Именно бабушка вылепила Симонова как главного режиссера. У деда было счастливое детство в богатой армянской семье. Его отец имел в Москве большой магазин вин и ковров на Кузнецком Мосту. Но лоск Рубену Николаевичу придала бабушка...
— Кому пришла идея изменить фамилии основателям Театра Вахтангова?
— Вахтангов считал: раз театр русский, то и фамилии должны звучать по-русски. И Крепс стал Шихматовым — потому что любил шахматы, Рубен Симонянц — Симоновым, Толчан — Толчановым, Мансурова взяла псевдоним в честь Мансуровского переулка, где размещалась студия. Все считали себя учениками Вахтангова и трепетно относились к памяти Учителя, ревнуя к степени приближенности. Так, однажды к Рубену Николаевичу подошел Шихматов, обладавший холодным саркастическим юмором, и невозмутимо сказал:
— Рубен, по твоим словам получается, что ты — любимый ученик Вахтангова. А между тем в дневнике Евгения Богратионовича о тебе нет ни одного слова.
Симонов же, наоборот эмоциональный и живой, жутко обиделся и вскричал:
— Как это нет? Он меня очень любил, необязательно об этом писать. Можно подумать, он о тебе что-то написал!
Шихматов продолжал хранить олимпийское спокойствие:
— А обо мне написано...
— Что? Что о тебе такого написано?! Что о тебе мог написать Вахтангов?
— Написано...
— Да покажи мне, мать твою, наконец это место!
Шихматов пожал плечами и раскрыл книгу.
— Пожалуйста, читай: «Шихматов студии не нужен».
— Как боролся Симонов с чиновниками, которые решали, быть спектаклю или нет?
— Одной из последних его работ была «Конармия» по произведениям Бабеля. Помню, на обсуждении будущей постановки присутствовал сам маршал Буденный. Так вот, Семену Михайловичу страшно не нравилось, что про его Первую конную понаписал автор. К тому же он считал Бабеля просто штабным писарем. Буденный как мог сопротивлялся появлению пьесы на сцене театра. Он кричал Рубену Николаевичу:
— Есть ли у вас в театре человек, которого вы ненавидите?
— Есть один такой... дворник. Ненавижу.
— А теперь представьте, что этот дворник написал бы о вас пьесу.
Они долго до хрипоты спорили, наконец Симонов сказал: «Семен Михайлович, вы маршал от кавалерии, а я маршал от театра, и здесь командую я!»
На худсовет пригласили всех здравствующих конармейцев. Они страшно возмущались: «Мы не этим занимались! Мы воевали, сидели в окопах, сражались за Родину... А тут любовь-морковь. Мы врагов рубали, нам не до любви было!» Рубен Николаевич долго слушал, понимая, что из-за их напора спектакль могут закрыть. Потом спросил у разбушевавшихся конармейцев:
— Простите, пожалуйста, у вас дети есть?
— Есть.
— Сколько им лет?
— Сорок семь.
А вашему?
— Сорок восемь.
