Я сел на диету, теперь после шести не ем».
С утра бегу в магазин покупать овощи. За ужином Влад мрачно смотрит на большую миску с салатом: «И это все? Вообще-то я умираю от голода и рассчитывал на кусок мяса».
Я очень переживаю эту перемену и корю в первую очередь себя: «Наверное, он чувствует, что я не люблю его так, как должна. До самоотречения, до дрожи в коленках...» Именно на тот период пришлось празднование Нового года, когда я написала в «волшебной» записке: «Хочу любить своего мужа! Безумно, бесконечно!»
Я действительно этого очень хотела, и у меня, быть может, получилось, если бы Влад помог. Но он этого не сделал. С посторонними муж был сама доброта и отзывчивость, со мной же вел себя, будто я враг или помеха.
Как-то поздно вечером я застала его в прихожей натягивающим куртку.
— Ты далеко?
— Старая подруга позвонила.
С мужем какие-то нелады. Он ее, кажется, бросить решил. Ревет как белуга.
— А ты чем поможешь?
— Посижу с ней, выслушаю, успокою.
— А почему ко мне ты не так внимателен? Когда я пожаловалась, что мне плохо, на душе кошки скребут, ты как отреагировал? «Возьми веревку, мыло и повесься — какие проблемы?» Сказал вроде бы в шутку, но знаешь, как было обидно! Почему ты для чужих и «жилетка», и «скорая помощь», а для самых близких у тебя даже доброго слова не находится?
— С чужими просто быть хорошим.
С ними твоя доброта не будет иметь далеко идущих последствий. Выслушал, слезы вытер — и все, свободен. А своих надо держать в кулаке — иначе на шею сядут.
Иной раз от его черствости хотелось выть. Утром Восьмого марта я проснулась от дикой боли в горле. Где-то подхватила флегмонозную ангину. Горло опухло, не то что говорить — глотать не могу. Вдруг вижу: Влад куда-то собирается. Одевает Глеба, одевается сам. Хриплю еле слышно:
— Вы куда?
— Да к матери поедем, поздравим, вкусненького поедим, — беззаботно отвечает муж. — Ты же болеешь — какой тут праздник?
Мы там останемся, пока не выздоровеешь. А то еще заразимся. Как легче станет, позвони — чтоб мы знали, когда возвращаться можно.
По телевизору шел праздничный концерт, мужчины признавались «всем российским женщинам» в любви, за окном сверкали и грохотали фейерверки, а я, больная, лежала одна в пустой полутемной квартире...
Влад мог заплакать над фильмом о войне, но если в его сострадании нуждалась я — становился холодным как лед. Голос мужа дрожал, когда на Девятое мая мы вместе пели песни военных лет под караоке, и наливался металлом, стоило мне сказать что-то поперек.
Мы стали ссориться все чаще и чаще, и однажды утром я увидела в ванной на полочке обручальное кольцо.
Его кольцо. В голове мелькнуло недоуменное: «Зачем-то снял, а надеть забыл...»
Ближе к вечеру позвонила свекровь — попросила найти хороший отель в Турции. Я села за компьютер и начала шарить в Интернете.
Вернувшийся с работы Влад остановился у меня за спиной:
— Это тебя мать, что ли, попросила?
— Угу. Сейчас еще пару вариантов посмотрю и пойдем ужинать.
— Нет, давай прямо сейчас завязывай — поговорить надо.
— Еще пять минут.
— Сказал же — сейчас.
— Ну? — поворачиваюсь к нему во вращающемся кресле.
— Я решил: нам нужно развестись.
Меня будто окатили ледяной водой. Открываю рот, а сказать ничего не могу.
Говорит Влад:
— Понятно, я вас без средств не оставлю. Если не устроишься на работу — буду давать деньги не только на Глеба, но и тебе. В разумных пределах, конечно.
Будто сквозь размытое дождем стекло наблюдаю, как он вынимает из шкафа рубашки, брюки, складывает их в сумку.
Когда за мужем захлопнулась дверь, показалось: жизнь закончилась.
