Тоня и Лидия Федоровна были невиданными хозяйками, их фирменное блюдо — пельмени — можно было есть до потери пульса. Интересный штрих: потом это им очень помогло в трудные годы эмиграции. После нашего расставания Тоня вышла замуж за легендарного художника Олега Целкова и вместе с ним, мамой и Оленькой уехала в Париж. Первый период жизни за границей женщины лепили пельмени, а великий Целков развозил русский деликатес по французским ресторанам.
Обосновавшись в Москве, я предложил маме переехать к нам поближе. Но она была капризна, требовательна, ее не устраивали предлагаемые варианты. Другое дело теща. По мере того как она из Запорожья двигалась, обменивая квартиры, через Ступино в Москву, росло ее влияние на жизнь нашей семьи. Временами мне трудно было найти с ней общий язык.
Наверное, тещу можно понять: она хотела, чтобы зять больше зарабатывал, улучшал жилищные и материальные условия, но я, честно говоря, ко всему этому был равнодушен. Ни о чем, кроме театра, думать не мог. Но тут и в театре начались проблемы.
Ни в коей мере не причисляю себя к революционерам, ниспровергателям устоев. Я старался просто честно делать свое дело. Но хрущевская оттепель заканчивалась, армейские чиновники начали грубо вмешиваться в творческий процесс, указывая, что ставить, а что нет. Запретили мой только что вышедший спектакль «Тайное общество» по пьесе Геннадия Шпаликова и Иосифа Маневича. Декорации сожгли прямо на ступенях театра. И наоборот, навязывалась пьеса Анатолия Софронова «Цемесская бухта» о подвигах Брежнева на войне. На меня давили, я сопротивлялся, но понимал, что развязка близится.
И вот однажды утром прихожу в театр и узнаю, что уволен.
Развернулся молча и пошел прочь. На лестнице встретил Сережу Шакурова. Тот очень удивился, что режиссер, к которому он идет на репетицию, направляется к выходу:
— Леонид Ефимович, что случилось?
— Сережа, я уволен.
Шакуров не проявил к моим словам никакого интереса, только спросил:
— А куда вы сейчас?
— На трамвай.
Редкий случай: я вернулся домой из театра в полдень. Рассказал Тоне. Она не стала мучить, расспрашивая о подробностях, вместо этого предложила: «Давай наконец-то спокойно по-человечески позавтракаем, а то вечно спешишь».
Сели за стол, достали из холодильника поллитровку, не успели рюмки ко рту поднести — звонок. Открываю, в дверях Шакуров, в руке тоже бутылка. Через несколько минут опять звонят: на этот раз Наталья Вилькина, моя любимая актриса, с которой я много работал в театре.
— О, вы уже за столом, замечательно. Пьете с утра? Прекрасно. Сережка, тебе подписали заявление?
Спрашиваю:
— Какое заявление?
— Вы не знаете? Шакуров, как только узнал, что вы уволены из театра, не снимая плаща, поднялся к секретарю начальника, попросил листок бумаги и настрочил заявление об уходе.
Я тоже написала. Мы в Театре Советской Армии больше не работаем!
Поверьте моему опыту: за пятьдесят лет, которые служу в театре, случаев, когда артист из солидарности с режиссером уходит в никуда, — единицы. Нельзя забывать, что в то время в стране царила советская власть и восстание двух молодых людей могло обернуться для них большими неприятностями.
Я остался с женой и маленьким ребенком совершенно без денег. Спасло предложение из Петрозаводска поставить в Финском театре спектакль «С вечера до полудня» Виктора Розова. Благодаря этому заработал хотя бы на лето.
Парадоксально, но после увольнения из Театра Советской Армии та же советская власть, на этот раз в лице «сталинского сатрапа» Сергея Лапина, председателя Гостелерадио СССР, предложила мне постановку телевизионного спектакля по пьесе Константина Симонова «История одной любви».
