«Во МХАТе Жора проработал буквально сутки! Он пришел на следующий день после того, как Ефремов вступил в должность, написал заявление о приеме на работу, и потом что-то произошло. Мне кажется, Жора просто понял, что не вписывается в рамки МХАТа. Ефремов отнесся к его уходу нормально, сказал: «Ну, не хочешь и не хочешь». И все. А вот второй уход Буркова из театра Ефремов воспринял гораздо более болезненно», — рассказывает вдова актера актриса Татьяна Ухарова.
Я рано пришла работать в Театр имени Станиславского — уже в 1961 году получила роль в спектакле «Сейлемские ведьмы». Из студии при театре меня взял в основную труппу сам Михаил Яншин, художественный руководитель Театра имени Станиславского. С 15 лет я выходила на сцену с такими известными актерами, как Евгений Урбанский, Евгений Леонов, Петр Глебов, Юрий Мальковский, и многими другими. Это были кумиры. Но у меня было какое-то свое представление о мужской привлекательности. Например, в кино мне очень нравился Бельмондо, и когда я увидела Буркова, мне показалось, что он просто копия Бельмондо, хотя это, конечно, не так.
У нас с Жорой с первого взгляда возникло какое-то человеческое притяжение. Знаете, как собачники советуют собаку выбирать: в глаза ей посмотреть — и сразу становится понятно, твоя или не твоя. Хотя не обратить на Жору внимание в любом случае было трудно. Уж очень смешно он был одет, когда пришел в первый раз в наш театр. Пиджак в крупную фиолетовую клетку, какие-то огромные брюки, сшитые из моряцкой робы, под пиджаком — красный свитер. Наверное, именно такие представления были у Жоры, приехавшего в столицу из Перми, о столичных актерах. Но и за этим клоунским нарядом я разглядела настоящее… У него пластика была не столичная, он очень нежно и уютно ответил на какой-то мой вопрос. В каждой фразе, в каждом слове было что-то, что отличало его от Москвы, от людей, которые меня окружали раньше. И у меня такой интерес возник к нему невероятный...
Наша встреча произошла в 1964 году. В 1965-м мы поженились, и уже через год Маша родилась. Бурков не был завидным женихом. Работал на разовых работах в театре, рубль пятьдесят за спектакль. Жил на те деньги, что мама присылала из Перми. Снимал комнату где-то за метро «Бауманская». Я помню эти трущобы. Полуразрушенный деревянный дом. Хозяина квартиры, где Жора снимал комнату, звали Воруй Нога — он хромой был. Я, когда туда первый раз пришла, ужаснулась… Но комната Жоры была светлой, убранной и вся была заставлена книгами! Он читал со школьных лет, собрал огромную библиотеку. Вот когда говорят человек-энциклопедия — это про Жору. Он ведь помнил все, что прочел. Мог сказать, например, с каким персонажем на какой странице говорил князь Мышкин в «Идиоте» у Достоевского.
Почему Жора пошел в Пермский университет на юрфак? Просто нужно было куда-то поступать. Он играл в волейбол в молодежной сборной, а в университете нужны были хорошие игроки в команду, и его взяли. У нас фотографии есть, где он играет в волейбол на пляже реки Кама, ребята все спортивные, молодые… А потом спорт как-то ушел на второй план, Жора начал заниматься в театральной студии при Пермском драматическом театре, бросил институт и собрался в Москву на актерский. Он трижды приезжал сюда поступать в театральное училище, но безуспешно. У Жоры был пермский говорок. Но препятствием было не это, в то время просто трудно было разглядеть его амплуа…
В наш Театр имени Станиславского он попал так. Один московский театральный критик увидел игру Буркова в кемеровском театре и посоветовал обратить на него внимание режиссеру Львову-Анохину, дал координаты. Борис Александрович послал телеграмму Буркову с вызовом в Москву, а потом о ней забыл… В результате Жоре пришлось самому проявить инициативу. Он выяснил, где сейчас находится театр, оказалось, на гастролях в Минске. Приехал, попросил его прослушать. Показывался в роли Поприщина из гоголевских «Записок сумасшедшего». И произвел очень хорошее впечатление. Правда, когда его спросили об образовании, бесхитростно ответил: «Нет у меня никакого образования. А что, разве не видно?» В это не могли поверить, ему ведь было уже за тридцать.
Перед свадьбой жора заявил: «жениться не буду!»
В решении бросить институт и стать актером родители его поддержали. Они у него были замечательные. Отец, Иван Григорьевич, служил главным механиком на Мотовилихинском заводе. Он был такой интеллигент из крестьян, в жизни никого не обидел. Мама Жоры, Мария Сергеевна, была домохозяйкой, обожала сына, во всем его поддерживала. Это она ему сшила костюм, в котором я Жору в первый раз увидела! Правда, мой папа поначалу невзлюбил Георгия Ивановича. Отец всегда читал газету «Правда» и прочел там статью о маньяке из Перми. Приметы этого человека по описанию совпадали с Бурковым.
Он меня попытался убедить, что не нужно с Жорой связываться. Мы поссорились, отец в сердцах ударил меня моей скакалкой, хотя до этого ни разу в жизни пальцем не трогал. Я обиделась, ушла из дома… А с моей будущей свекровью Марией Сергеевной мы впервые увиделись на перроне вокзала. Она приехала, привезла ложки, вилки, белье постельное, еще что-то. Но когда увидела меня на платформе… Я по ее взгляду поняла, что я ей не понравилась. Стоит ее красавец сын, высокий, видный, уже Маяковского играл где-то в Кемерово, и рядом с ним какая-то пигалица, 43 килограмма весом, косички торчат. Наверное, когда Жора ей рассказал, что я актриса, она представляла себе кого-то типа Дорониной. И первое, что она сказала: «Жорочка, она же тебе не рОдит». И так и уехала, забрав все привезенное с собой. На нашей свадьбе ее не было.
Свадьба, кстати, прошла тоже не без проблем. В день бракосочетания я рано утром побежала в парикмахерскую, сделала модную прическу — такой начес, а около ушей волосы подвернуты вниз. Я была худенькой, и на мне эта прическа, конечно, смотрелась комично. Жора как увидел, сказал: «Жениться не буду!» Пришлось все смывать… Вечером, за столом, он решил повеселить гостей историей о моей прическе. Я обиделась, взяла свидетельство о браке, смяла и выбросила в окно. Убежала к подруге… Вечером думаю, куда деваться, подруга сказала: «Иди к мужу», и я вернулась. Жора открыл дверь, посмотрел на меня: «А вот и моя жена!» — и все ссоры были забыты… Свидетельство утром нашли, и Жора его тщательно отгладил утюгом.
Прошло время, родилась Маша, приехала Мария Сергеевна, увидела внучку, да еще названную ее именем, и оттаяла. Конечно, без денег, без жилья молодой семье тяжело было растить ребенка. Я Машу всегда при себе держала, буквально под мышкой носила. Пользуясь тем, что выглядела не по возрасту юной, в школьной форме вела пионерские концерты, использовала любую возможность подзаработать. И параллельно еще училась в Щукинском училище. В общем, когда пришло время сдавать диплом, сказала Жоре: «Не могу больше!» И мы решили дочку отвезти в Пермь, к Марии Сергеевне. Отдали, сели на поезд, и я проплакала в тамбуре всю ночь… Полтора года Маша была там. Теперь я понимаю, что совершила ошибку. До трех лет формируется характер ребенка. Маша вернулась — по нраву копия бабушки Марии. Да еще и с шикарным пермским говорком! Но Мария Сергеевна нам, конечно, очень помогла. Было так трудно, когда я дочку родила! Жора уехал на съемки, и я, помню, несколько дней буквально голодала. Вот есть нечего, хоть мебель грызи! А я — кормящая мама. Но, я думаю, эти трудности нас и сплотили.
Из-за чего Ефремов обиделся на Буркова
Какое-то время мы с Жорой оба работали в Театре имени Станиславского, а потом он ушел к Ефремову в «Современник», искал себя… Но так получилось, что в «Современник» он пришел накануне ухода оттуда Олега Николаевича, в 1970 году. Они успели сыграть с Ефремовым в спектакле «С вечера до полудня», даже съездили за границу на гастроли. И когда Ефремов уходил во МХАТ, он Буркова с собой пригласил. Олег Николаевич считал, что он обязан взять с собой тех, кого в «Современник» привел недавно. И Жора согласился. В отличие от многих, кто осуждал Ефремова, — там были собрания, митинги... Жора не осуждал. В «Современнике» он не нашел свое место. Но так получилось, что во МХАТе Жора проработал буквально сутки! Он пришел на следующий день после того, как Ефремов вступил в должность, написал заявление о приеме на работу, и потом что-то произошло. Мне кажется, Жора просто понял, что не вписывается в рамки МХАТа. Ефремов отнесся к его уходу нормально, сказал: «Ну, не хочешь и не хочешь». И все. А вот второй уход Буркова из театра Ефремов воспринял гораздо более болезненно. В 80-х, еще до раскола МХАТа, мы с Жорой оба пришли к Ефремову и почти пять лет там проработали. Неплохо, когда к тебе главный режиссер хорошо относится, всегда есть роли, работа. Но Жора тогда уже мечтал о режиссуре, он хотел расти. А Олег Николаевич видел его только как характерного актера. Он даже как-то ему сказал: «Мне бы твою органику». Это он в нем признавал, но не видел личности… И вот когда Жора ушел, Олег Николаевич приехал к нам домой, уговаривал его остаться. Не уговорил. И обиделся очень. Больше они не общались. Мне тогда тоже пришлось уйти из МХАТа.
Говорили, что Бурков бегает по театрам. Ну он бегал же не за званиями, не за квартирами — за творчеством. Жора страстно хотел заниматься режиссурой. Уже когда подружился с Шукшиным, задумал поставить его сатирическую повесть-сказку «До третьих петухов». Помню эту странную читку… Мы были на гастролях, Шукшин приехал, чтобы читать свою пьесу. Вечером, после спектаклей, рассадили вымотанных артистов. И на них никакого впечатления не производило чтение. А я смотрю, у Шукшина прямо желваки ходят, он всегда очень точно чувствовал, нравится людям или нет… Так и не поставили пьесу. Но с Шукшиным возникла дружба, и до последних дней Василия Макаровича они с Жорой дружили. Хотели создать свой культурный центр, где было бы все: и школа театральная, и театр, и киностудия, и школа кино, и издательство, — ну все, целый город, культурный центр!
Я приезжала к Жоре на съемки «Они сражались за Родину», за два месяца до ухода Шукшина, на тот теплоход, где жила съемочная группа. Была свидетелем их бесед. От них такая энергия исходила! Сразу хотелось работать, жить, творить рядом, они очень заводные были. Этот жуткий кофе свой растворимый выпьют и говорят, говорят, мечтают… Помню, как Жора и Василий Макарович уезжали из Москвы на съемки в последний раз. Мы жили рядом: Шукшин на улице Бочкова, а мы — на проспекте Мира, обычно он за Жорой заезжал. Встречались всегда у лавки журналиста. И вот я пошла Жору провожать. Когда подошли к машине, увидели, что с Шукшиным происходит что-то странное. У него ходили желваки, в глазах стояли слезы. Я отошла в сторону, но услышала, как он говорит Жоре: «Расстроился! Лидка уехала на какой-то фестиваль, мать заболела, а девчонки выскочили за мной, я им говорю, идите домой, холодно. А они стоят как два штыка». И закрыл лицо руками. Так вот, сердце его чувствовало, что не увидит он больше своих детей…
После «Иронии судьбы...» отгоняла от Жоры поклонников
Жора в кино в те годы уже предпочитал сниматься в серьезных ролях. А когда его открыл Эльдар Рязанов — спасибо ему, конечно, — в Жоре он увидел спившегося интеллигента. Сначала это работник фотоателье в «Зигзаге удачи», который подсчитывал, сколько поллитровок можно купить на деньги от продажи лотерейного билета. Потом была «Ирония судьбы...», где Бурков «пьет и не пьянеет». К сожалению, Рязанов своим артистам давал роли только в рамках того амплуа, которое он сам видел, и по-другому никак не могло быть.
После премьеры Георгия Ивановича узнавали на каждом углу! У народа к нему было доброжелательное отношение, как к своему, мужику, который любит выпить. И конечно, после выхода «Иронии судьбы...» в магазинах его были готовы обслуживать чуть ли не бесплатно, во всяком случае, Жора мог бы получать любой дефицит. Но Георгий Иванович наотрез отказывался ходить в любые магазины, кроме книжных. Он стеснялся. В ресторанах вообще с ним было страшно. Защитить себя сам Жора не мог… Так что отгонять от него назойливых поклонников приходилось мне. Пожалуй, единственный вопрос, где он мог проявить решительность, — это отцовство. Георгий Иванович был потрясающим отцом! Когда Маша родилась, он так боялся, что с ней что-то случится, что бегал в поликлинику, стоило ей кашлянуть, и замучил там всех. Однажды на улице я встретила врачей нашей поликлиники, они обратились ко мне: «Он очень хороший папа, но не выпускайте его из дома. Не нужно, как только дочка пукнет, бежать к нам»... Конечно, мы мечтали о сыне, два раза я пыталась выносить ребенка, не удалось. Это была наша трагедия…
Позже, когда дочь выросла, его чувства к ней изменились. Кроме любви появилось такое уважение, какого я никогда не видела. Уважение к ее личности. И Маша, видя, как отец к ней относится, не могла себе ничего такого позволить, того, что позволяли себе ее подружки. Как-то раз классная руководительница вызвала нас в школу и говорит: «Ваша дочь все время смеется». Я так испугалась, думаю, что она, ненормальная, что ли, у нас? «Как смеется, где смеется-то, когда?» — «Ну, как когда, на перемене…» И тут мы с Жорой дружно расхохотались, взялись за руки и ушли. Сказали: извините, мы думали, что-то серьезное случилось.
После школы Маша поступала сразу во все театральные вузы, но ее не приняли. Мы с Жорой в это время были на гастролях. На следующий год, когда мы помогли ей подготовиться, она поступила в Школу-студию МХАТ. Когда окончила институт, работала по разным театрам, а Жора все время переживал, что она не у него работает. Георгий Иванович тогда создавал Центр культуры имени Шукшина и хотел там открыть театр. В 1988 году открытие центра разрешили, но Георгий Иванович попал в больницу, потом долго лечился в санатории. А в 90-м году его не стало... Я так боялась за Машу! Между ними такая тесная связь была. И до сих пор для Маши идеал — отец. Мы каждый день его вспоминаем. И чувствуем, что он с нами…
