Стыдил и позорил меня прилюдно. Как-то его пригласили в Бельгию в арт-клуб, организовавший неделю фильмов Балабанова. Из пяти картин, которые там показывали, я был занят в четырех. И меня тоже пригласили. Сначала предстояло ехать из Питера в Москву. На Московском вокзале смотрю: Леша идет и какой-то парень несет его чемодан — Балабанов тогда ребро сломал. «Привет», — говорит, проходя мимо меня, и дальше направляется в свой вагон. И я сел в поезд. Так и поехали в разных вагонах до Москвы — как чужие. В столице его встречали Сельянов с представителями киностудии, я уехал сам. Встретились уже в аэропорту. И тут мы сидели отдельно. В Брюсселе я пробыл три дня. Увиделись на тусовке в каком-то подвале. Все пили, курили, хоть топор вешай в облаках табачного смрада. Стоял длинный стол, за которым сидели люди — знакомые и посторонние — эмигранты из Украины, России и Белоруссии. И вдруг пьяненький Балабанов выплыл ко мне из дыма и завел старую песню:
— А Сухоруков-то наш Киркорову граммофон вручил! Опопсел!
Тут уж я не выдержал.
— Чего ты от меня хочешь? Чего пристал со своим Киркоровым?! При этих отщепенцах меня чехвостишь! Давай сейчас пойду и в туалете повешусь. Ты этого добиваешься?
Встал и вышел — в туалет, пописать. Следом прибежал парень из нашей команды.
— А тебе чего? — спрашиваю.
— За тобой послали!
Балабанов забеспокоился: вдруг я и вправду решил повеситься.
После этого я посидел в номере отеля, выпил кефиру и поехал обратно в Москву. А что мне одному в Брюсселе делать? Языка не знаю, пообщаться не с кем.
Нет у меня на Балабанова ни обиды, ни досады. Непонимание осталось. Я потом приехал к нему на юбилей, мы с ним разговаривали. На этот раз у Леши была сломана рука. Я снова начал ему что-то говорить про кино, предлагал версию «Брата 3». Он меня не услышал. «Я не знаю этого времени, — ответил, — если кто-то возьмется, не возражаю. Но сам снимать не стану».
