Но дворник-таджик не позволил, грубо схватив ее за руку: мол, не положено. Как же я на него набросилась! А потом подумала: «И чего накинулась? Ведь он, бедный, просто делает свою работу».
Папа смеется, что я борец за справедливость. Началось это еще в шесть лет, когда меня — в первый и последний раз в жизни — отправили с няней на все лето в деревню. Как-то мы с мальчишками заигрались, и тетя Люся меня потеряла. Нашлась я только на закате, в грязи от пяток до макушки. Совершенно багровая няня стянула с меня вымазанные трусы и, хлеща ими, прогнала голышом через всю деревню, как Вавилонскую блудницу. Я не плакала, никто из бежавших рядом мальчишек не смеялся: все понимали, что происходит нечто серьезное — унижают личность. Меня просто переполняло чувство несправедливости.
Когда стемнело, вновь отправилась на улицу, увидела — в баньке окошко светится. Там пили чай Люсин брат с молодой женой. Позвали к себе, и мы проболтали полночи, в то время как няня опять носилась по деревне, заглядывая в каждый колодец. Когда я вышла из бани, она сидела на крыльце дома с сердечным приступом. К своему стыду должна признаться, что чувствовала себя отомщенной.
Если на других детей наказания действуют благотворно, то я настолько обижалась, что они шли только во вред. Помню единственный случай, когда испытала что-то вроде раскаяния. Мне лет одиннадцать, мы с бабушкой Полиной загораем в Аркадии, где дед снимал дачку. Обычно мы возвращались в полдень. А тут я убежала куда-то с девчонками, заигралась и опомнилась только часа в четыре.
На пляже уже никого не было. Ничего не поделаешь, пошла домой самостоятельно. Вдруг навстречу бабушка: она меня потеряла, испугалась, бегала на дачу узнать, не вернулась ли. Всегда элегантная, статная, в красивых платьях, а тут — в халатике, тапочках, неприбранная, с перекошенным от страха лицом. Подлетает и со всех сил шлепает меня по попе. И это бабушка, которая ни разу до этого слова резкого не сказала! Но было ни капельки не обидно: выходит, действительно плохо поступила, если пришлось поднять на меня руку.
Я очень боялась смерти бабушки. Пыталась с ней договориться:
— Давай лучше я умру первая?
В ответ бабушка улыбалась:
— Оленька, так не должно быть. Это неправильно.
Когда, уже после ухода деда, она сломала шейку бедра, папа перевез бабушку в Москву.
Спустя восемь лет ее разбил инсульт. Наверное, Бог действительно делает все разумно: за год, пока она лежала без движения, я подготовилась к прощанию. Видела, как бабушке тяжело. Всю жизнь она беспокоилась, что может стать кому-то в тягость, а когда этот час настал, только и могла, что грозить миру кулаком. Речь у бабушки отнялась, за время болезни произнесла две фразы. Как я потом узнала, инсультники все слышат и понимают, просто говорить не могут. Когда ее только хватил удар, мы пригласили в больницу знакомого доктора.
— Полина Владимировна, как дела? — бодро спросила врачиха, нисколько не рассчитывая на ответ.
А бабушка неожиданно отреагировала совершенно по-одесски:
— Дела идут, контора пишет.
Как-то ее забрали в больницу уже в сотый раз, я пришла проведать, села на кровать и призналась:
— Бабуля, как я тебя люблю!
И вдруг бабушка открыла глаза и внятно, строго произнесла:
— Я тебя, Оленька, тоже люблю.
Она пролежала еще несколько месяцев, но это были ее последние в жизни осмысленные слова.
Если бабушка Полина была моим старшим другом, то младшим стал брат Миша, который появился на свет, едва мне исполнилось восемь. Беременной мама часто звала меня к себе в кровать поговорить.
— Как бы ты отнеслась, появись у нас еще один человечек?
