Во время съемок «Соляриса» я, приехав на «Мосфильм» по своим делам, зашел к Тарковскому в павильон, просто чтобы обнять друга. Бросился к Андрею, а у того ходят скулы. Не мог уйти, не выяснив отношений:
— Андрей, что случилось?
А он холодно посмотрел и изрек:
— Что ты нес обо мне в доме?.. — и назвал какую-то фамилию.
Выяснилось, что с человеком этим я не знаком и никогда не был в его доме.
— Кто тебе это сказал? И ты мог поверить?!
Кажется, тогда мне удалось его переубедить, но ночную кукушку не перекукуешь. «Ассистентка» отвадила Андрея от всех, кого он любил.
Однажды мы с Тарковским целый день и вечер курсировали из Дома кино в Дом художника, из ЦДЛ в ВТО, много выпивали: виски, коньяк, вино... Завершали маршрут в доме Ямщикова, знаменитого историка искусств, реставратора, консультанта фильма «Андрей Рублев». Стояли с Андреем на балконе, курили. Вдруг Тарковский говорит: «Коля, ты самый мой близкий человек... ближе в жизни никого нет». Я обомлел, никогда от него такого не слышал. И это был не пьяный бред. Позже вез его домой в такси, голова Андрея покоилась у меня на коленях. Не удержался, слегка погладил его по волосам, начинавшим седеть. Подумал: какой же ты старый стал! А Тарковскому исполнилось тогда всего-навсего тридцать три года...
При каждой встрече я спрашивал, когда начнем снова работать. У Андрея были на меня планы. Вскоре после «Рублева» объявил: «Читай «Подростка» Достоевского. Будем снимать». Но поставить картину не дали. «В «Солярисе» для тебя роли нет, зато собираюсь экранизировать «Идиота», — обещал он. Тоже не разрешили.
О нашей последней встрече сохранились щемящие сердце воспоминания. На «Мосфильме» я увидел Юсова, сели в ближайшем кафе, поддали, вспоминая прошлое. И тут выясняется, что Вадим — преданный друг Тарковского — не был у Андрея пять лет, хотя живут они в соседних подъездах. Я решительно предложил: «Пойдем к нему!»
Нам открыла «ассистентка», всем своим видом продемонстрировала, насколько мы незваные гости, но захлопнуть дверь перед Юсовым и Бурляевым не решилась. Андрей встретил нас радушно, хотя весь вечер был в каком-то нервном, духовном перенапряжении. Он всегда-то был человеком жестким, а тут совсем разошелся:
— Герасимов — говно! Бондарчук — говно!
Досталось и мне:
— Со мной ты мог быть артистом. А теперь — что? Режиссер? Поэт? Стихи свои в ЦДРИ читаешь...
Юсова тоже не обошел вниманием:
— А ты заделался драматургом? А мог быть оператором со мной!
Тогда я не выдержал, вступился за Юсова, впервые возразил Андрею:
— Почему ты обрубаешь крылья ближним?
Тарковский промолчал, отвел глаза. Перед расставанием мы крепко, сердечно обнялись. Я тогда не знал, что вижу Андрея в последний раз. Вскоре он уехал в Италию и в Россию не вернулся. Вадим Юсов и Глеб Панфилов пересекались с ним за границей, оба рассказывали мне почти одно и то же: «Андрей злой, замученный, жалуется, что не может там жить, мечтает о своей избе под Рязанью, говорит, что родина снится ему каждую ночь». Я видел последнее телеинтервью Андрея, снятое в Италии. Он бродил у реки, отвечал на вопросы, размышлял и в какой-то момент произнес: «В моем характере есть черта, от которой страдаю и я сам, и окружающие, — это нетерпимость».
