Праздник удался, дети были довольны. Правда, их было не так много: кому-то тяжело ходить, кто-то находился в госпитале. Но ведь с чего-то надо начинать. А журналисты, которые появились, чтобы посмотреть, чем это мы занимаемся, увидели только то, что хотели увидеть: желание не помочь, а лишь пропиариться...
Скомкав газеты, я пошла к соучредителю Фонда, подруге и своей главной помощнице Нине Горбачевой:
— Наверное, не стоит больше этим заниматься. Получается, что стараешься сделать что-то хорошее, а тебя обливают грязью.
Нина не стала ни утешать, ни уговаривать. Только попросила:
— Обещай хорошо подумать, прежде чем примешь окончательное решение.
На то, чтобы справиться с эмоциями, потребовалась бессонная ночь.
К утру я уже знала: несмотря ни на что, буду продолжать. Я уверена, что добро не измеряется количеством продуктов, лекарств или денег, добро либо просто есть, либо его нет.
Как-то поздним вечером раздался звонок от заведующей одного из подшефных отделений: «У нас шестеро очень тяжелых детей. Нужный им препарат закончился. Если в течение ближайших часов не введем, они не доживут до конца недели».
Времени на то, чтобы найти лекарство, катастрофически не хватало — большинство киевских аптек было уже закрыто. Чуть ли не с постели подняли хозяина склада, где взяли в аренду специальный контейнер-холодильник для перевозки.
Больница находилась на расстоянии более шестисот километров от Киева, но, слава богу, успели. Мы одновременно радовались, но и с трудом понимали, что двадцать ампул граноцита, приобретенного и переданного вовремя, спасли жизни шести детей. А цена вопроса две тысячи долларов...
Трудно передать словами охватывающее тебя счастье, когда отчаяние в глазах больных детей и их родителей сменяется надеждой. Это значит, что помощь не опоздала. Недавно, например, звонят из одного отделения онкогематологии и главврач говорит, что наше оборудование помогло в излечении уже двадцати детей, при том, что им пользуются меньше года!
Не знаю, почему я стала заниматься благотворительностью, у всех свои причины.
Моя, возможно, кроется в детстве. Мы жили бедно, на счету была каждая копейка. Вот семья садится обедать. Сначала часть содержимого кастрюли или сковородки кладется в тарелку папы — и это правильно, потому что он мужчина, кормилец. Оставшееся мама делит на четыре части — по тарелкам дочерей, а себе выскребает то, что осталось.
Ночами из своих платьев или хранившихся с давних пор отрезов мама шила наряды старшей дочке. От Гали они переходили мне, после меня — двойняшкам Вике и Насте. Когда появились первые секонд-хенды, мы разыскивали в грудах присланных из Европы и Америки ношеных вещей что-то более или менее приличное, приносили домой, стирали, ремонтировали, утюжили. Мама нам помогала, ей так хотелось, чтобы дочки были одеты не хуже других. И мы, жалея маму, никогда не рассказывали про то, как над нами издеваются в школе и во дворе, смеются, что едим в школьной столовой бесплатные обеды.
Но мама все равно знала, вернее, догадывалась.
