— Борь, что случилось?
— Да ты знаешь, тут такое дело... В общем вот, смотри, — откидывает крышку чемодана, а там лежит бордовый шелковый халат, отделанный бархатом и ручной вышивкой.
Я ахаю от восторга:
— Боже, какая красота! Это мне?!
Боря падает в кресло и проводит рукой по лбу:
— Уф! Слава богу, с бабами разобрался! Дашка, понимаешь, себе черный выбрала, а вдруг бы и тебе он больше понравился?!
А откуда-то с Севера привез целую сумку подарков. Прямо в прихожей снял с себя тулуп, бросил на пол и начал метать на него шапки из рыжей лисы, песца и волка, расшитые бисером варежки. Я смотрела на него с восторгом и думала: «Паратов из «Бесприданницы» тебе в подметки не годится! Даже в исполнении Михалкова».
Боря был гордым человеком, знал себе цену, но никто не может обвинить его в высокомерии. Даша рассказывала такой случай: «Идем с папой по улице, вдруг от стенки отлепляется бомж, пьяный, грязный, вонючий до невозможности, и — к нам наперерез: «О, мой любимый Хмельницкий! Дорогой Робин Гуд! Привет!» Протягивает руку, на которой нет живого места — одни струпья и язвы. Папа ее пожимает, звучат взаимные пожелания здоровья, и мы идем дальше. Обретя дар речи, спрашиваю:
— Ты что делаешь?! Видел его руку?!
И слышу:
— С ума сошла? Это же человек! Он протянул мне руку, а я что, должен был свою за спину убрать?!»
А я помню, как мы зимой ранним утром возвращались на машине из Дома кино. Мороз — за тридцать. И вдруг Боря тормозит у обочины и идет к сугробу, в котором лежит какой-то мужчина. Начинает его трясти, трет уши. Тот наконец просыпается и кое-как поднимается на ноги — пьяный в стельку. Боря спрашивает: «Ты где живешь? Давай тебя подвезу». А мужик на него — с кулаками. Потом развернулся и пошел прочь. «Все, теперь точно до дома доберется, — садясь в машину, говорит Хмельницкий. — Главное мы сделали — разбудили, а на морозе быстро протрезвеет».