посадили в круг и стали спрашивать, чего мы ждем от тренинга.
«Просто так в Новую Гвинею никто не едет», — заметил Демчог.
Сначала все рассказывали что-то веселое, потом — важное, постепенно круг начал скатываться в какую-то безумную драму. Когда очередь дошла до меня, я расплакалась — все мое состояние и события последнего года выплеснулись цунами. Вадим смотрел на меня пристально, а потом сказал: «Я тебя где-то видел. Ты же прямо своя!»
«Ну да, так и есть», — говорю про себя, но всем видом показываю обратное, мол, ошиблись.
Потом у нас был большой поход в горы. Мы весело болтаем, постоянно шутим — такое сердечное подключение было к каждому. В конце концов я решила во всем сознаться.
«Я почувствовал это с самого первого дня путешествия», — рассмеялся Демчог.
В разговорах с ним я часто ловила себя на мысли, что снова общаюсь с дядей — они как будто были про одно. Только у Сагальчика был западный подход, а у Демчога — восточный. Мы совпали на сто процентов. За эту неделю я получила столько вдохновения, что в Москву вернулась с огромной решимостью творить. Но что?
Как-то осталась ночевать у подружки. Мы сидим с ней, завтракаем, и тут приходит голосовое сообщение от Вадима. На семь минут!
«Ты даже не осознаешь степень своего дара, — говорит он. — И я хочу дать твоему дару дом, чтобы он мог раскрыться. Я очень хочу, чтобы ты пришла к нам...»
В слезах я смотрю на подружку, она тоже рыдает: «Я столько лет ждала, чтобы наконец тебе сказали такие слова!»
Чтобы испытать мою решимость, Демчог попросил сделать монолог для спектакля «Закрой глаза и смотри». Я переписала его полностью. Это был первый раз, когда играла свои собственные слова, мои личные темы, мою боль.
После показа все бросились меня обнимать — такого кастинга у меня никогда в жизни не было. Решение о моем месте в театре было принято единогласно.
«Добро пожаловать домой!» — сказал Вадим.
Это чудо, которое случилось со мной больше года назад, продолжается до сих пор. Демчог сумел создать пространство, в котором все работает по другим законам. В «Арлекиниаде» нет звезд и битв за роли. Здесь нет конфликтов и доносов, как во многих крупных театрах. И одна из главных причин этого — гениальная система, придуманная Вадимом. Помимо того что артист играет какую-то роль в театре, он еще несет определенную ответственность за театр. Это называется «держать пятно». Мне сначала доверили пятно спектакля «#КтоГамлет» — это переосмысленная версия классической пьесы, в которой сознание главного героя разделено на мужскую и женскую половины. А потом неожиданно предложили исполнить в нем одну из главных ролей. До меня ее играли исключительно мужчины. Нужно было роль полностью переделать под себя.
Помню, писать текст мы с Вадимом и ребятами начали во время ночного переезда по Индии. У нас были совершенно безумные водители — они гнали на огромном автобусе по ухабам, мы постоянно подскакивали и обо что-то ударялись. Сестра, которая была с нами в путешествии, разбила себе лоб, мой друг — подбородок, а у меня была здоровенная шишка на макушке.
Эта роль, конечно, для меня стала погружением в мою собственную тему, с которой мне необходимо было встретиться. Я играю мать, которая в спектакле, помимо матери Гамлета, является еще и системой. А любая система подразумевает слом внутри человека — ей не нужен целостный персонаж, нужен винтик в механизме. И как можно ее внутри себя победить? Ответ один: если ты идешь туда с любовью, а не с протестом, —только тогда это можно преодолеть. И это, как мне кажется, главный спич спектакля «#КтоГамлет».
Постановку Вадим называет своей Моной Лизой. А я — поиском этой самой любви. В процессе репетиций у меня были очень тяжелые эмоционально-психологические состояния. Но я очень рада тому, во что все это вывалилось. Наш «Гамлет» пока только набирает обороты, формируется, выстраивается. Но уже сейчас понятно, что это очень крутая работа.
Любовь я нашла не только на сцене, но и в жизни. С Маратом мы познакомились на самом жестком тренинге Демчога, который назывался «Темная сторона игры». Он был посвящен тому, что мы привыкли скрывать. У меня в тени была агрессия. С детства учили: не бегай, не кричи, будь хорошей — ты же девочка! Что не нравится — терпи. Любая попытка отстоять свою справедливость оборачивалась наказанием. Маленькой девочкой стоя в углу, я копила злость, да там ее и ставила. А уже во взрослом возрасте выяснилось, что не умею даже сказать простого «вы меня бесите».
На том тренинге мы с Маратом орали друг на друга и вместе рыдали — все в соплях и слюнях. Это была любовь с первого взгляда — от его глаз я просто не могла оторваться. У меня наконец появился мужчина, который сильнее и мудрее меня, но при этом не старается воспитывать.
У Марата и своя история достаточно тяжелая. Он 18 лет прожил в латышском детском доме и сделал все, чтобы добиться лучшей жизни: переехал в Дубай и там за миллиарды продавал дома и квартиры. Я им бесконечно восхищаюсь. И понимаю, что это тот самый человек, которому хочу родить детей.
В августе Марат мне сделал предложение. Мы с «Арлекиниадой» были на Бали — я играла в спектакле «Закрой глаза и смотри», а Марат поехал со мной. И вот однажды вечером он пригласил Вадима и всех наших актеров к нам в гости. Сказал, что хочет сделать всем нам небольшие презенты. А я человек наивный, ну подарочки — значит подарочки. Во время ужина он поднимает бокал за меня, говорит обо мне что-то хорошее, а сам на ладонь поглядывает. От волнения он боялся забыть все слова, поэтому выписал из на руке.
«Как приятно», — думаю. И тут он встает на колено.
Теперь я понимаю, почему в такие моменты нормальные девушки рот всегда прикрывают, — чтобы на снимках нормально получиться. Я же на снимках похожа на ти-рекса.
Ради меня Марат переехал в Россию, собирается заняться здесь продюсированием и открыть свое кабаре. Совсем как мой папа! Отец ведь тоже занимался русской эстрадой. Мне безумно жалко, что я не могу их познакомить. Уверена, папа одобрил бы мой выбор на сто процентов.
