«Из дома Мирошниченко мы с Люсей шли совершенно молча, она не произнесла ни одного слова. Но, я думаю, Ира, как женщина умная, поняла, что значат ходящие скулы Гурченко, потому что она тоже насыщена этим чувством ревности. В этом они очень похожи. И все, мы на какое-то время перестали встречаться, общаться, звонить...» — об Ирине Мирошниченко рассказывает друг актрисы, пианист Константин Купервейс.
— Костя, ты уникальный человек. Познакомился с Ириной Петровной еще в 1973 году. Пятьдесят лет!
— Да, мы тогда жили еще на «Маяковской», с Людмилой Гурченко, Ира жила рядом. И один раз после какой-то премьеры в Доме кино, где Люся с ней поздоровалась, Ира говорит: «Давайте зайдем ко мне, я рядом живу». Я ее звал Ирой, поэтому буду так называть, как молодую, как живую... Мы зашли к ней. Очень маленькая квартира. Я не понимаю, о каких хоромах в центре города сейчас говорят...
— Это была та же квартира, в которой Ирина Петровна жила до последних дней?
— Та же. Она председателем кооператива МХАТа была тогда... Сейчас я читаю в журналах — «хоромы, потрясающая квартира...» Слушайте, если убрать Тверскую, потолки и то, что внутри, — это хрущевка, просто хрущевка, две параллельные комнаты. Из кухни сделана ванная, кухня — в каком-то углу, старые двери... Как могут люди, которые ни разу там не были, говорить, что это огромная, потрясающая квартира стоимостью 130 миллионов. Да о чем вы говорите! Ира никогда не стремилась к роскоши. Да, она не была миллиардершей, миллионершей, я не видел никогда у нее таких порывов.
Началось все вот с этого прихода к ней в гости, она очень хлебосольная, стала суетиться у стола. А стол такой, что только четыре человека сядет, и дальше повернуться некуда. И рядом комната чуть побольше, угловая, которая выходит на улицу Горького, сейчас Тверскую, от которой шум неимоверный даже с пластиковыми окнами, а тогда они были обычными. Но Ира любила этот шум... Она к Тверской привыкла, ей, когда она была молодой, нравилось чувствовать ритм большого города. Поэтому все ее квартиры в самом центре. Гостевая маленькая квартирка — в том же доме, однокомнатная. И мамина квартира в Гнездниковском переулке, тоже очень маленькая. Вот и все имущество.
— А еще пишут про «прекрасную дачу в Опалихе»...
— У нее государственная дача, которая была ей отдана пожизненно в аренду, по-моему, Лужковым, и собственности на это нет. Это было действительно только до ее смерти, как раньше госдачи. У Гурченко же тоже была такая. Ира ее меблировала очень красиво, во дворе поставила маленькую часовенку. У нее было замечательно, но она туда практически не ездила. И эта дача никак не идет в продажу, это все глупости.
— Ну да, на ней и закончилось это использование... А тогда, в 1973-м, у вас сразу пошло общение?
— Да, мы пришли к ней в дом, попили чаю, все было очень хорошо. Люся ее пригласила к нам тоже, она пришла. Это было общение, не касательно творчества, не касательно ничего, просто рядышком гуляли. «Ир, ты дома?» — «Да, ой, заходите». У нее болел позвоночник, уже тогда какие-то проблемы, это было еще до той катастрофы. Бывало, приходим с Люсей, а она на полу лежит. Ей от этого становилось легче.
— Ирина Петровна тогда жила одна?
— Она была одна. И никого я не видел у нее. Позже появился мужчина, «неконъюнктурный», так скажем. Доктор, реаниматолог, работающий на скорой помощи... У Иры многие знакомства произошли при вызове врача, так же она познакомилась со своей будущей помощницей. Его звали Володя, он был моложе Иры. Потом, через какое-то время, то ли Люся предложила, то ли Ира, решили поехать вместе в Пицунду отдыхать. Там был Дом творчества Союза кинематографистов. Мы с Люсей часто бывали в Пицунде, где отдыхали звезды советского театра и кино. Кого там только не было! Там работала директор Гугулия — женщина с затянутыми волосами, резким голосом, все ее побаивались. Даже крупные наши звезды... И мы поехали туда, Ира с Володей. Он был в первую очередь замечательным доктором, человеком с юмором, добрым, легким. Ира очень это ценила. Приятно, когда две такие пары выезжают. Мы прямо на пляже ловили с ним каких-то мидий, а Ира сидела в тени, не загорала вообще... Она боялась больше всего за свое здоровье.
— Уже тогда, да.
— Она природы опасалась — солнце нельзя, ветер нельзя, тут замочит, тут вдруг продует... Она не купалась. Но мы довольно весело проводили время, куда-то ездили, потому что у нас был друг, мэр Сухуми, замечательный человек, любящий актеров. Он внешне был просто Грегори Пек, высокий красавец. Заезжал за нами, возил по каким-то ресторанам, очень было интересно. Вернулись мы в Москву — опять все продолжалось. И вдруг в один прекрасный день Ира звонит мне и говорит: «Костя, я купила «Ямаху» домой, чтобы заниматься вокалом. Вы можете зайти с Люсей? Ты покажи мне, я вообще не знаю, с какой стороны к ней подойти».
Мы приходим, в небольшой комнате, которая у нее числилась самой большой, стоит эта «Ямаха», еще запечатанная. Я ее открыл, посмотрел, там очень все просто. Начал играть, вдруг Ира говорит: давай это споем, давай то споем. Мы забыли, что рядом сидит Людмила Марковна... Это был последний визит к Ирине Петровне.
— Она хоть промолчала?
— Она промолчала, она все это слушала, слушала... Потом я смотрю, скулы у нее заходили, говорит: «Ну ладно, все, давайте домой, нам надо собаку выгулять» — в общем, что-то она придумала. Домой с Люсей мы шли совершенно молча, она не произнесла ни одного слова. Но, я думаю, Ира, как женщина умная, тоже увидела ходящие скулы, потому что она тоже насыщена этим чувством ревности. В этом они очень похожи. И все, мы перестали встречаться, общаться, звонить. Причем без причины.
И вдруг в один прекрасный день, это был кинофестиваль, мы встретились с Ирой на какой-то тусовке. Люся говорит ей: «Куда ты пропала?» Как будто ничего не было. Мирошниченко ответила: «Да я не пропала, у меня все нормально, ну давай увидимся». У нее была иномарка, коричневый «додж», Ира очень любила американские машины, широкий такой красавец. Она даже не знала, что мы уже переехали в Безбожный переулок, это был примерно 1980 год, где-то так. Она говорит, я за вами заеду, и мы поедем на кинофестиваль вместе, погуляем.
Была очень интересная история. Я вышел гулять с собачкой, со знаменитым песиком Люси, который снимался в фильме «Любовь и голуби». Я с ним гуляю, вдруг подъезжает Ира. Я поднялся домой, взял Люсю, мы сели в машину и уехали. А про собаку забыли.
— Просто оставили?
— Я чуть с ума не сошел! А гулял он без поводка. Ну, песик был очень красивый, маленький, а Ира молодец — она, как только мы вспомнили про песика, быстро развернулась, приехала обратно, а он бедный стоял у подъезда, несчастный такой. Я его поднял домой, и мы поехали на кинофестиваль. И были ей очень благодарны. А вечером была встреча... Мы поехали в пресс-бар в гостинице «Россия». Кого там только не было! И вдруг Ира показывает на какого-то американского актера, бежит к нему, он: «О, Ирина!» Ее все знали, они обнимаются, целуются. На следующий день мы пошли на премьеру какого-то иностранного фильма. Ира всем интересовалась, всегда была в курсе, что нового.
— Вот какая она активная была, ей каждый день нужно было куда-то ехать.
— Очень, да. Потому что саму Люсю тяжело было вытащить куда-то... Короче, мы с ней поехали на какой-то фильм, я даже вспомню, по-моему, это был Бертолуччи, «Двадцатый век». В зале была гробовая тишина, потому что там были такие моменты, которые советская публика еще не видела. Никогда не забуду, люди даже друг на друга боялись посмотреть. А вечером был прием в Кремле, приближаюсь к интересному моменту. Сами понимаете, сколько там было кого... И вдруг Ира подводит к нам с Люсей мужчину и говорит: «Познакомьтесь, это Роберт Де Ниро». Де Ниро! Это же невероятно! Он ее знал, они поцеловались. Простой человек в белой рубашке с короткими рукавами и в черных брюках, и все. Это было очень интересно. Но тогда ни телефонов, ничего не было и, конечно, только в памяти это осталось. Я вижу эту толпу сейчас с бокалами шампанского, Ира стоит в окружении коллег, нарядная, красивая, общительная. На следующий день она говорит: «Я приеду с гостями». Конечно, Люся засуетилась: «Мама, готовь пирожки, еще что-то». Приготовили. Она приезжает с Настасьей Кински и нефтяным магнатом из Арабских Эмиратов.
Это был восторг! Они у Люси смотрели антиквариат, зеленое урановое стекло, которое она собирала всю жизнь. После этого вечера мы снова какое-то время общались, а потом вдруг перестали. Может, Люся уже немножко головку выше подняла — ревность и зависть... Они ведь обе успешные актрисы. Мирошниченко шла своей дорогой, а Люся — своей.
Прошло время, я уже разошелся с Люсей. У меня появилась моя Наташа, мы в браке с 1992 года. В 2000-м мы переехали в Митино и узнаем, что в нашем подъезде живут замечательные актеры МХТ, Алексей Кравченко и Надежда Борисова. Мы подружились с ними и сделали прекрасное выступление к 9 Мая. Я шел по коридору МХТ после концерта. И вдруг слышу знакомый голос: «Костя, это ты?» Я поворачиваюсь: «Ирочка!..» — «А ты разве не в Израиле? Люся сказала, что ты ее бросил и уехал в Израиль...» Мы обнялись так нежно. «Ты будешь со мной работать?» Я говорю: «Конечно, буду, Ирочка, о чем ты говоришь». Вечером она уже звонила: «Костенька, давай, давай». С удовольствием. Ира стала приезжать сюда ко мне, в загородный дом, начались репетиции. Раз ждем ее. Наташа наготовила все диетическое. Ира приехала. И когда настало время ужинать, она вынимает из сумки коробочки: в одной — одна котлетка, в другой — кусочки фруктов, еще что-то... Оказалось, она давно ничего в гостях не ест, а возит с собой еду в контейнерах, потому что все диетическое, особенное... Я так расстроился, говорю: «Ир, ну почему? Это все так сделано, ты хоть попробуй». Нет, и все. Единственное, что она ела до последнего, это Наташин капустный пирог. Я даже возил ей к дому, когда была пандемия, и оставлял под дверью, и она потом звонила в восторге.
— С тех пор вы стали близко общаться...
— Она звонила постоянно, я ей — в любое время. Ира могла позвонить в два часа ночи и до четырех со мной разговаривать. Она, конечно, любила учить, любила давать советы. Порой тогда, когда у меня уже все решено, я уже все сделал. «Нет, зачем ты это сделал?» Когда мы с Наташей получили израильские паспорта и поехали туда впервые, пожить, она сказала: «Зачем ты туда едешь, чтобы тебя в тряпку завернули и в землю кинули?» Это, конечно, смешно, потому что в ней самой течет еврейская кровь. Но Ира эти корни не признавала и не любила об этом говорить.
Вообще, по-моему, залог хорошего и постоянного общения с Ирой — это принимать все ее чудачества и странности, не обсуждать, не спорить... Вот, например, она не пользовалась навигатором. Привыкла полагаться на свою память. Один раз она позвонила: «Я не помню, как к тебе ехать, встреть меня». Я поехал к трассе на велосипеде, жду ее. Смотрю, она пролетела мимо. Я ей звоню: «Ира, разворачивайся!» И ехал впереди нее, показывал дорогу. Она чуть с ума не сошла, потому что я на велосипеде летел с такой скоростью! Ира говорит: «Сколько тебе лет, ты посмотри на себя!» Это было так смешно, она потом долго хохотала.
— А как тебе с ней было работать, как музыканту?
— Достаточно легко. Потому что она драматическая актриса. Она никогда не говорила: «Я певица». Надо отдать ей должное, она была очень любезна со мной, потому что на каждом концерте, когда меня представляла, говорила: «Да что вы меня слушаете, вот кого надо слушать». Простите, за 20 лет с Людмилой Марковной я от такого отношения отвык. Она могла меня вообще не представить. У меня было убито чувство тщеславия, а это хорошее чувство, оно должно быть. Человек должен гордиться, что он хорошо играет, хорошо поет, хорошо читает стихи, это дар Божий, его нельзя гнобить, нельзя его убивать.
И вот она, Ирочка моя золотая, дорогая, она мне подняла уверенность в себе. Мне легче с актрисой работать, чем с певцом или певицей, там есть определенные рамки, из которых они не вылезают. А актриса может сделать все что угодно. Она имеет право ошибиться, вылезти из ритма, я всегда ее поймаю. Поэтому это было хорошо, очень весело с ней.
— Когда вы с ней встречались, вспоминали былые времена? Все-таки вы при знакомстве оба были молоды. Потом как бы заново подружились уже взрослыми людьми...
— Один раз мы сидели, опять же на репетиции очень мило, я говорю: «Вот Люся, ты понимаешь, то-то и то-то...» И вдруг она расплакалась. Говорит: «Давай с этой минуты табу — ни ты про Люсю, ни я про Володю. Потому что Володя уехал. Мама взяла его за ручку и сказала, мы уезжаем в Израиль. И он меня бросил». И, конечно, я понимаю, что она его любила. И он ей очень подходил. Я не помню, какой у Володи был характер, я вообще никакого характера не видел. Но Ире именно такой, наверное, и нужен был человек. Который ей не указывал, не учил. Мы могли, еще в семидесятые, прийти к ней домой, а Ира какие-то упражнения делает при нем. Ей было комфортно. С сильной личностью рядом нужен такой мужчина, с мягким характером, мне кажется, потому что она сильнейшая, она независимейшая. Так же как и Гурченко.
— Мне кажется, что у Ирины Петровны было не так много романов, как считается. Думаю, она нелегко к этому относилась. Вот как ты думаешь?
— Нелегко. И потом, она не была озабоченной женщиной совершенно, и я не боюсь этого слова. Есть озабоченные в любви, которые не могут жить без мужчины. Нет, она любила быть одна. Боялась, но любила. И вот прошел этот период, мы с ней стали работать потихонечку, потихонечку, мы все больше и больше встречались с ней и ходили на все ее спектакли. Мы «Мою дорогую Матильду» в МХТ смотрели раз десять, наверное. Она всегда просила, чтобы не было пустых мест, она очень этого боялась. Мы по 20 человек приводили, весь наш коттеджный поселок побывал на ее спектаклях... Даже на вечера, где просто читка была, все равно мы приходили с цветами, вся наша компания. Это было всегда красиво и замечательно. И вот в один прекрасный день я ей звоню, говорю: «Ира, не хочешь в круиз поехать на Новый год, очень хороший круиз, все бесплатно, естественно, люксовый корабль по Дунаю, из Вены выходит». Она говорит: «Хорошо, хорошо, узнавай все». Звоню в организацию, говорю, вот Ирина Мирошниченко... Мне отвечают: «Ой, боже мой, пожалуйста, вот не надо Ирину Петровну». Я спрашиваю почему. «Она замечательная, она очень хорошая, но в один круиз мы уже собирались ее провезти, мы здесь на уши встали по ее просьбам и условиям, и в последний момент она отказалась. Пожалуйста, просто по-доброму просим...» Но я ей этого, конечно, не сказал. Следующий ее звонок, наверное, десятый в день уже. Она спрашивает, откуда корабль? Я говорю, что из Германии. «Как из Германии?! Там немцы, что ли? А персонал? А повар немец?» Говорю, сейчас узнаю. Звоню, спрашиваю: «Скажите, пожалуйста, повар там кто?» — «Повар там Зигмунд Штрадермайнтер». Я Ире говорю: «Ир, повар немец». — «Костя, он всех нас отравит, потому что мы русские! Узнай, можно ли сменить повара».
— Не просто не поехать, а сменить, да.
— Я говорю: «Но как можно сменить повара, это же немецкий корабль». — «А на немецком корабле я вообще не поеду». А уже 26—27 декабря, и все документы сданы, все билеты оформлены. И в итоге мне пришлось найти девочку, певицу, все артисты уже разобраны на Новый год. Пришлось с Ирой расстаться на этот круиз... Конечно, непростой характер. Этого никто не скажет, что он простой! Но я лично благодарен Ире, например, за то, что с первого дня очень негативно отозвалась о Люсином поступке. Она встала на мою сторону. Тогда как многие другие, читая газеты, читая Люсины интервью, где она говорила о бывших мужьях такое, верили... Ира очень уважительно ко мне относилась и с первых дней приняла Наташу. Она часто ей звонила, часами разговаривала. И мы всегда, на все концерты ездили с Наташей, и Ира ее встречала просто как родную. Мне было так от этого хорошо. У Иры была доброта огромная. Она старалась людям помочь. Могла говорить с человеком два часа по его ситуации, как из нее выйти. Порой это было даже не нужно, но она душу свою вкладывала.
— Костя, как вы с ней общались в последние полгода, когда уже она не выходила из дома?.. Вообще, твое мнение, почему все так произошло?
— Уже в этом году, в феврале-марте, ей потребовалось лекарство, которого нигде не было. Узнав об этом, я спрашивал у всех, кто только есть, — нужно достать такое лекарство для Ирины Петровны. В результате откликнулся знакомый врач из Израиля. Я написал Ире... Она мне отвечает: «Спасибо за помощь, он мне нужен пожизненно, пусть напишет, сколько стоит, в какой валюте... Поклон Наташе. Плохо мне, ребята. Болею долго и мучительно».
— Чем же она болела?
— Смотри, я ей пишу: «Ирочка, дорогая, только сегодня мне перезвонил доктор, профессор из Израиля, он рассказал, что именно это лекарство давно не используется в медицинской практике. Прислал мне страницу из справочника лекарств, разрешенных в Израиле. Также он удивился, что в Москве его употребляют, объяснив, что препарат просто уничтожает надпочечники. Спрашивал у меня, для чего делаются уколы, но я ничего не мог сказать... » Она пишет: «Костя, все, не мучай меня!» Несмотря ни на что, лекарство я достал. Написал ей: «Ирочка, все же мне привезли для тебя лекарство, эти доктора мои друзья, очень добрые, отзывчивые люди. Я очень хотел и хочу тебе помочь, очень надеюсь, что эти лекарства помогут. Всегда твои друзья, Наташа и Костя Купервейс. Я на днях подвезу, и ты подскажешь, как передать». Это было 29 марта. В итоге, что произошло. Я это лекарство передал для нее. Не знаю, для чего она его каждый день колола. Это просто любой врач скажет, что если оно и назначается, то только один раз! А не каждый день! Но Иру никто, ни друзья, ни врачи, не могли переубедить, если она во что-то верила. Она вообще много занималась самолечением, очень много пила лекарств. В последнее время домработницы не могли с ней работать, потому что она была очень капризна. Но она была больна в первую очередь. И выяснилось — уже, как я понимаю, после ее ухода, — что у нее очень много болезней нашли. Просто она совершенно неправильно лечилась.
— Про лекарства понятно, но почему такое плохое моральное состояние? Я не могла соотнести то, что происходило, с ее характером, привычками, с ее общительностью, страхом одиночества. Сидеть дома, не смотреть телевизор — это дикость для нее. Так ведут себя люди обреченные.
— Ты знаешь еще что, все началось с ковида, и она была так напугана. Она же переболела. И, вероятно, еще тогда началась эта тяга к одиночеству, именно из-за боязни заразиться, страха снова заболеть. Поскольку очень много летальных исходов было, она была очень напугана.
— А что ты думаешь, она действительно не написала завещание из-за страха умереть?
— Да. Мне тоже говорят: напиши завещание. У меня тоже есть какое-то суеверие дурацкое, это глупо. Ира боялась смерти. Она, может быть, приходила из чувства долга и уважения на прощание с коллегами, но никогда не таскалась по кладбищам, не погружалась в это все. Она боялась. Она не хотела... Поэтому никакой воли, никаких последних распоряжений: вот это отдайте туда, вот это на меня наденьте — этого просто не могло быть. Она просто думать об этом боялась. Она из суеверия даже таких слов не произносила!
— Может быть, еще что-то из жизни вспомним веселое. Не хочется заканчивать на грустной ноте. Ты заметил, что на поминках вдруг все стали веселые истории рассказывать о ней? Ирина Петровна — это не трагедия. Это не ее жанр...
— Это был день 30 ноября 2016 года. Я уезжал в очередной раз в Израиль. И вдруг накануне Ира звонит и говорит, что сегодня концерт в Доме правительства на набережной. «Во сколько?» — «В семь часов». А у нас самолет был в пять утра! Я сказал Ире, что уезжаю, но она отнеслась к этому легко: «Это быстро. Приезжай к четырем, заранее, порепетируем». Мне звонит звукорежиссер Володя, с которым Ира всегда работала, очень милый, исполнительный парень: «Кость, там шикарный рояль, поэтому, наверное, клавиши не надо». — «Ты знаешь, я на всякий случай возьму». Уезжал из дома с тяжелым сердцем, тут вещи, тут волнения, едем в никуда, но ради Иры... И что вы думаете, ее нет ни в четыре, ни в пять, ни в шесть. Мы сидим там с Володей, никого больше нет. Должны были приехать Талызина и Кириенко. В полседьмого приезжает Ирина Петровна вся из себя: «Ты здесь? Давайте пойдем зал посмотрим». Она видит, стоит рояль. «А где «Ямаха»? Я вам что, оперная певица?» Я ей объясняю, что разницы никакой. Показал, сыграл. «Нет, я не буду петь под рояль». И настолько это было жестко все сказано, что я просто испугался. Говорю: «У меня стойки нет». — «Делай что хочешь». — «Ира, мне завтра улетать в пять утра, давай, ты споешь, и нормально все будет, поверь». — «Делай что хочешь, чтобы стояла «Ямаха». Хлопнула дверью и ушла. Мы с Володей помчались в машину, слава Богу, я взял с собой инструмент. А стойки-то нет, ставить не на что его. Мы подняли на ноги весь этот клуб. Мне привезли ящик, шкаф такой, перевернули его, и на него поставили этот инструмент. А еще педаль же нужно вставлять... В общем, это было что-то ужасное. Подключили этот шкаф, все заработало. Что вы думаете, Ира попросилась выступать последней. А в эстраде, когда человек закрывает концерт, это самое престижное место. Она вышла на сцену без десяти одиннадцать. А я с четырех часов там сидел. Она со мной даже не разговаривала. Мы с ней спели, все прошло хорошо. Ночью, конечно, я уже спать не ложился, в пять утра мы уехали. В трясущемся состоянии. Вот такая была история. Уже тогда, вероятно, она становилась более нервной. В молодые годы я ее нервозности вообще никогда не видел. Она была такой свойской, такой активной, такой доброжелательной... А здесь и на Володю наорала, хотя он вообще ни в чем не виноват. И на меня. Но вышла на сцену веселая, как всегда, — актриса.
— А что хорошо?
— Вообще, в основном все положительное. Ее чудачество и эта трагикомедия — все теперь вспоминается с улыбкой. То, из-за чего раньше переживал, теперь кажется смешным. А главное, что хорошо, — Ира очень отходчивая. Буквально на следующий день звонит, извиняется, и опять как ни в чем не бывало. С ней легко. Вот я 20 лет прожил с Люсей, и она ни разу в жизни прощения не попросила. У нас еще одна была история с Ирой, когда она должна была выступать на ВДНХ. А там сцена была с дебаркадерами, которые могли сдвинуться, и мог быть ветер, и могло быть холодно, она очень этого боялась. Мы обсуждали это целую неделю с ней. И в последний момент вдруг мне звонит учредитель этого концерта и говорит: «Почему вы запретили Ирине Петровне выступать?» Я вообще сквозь землю чуть не провалился. Оказалось, Ира сказала: «Мой пианист категорически запретил мне выступать, потому что я могу поскользнуться, я могу упасть, и звук будет расходиться, а я очень хотела...» И это произошло за несколько часов до выступления.
— Я помню, ты ей сказал: «Ира, ну если ты болеешь, тогда, может быть, тебе стоит отменить...»
— Да, что-то такое я сказал. И вдруг человек звонит и спрашивает: «Как вы могли ей запретить?» Говорю: «Я не запретил, просто объяснил ей, что это такое». В общем, я ей позвонил, говорю: «Ир, ну что же ты на меня все свалила?» Она сначала ничего не сказала, а через два часа позвонила и долго извинялась. Она это умела. Вот почему, несмотря ни на какие чудачества, дружба жила. Невозможно было долго на нее обижаться. Она могла быть настолько нежной и доброй в каких-то поступках своих, что зла на нее не было никогда. Да, могла быть очень резкая, очень грубая, но вот именно ген зла, когда на тебя смотрят ледяным взглядом и тихо говорят гадости, и ноги сводит от сказанного... Такого у нее не было! И в конечном счете все ее советы, нравоучения, все это сводилось к заботе. Просто вот так, своеобразно, она это делала.
— Мне еще нравится, что она хорошие эмоции выражала бурно и открыто. В ней было огромное чувство благодарности...
— Мы ей подарили чехольчик «Луи Виттон». Она чуть с ума не сошла. Очень любила эту марку. Она такие нам высказывала добрые слова за это все: «Ой, я хожу только с ним». Приятно было дарить. Да что говорить, просто любили ее. И вот эта фотография у меня на стене, на которой я вижу не более десяти человек, ты всех их знаешь, и ты там тоже есть. Которые после окончания прощания в МХТ встали вокруг нее и плакали у гроба. Смотрели на нее с нежностью, прощались... Это и есть ее настоящие друзья. Ее семья. Ее близкие. Не родственники, не коллеги... Друзья, которые были рядом не из-за ее славы, не из тщеславия. А просто потому что любили ее настоящую. И принимали ее такой, какая она есть. Поверьте, это было нелегко. Но, по-моему, это и называется дружбой.
