Он — хоккеем, я — художественной гимнастикой.
И вот лежу дома, а мне все хуже и хуже. Ничего не ем и даже пить не могу. Живот болит все сильнее. Маму тревожит мое состояние, но я успокаиваю: «Ничего, все обойдется!» Врача вызывать боюсь, чувствую, он не даст мне отпраздновать день рождения. Пропишет диету или, чего доброго, отправит в больницу. А это невозможно, немыслимо! Одиннадцатилетия я жду как манны небесной, потому что собираюсь отмечать его в «Макдоналдсе» на Пушкинской — многочисленными друзьями и подругами. Задумано настоящее шоу: клоуны, игры, лотереи, я сама разработала сценарий.
Проходит неделя, другая... Я потеряла семь килограммов и совершенно обессилела, не могу встать — даже в туалет.
Мама понимает, что ждать больше нельзя, и вызывает «неотложку». Папа в Америке. Мы его не тревожим.
«Перитонит на почве гнойного аппендицита, — говорит доктор. — Срочно в больницу».
Меня отправляют в Филатовскую, делают анализы. Врачам ясно, что аппендицита нет. Как ни странно, в больнице становится лучше, живот болит гораздо меньше. Доктора решают подержать меня несколько дней под наблюдением, чтобы разобраться в причинах болезни. Никаких назначений не делают, лишком слаба. Мама едет домой, а я ложусь спать.
Просыпаюсь в пять утра. Кто-то грубо будит меня, переворачивает на живот и всаживает укол.
«Что вы делаете?» — спрашиваю я. И отключаюсь. Наркоз действует почти мгновенно. Я уже не чувствую, как кладут на каталку и везут в операционную. А там удаляют здоровый аппендикс!
Потом выяснилось, что меня с кем-то перепутали. В ту ночь дежурили практиканты. Операцию они сделали из рук вон плохо, шов наложили уродливый, грубый. Маме позвонили часов в восемь и сообщили, что я в реанимации. Она примчалась в ужасе, бросилась к заведующему отделением. Горе-хирурги признались, что совершили ошибку.
Двое суток я лежала без сознания. Мама чуть с ума не сошла. Плакала и молилась. Наркоз в моем состоянии давать было нельзя. До сих пор удивляюсь, как выжила. И понимаю — это Бог меня спас...
После операции мучения мои не закончились. Только стала поправляться — опять какая-то путаница, потащили снимать свежий шов. Мамы, как назло, не было в больнице.
В операционной меня держали за руки. Я кричала: «Не надо!» Боль была страшная. Когда нитку вытащили, шов разъехался. Врачи испугались, стали судорожно зашивать заново. На шум прибежало начальство. Но чем они могли уже помочь? Я еще долго приходила в себя. Мама все время сидела со мной. Кормила с ложечки, читала книжки. Неделю я не давала до себя дотронуться, даже не разрешала расчесать волосы.
Мы так и не выяснили, что со мной тогда было. Боли прошли сами собой. Через месяц я пошла в школу, но к полноценным занятиям гимнастикой вернулась только через полгода.
И еще долго боялась делать некоторые элементы, например вставать на мостик. Все казалось, что шов разойдется.
В секцию художественной гимнастики мама отдала меня в четыре года. Мне нравилось, но мечтала совсем о другом — петь и играть на пианино. Много раз говорила:
— Мама, я хочу заниматься музыкой!
— А как же спорт? — спрашивала она. — Ты не можешь ходить и на музыку, и на гимнастику.
Тренировки отнимали все время, остававшееся от занятий в школе. Я никогда не гуляла во дворе и дружила только с девочками-гимнастками.
Гимнастика давалась тяжело, особенно на первых порах.