Светлана Владимировна, вы с Александром Сергеевичем Лазаревым прожили вместе долгую жизнь. А с чего все начиналось? Вы, кажется, познакомились, только оказавшись вместе в Театре имени Маяковского?
— Да, и я, и Саша поступили в театр в 1959 году в числе пяти «новобранцев». Главный режиссер Охлопков омолаживал труппу, вливал свежую кровь. Очень забавно вышло с Сашей. Ему сказали: «Молодой человек, мы вас берем. В новом спектакле некому пики выносить». А он был очень видным — красивый, статный, спортивный, занимался в Ленинграде баскетболом и парусным спортом. Но в результате он практически сразу стал играть большие эпизоды и роли. А массовки все были мои. Но и большая роль мне досталась — Офелия в «Гамлете»…
Я не сразу обратила на Сашу внимание. Буквально через несколько дней после того, как мы стали артистами Театра имени Маяковского, отправились с труппой на гастроли в Ригу. Играли спектакли, а потом молодежь ездила в Юрмалу купаться. Саша говорил, что именно тогда он стал за мной ухаживать. Я же не помню этого совершенно. Уверена, если бы так было, я бы на это откликнулась. Моя версия другая. Что все произошло позже. Нас с Сашей отправили на какой-то концерт к празднику 7 Ноября. Мы отыграли его, возвращались вместе, и вот тогда-то наш роман и начался. Развитию отношений способствовала Сашина производственная травма, которую он вскоре получил. Он репетировал роль в «Иркутской истории». Танцевал цыганочку, прыгал через костер, неудачно приземлился и сломал ногу.
Я стала ему помогать, и это нас сблизило. Мы поженились очень быстро. Через три месяца — 27 марта 1960 года стали мужем и женой. Утром сходили в загс, днем пообедали у меня дома на Плющихе. Обед приготовила мама. Вечером играли «Иркутскую историю». Не было ни колец, ни свадебного платья, ни медового месяца. Первая совместная поездка состоялась чуть позже. Летом мы отправились в Ялту, где Саша снимался в «Вольном ветре» со Скирдой (Лионелла Скирда, после замужества — Пырьева, советская актриса. — Прим. ред.). Это была его первая большая роль.
— Скажите, а дома как у вас все распределялось? Я так понимаю, что вы и готовили, и вся уборка на вас?
— Нет, Саша мне помогал. Пылесосил. Все, что связано с применением физической силы, было на нем. Но от бытовых мелочей он был освобожден. Не знал, где у него майки. Вставал и начинал с одного и того же: «Света, а где у меня это, а где то?» Мое глубокое убеждение, что это — правильно. Я думала: зачем такого роскошного мужика обременять бытовой мелочовкой? Не хотела, чтобы он ходил в магазин. Говорила: «Сашка, ну любой другой мужик идет с авоськой, и это нормально, но ты с авоськой — это что-то из ряда вон выходящее!» Так оно и было, особенно когда он надевал одно из своих очень красивых пальто, например то, которое ему шили в мастерских у Славы Зайцева, — длинное, шикарное. В нем Саша шел по улице просто как произведение искусства.
— Как складывалась ваша судьба в Театре имени Маяковского?
— При Николае Павловиче Охлопкове, который обожал артистов, более-менее легко. Да и мы с Сашей были молодые — играли все подряд: и большие роли, и в массовке. За границу впервые поехали с театром в 1962 году — в Румынию, Болгарию и Польшу. Повезли три спектакля: «Иркутскую историю», «Весенние скрипки» и «Аристократов». Перед отъездом оказалось, что Саше буквально нечего надеть — он же был ленинградский парнишка из очень бедной семьи. Это было задолго до появления ателье Вячеслава Зайцева… Но Охлопков решил эту проблему, вызвал директора и сказал: «Дайте Лазареву пальто, шапку, шарф, костюм». В Польше о Саше написали: «К нам приехал русский Ив Монтан…» Саша был в расцвете своих сил и возможностей, но в родном театре у него складывалось не все гладко. Когда после Охлопкова руководить театром пришел Андрей Гончаров, я играла у него довольно много, а Саша вначале вообще был одним из его самых любимых артистов. «Человек из Ламанчи», «Дети Ванюшина» и другие блистательные постановки Гончарова — все с Сашиным участием.
Перелом в их отношениях начался с «Бега». Тогда Гончаров его вообще отстранил от своих постановок на 10 лет. Это стало большой драмой и для Саши, и для меня. К счастью, у Лазарева были другие постановки с другими прекрасными режиссерами. В их числе и Фоменко, и Яшин, и Ахрамкова. Саша чувствовал себя на взлете. В противном случае он был бы раздавлен таким отношением к себе Гончарова. Часто говорят: режиссер обязательно должен быть влюблен в актера. Но в любой любви может наступить усталость, пресыщение. Очень тяжело, когда это касается тебя. У Гончарова были два человека, которые ему не надоедали: Армен Джигарханян и Наташа Гундарева. А мы с Сашей — увы… Хотя Гончаров прекрасно осознавал значимость артиста Лазарева, который блестяще играл многие роли, и мою значимость после того, как я сыграла в «Трамвае «Желание». Все-таки этот спектакль для Театра имени Маяковского был очень важным. Мы играли его 24 года. Я просто умирала на сцене. А Гончаров кричал: «Вивьен Ли после этой роли заболела! А вы, Немоляева, нет!»
— Но ведь именно Гончаров пригласил вашего сына в спектакль «Леди Макбет Мценского уезда», и так состоялся его актерский дебют?
— За это я Гончарову благодарна. Шурику было лет одиннадцать. Он, как и другие театральные дети, постоянно вертелся за кулисами, в моей гримерке делал уроки. А тут как раз понадобился мальчишка его возраста и типажа. Когда сын впервые вышел на сцену, мы сидели с Сашей в оркестровой яме, и у меня текли слезы. Он играл мальчика, которого убивают. И у меня все смешалось: и сюжет, и он сам, и его вид трогательный. И Сашка тоже чуть слезу не пустил… Шурик роль играл года два, больше не смог — он очень быстро вырос. Страдал из-за этого. Я его утешала: «Шура, для мужчины рост имеет огромное значение. Ты будь счастлив, что ты вырос». Он ответил очень по-актерски: «Сейчас никакой выгоды от моего роста я не вижу, а роль я потерял». В последний раз этот спектакль он играл в Кишиневе на гастролях. Наташа Гундарева на поклонах подарила ему свои розы. Ее всегда заваливали цветами. Сына поблагодарили по радио: «Шура, спасибо, ты последний раз сыграл». Он плакал за кулисами. Наташа его повеселила: «Ну, ты вон какой теперь большой, теперь ты меня сам должен душить, а не я тебя». Мне сразу было ясно — у Шурика актерские задатки. А Саша отказывался это видеть. Говорил: «Может быть, он будет археологом!» Дело в том, что сам Саша очень любил эту профессию, у него имелось огромное количество книг по археологии. Шурик интереса к науке не проявил.
В результате он пришел именно к отцу, и тот готовил его к поступлению в театральный институт. В Школу-студию МХАТ сын поступил легко, а потом так же легко — к Захарову в «Ленком», где играет теперь главные роли. Шурик был одним из многих студентов, которые пробовались на танец моряков в «Юнону» и «Авось». Захаров его отметил и спросил фамилию. «Лазарев». — «Сын того самого Лазарева и той самой Немоляевой?» — «Да». Вечером того же дня Марк Анатольевич впервые позвонил к нам домой: «Почему вы не позвонили мне и не сказали, что сын показывается в «Ленком»?» Он был очень удивлен. А мы с Сашей гордились сыном… Через много лет Саша готовил к поступлению в театральный внучку Полину. Удивительное совпадение, но Полина тоже вышла на сцену вместе с Наташей Гундаревой. Это был спектакль «Виктория?..» об адмирале Нельсоне и леди Гамильтон. Полинке было года четыре или пять. Она играла дочь героев Гундаревой и Джигарханяна. На ней было розовое кружевное платьице, и Полина пробегала через сцену от Наташи к Армену. Волновались все! У Шурика градом пот по лицу катился. Дед тоже с ума сходил. Он ведь страшно любил внучку. Когда Полинка появилась на свет, Саша полностью на ней сконцентрировался. А когда деда не стало, Полина сказала, что, видимо, никто ее уже не будет любить так, как он…
— Теперь Полина служит вместе с вами в Театре имени Маяковского. Ведь это уже третье поколение Лазаревых-Немоляевых, связанное с театром и кино?
— Четвертое. Началось все с моего папы. Владимир Немоляев родился в семье мещан-старообрядцев. Оттуда и фамилия — ее можно расшифровать как «не так молящиеся». Папина мама рано овдовела, и у нее на руках остались четверо мальчишек. И поднимала их царская Россия. Все братья Немоляевы получили образование. Папа мой окончил коммерческое училище. У него был фантастически красивый каллиграфический почерк с завитушками, и он довольно долго работал в ГУМе бухгалтером. Стоял за конторкой с девяти до шести вечера и страдал, что так медленно идет время. Внешне он был есенинского плана — светловолосый, кудрявый, со светлыми глазами, раскрепощенный, подвижный и веселый. Это очень привлекало людей.
И вот как-то в ГУМ пришел Всеволод Мейерхольд с женой Зинаидой Райх. Они готовили спектакль «Мадам Бовари», и им нужны были ткани. Папа слыхом не слыхивал про Мейерхольда, он совершенно был далек от этого всего. Начальник папе сказал: «Пришли такие солидные люди. Володя, ты у нас обаятельный, проводи их и помоги выбрать материю». И мой отец повел их на склад. Тогда был дефицит всего, но у Мейерхольда имелось разрешение от какого-то наркома. Папа им очень хорошо все показал, обаял, очаровал. Мейерхольд сказал: «Какой славный паренек!» — и дал ему контрамарку на десять любых спектаклей. В итоге моего отца так увлекло искусство, что он бросил свою профессию и поступил во ВГИК, к Пудовкину, на актерско-режиссерский курс. Это был первый выпуск. Окончил отец свое обучение в 1927 году. У нас дома долгое время хранился журнал 1929 года, где было написано про молодых кинематографистов. И в журнале папино милое смеющееся молодое лицо. Подпись гласила: «Молодой режиссер Владимир Немоляев, который снял документальную картину «Смычка Турксиба» и приступил к следующей своей фильме»…
Тогда уже ушло слово «синематограф», а слово «фильм» еще не появилось, в ходу была «фильма». Следующая папина картина — «Карьера Рудди» —была про американского героя. Знаете, ходили в 1930-е годы в Америке такие мачо в эффектных шляпах. Играл главную роль Дмитрий Консовский — старший брат артиста Алексея Консовского, который потом прославился как принц из «Золушки». Дмитрий Консовский был хорош — абсолютно американизированный колоритный артист, такой советский Грегори Пек. Но тут его арестовали, и картину закрыли. Папе вообще не везло. Это сейчас его фильмы, в том числе «Счастливый рейс» («Машина 22—12»), — «золотой фонд кино». А какого изумительного «Доктора Айболита» он снял! Но при этом всю жизнь мой отец был «мальчиком для битья». Его критиковали за то, что его картины без идеологии и слишком легкие. Но зрителю такие фильмы были нужны, особенно после страшной войны, крови, ужаса, страха и нищеты. Люди должны были ожить!
— Что вы помните о войне?
— Мы с братом Колей и мамой, которая была звукооформителем на «Мосфильме», эвакуировались в Алма-Ату. А папа получил повестку и отправился рядовым на фронт. Правда, пробыл там недолго. Какой-то высокий офицерский чин, который узнал в рядовом Немоляеве режиссера, сказал: «Ты хорошо снимаешь. Обойдемся без тебя». В Алма-Ате нас с братом Коликом отдали в детский сад. Помню, что все время хотелось есть, а ели мы какую-то требуху. Мама подрабатывала — шила на заказ наряды. Она в свое время обучалась у знаменитой на всю Москву закройщицы Надежды Ламановой, которую называют русской Коко Шанель. Мама оказалась талантливой ученицей. Но витала в облаках. Ей было интересно художественно выложить вытачки, и ради этого она могла просиживать за шитьем часами. Но до конца дело она могла и не довести — оставить наметку, булавки. В эвакуации она шила своей подруге Марине Ладыниной.
На примерку Марина Алексеевна всегда приносила буханку хлеба и еще цветной сахар — ярко-зеленый и красный — для нас с братом. Казалось, на свете нет ничего вкуснее! Из эвакуации мы вернулись в 1943 году. У отца не было работы, жили мы голодно. И нас очень выручил Иван Александрович Пырьев, супруг Ладыниной. В 1944 году он снимал фильм «В 6 часов вечера после войны» и пригласил папу вторым режиссером. Иван Александрович оказался настоящим провидцем — за год до окончания войны снял празднование Дня Победы точно таким, каким оно и было в 1945 году, — на Большом Каменном мосту, у Кремля, с салютом. Снимался этот фильм под Москвой, в Кунцево. И мы всей оравой — папа, мама, я, брат, бабушки — отправились в киноэкспедицию. Все жили в землянке, получали скудное, но регулярное питание. Мама на той картине тоже работала — звукооформителем. Пырьев протянул нам руку помощи. Они с Ладыниной и потом были друзьями нашего дома.
— А с Любовью Орловой ваша мама тоже дружила?
— Их скорее можно назвать приятельницами, а не подругами. Любовь Петровна была своеобразной, обособленной. Хотя и не отшельницей, как сейчас некоторые рассказывают. Мы даже на дачу к ней и Александрову ездили во Внуково. А когда возвращались оттуда домой на электричке, мама спросила: «Как они тебе?» Я сказала: «Дядя очень бровастый. А тетя очень красивая». Орлова была удивительной. Умела создавать вокруг красоту. У нее на даче цвели роскошные розы, я таких нигде прежде не видела. И у меня даже сохранилась старая фотография — в орловских розах я и Аленка Тиссэ, дочка Эдуарда Казимировича Тиссэ, знаменитого кинооператора, который снимал все фильмы с Эйзенштейном… Удивительно складывается жизнь: я, чуть повзрослев, снялась с Орловой в одном фильме — «Русский сувенир», посвященном космической теме. Эпизодик крошечный, но исторический. Вскоре вышел журнал «Огонек», на обложке которого синее небо, космический спутник летит и два профиля — девушки и юноши. Это я и Кирилл Столяров — сын замечательного артиста Сергея Столярова, который играл с Орловой в «Цирке». Кирка был очень похож на отца — светленький, курносый. И я ему под стать.
— Это же не первая ваша работа в кино была?
— В 1944-м мне было семь лет, и я снялась в фильме «Близнецы». В это кино я попала благодаря маме. Она всюду таскала меня и брата Колю с собой, в том числе и на студию. А тут как раз на «Близнецах» понадобилась девочка, примерно как я. У меня осталось потрясающее ощущение, как я еду на съемку на двухэтажном троллейбусе по Ленинградскому проспекту (ходили такие в то время по Москве). Самое большое счастье было — забраться на второй этаж. Мы с мамой старались прийти на остановку первыми, чтобы сесть на мои любимые места. Ну а сам съемочный процесс мне не очень понравился. Свет, отраженный от квадратной штуки, обтянутой фольгой, слепил глаза, и я постоянно щурилась, закрывала лицо рукой. Однажды со мной случилась драматическая история: я потеряла часть костюма — огромный бант в горошек, сшитый из точно такой же ткани, как и сарафанчик. Бант соскользнул с моих волос, и его не нашли, пришлось шить новый.
Вообще, мне сейчас удивительно, что в конце войны на «Мосфильме» даже детям шили костюмы из отличной материи, не говоря уж о взрослых артистах. Но мне больше всего запомнились наряды Целиковской и Орловой — из крепдешина в горошек, с роскошными кружевными воротничками. Можно только диву даваться, откуда все это появлялось на студии, потому что в магазинах не было ничего, все по карточкам. Кино в те времена действительно являлось важнейшим из искусств. Все понимали, что оно поднимает дух граждан, а значит, и страну. Чуть позже мы с братом Колькой снялись в отцовском фильме «Счастливый рейс» («Машина 22—12»). Это было дикое счастье. За мной и братом к школе приезжал грузовик. Папа забирал нас и еще других детей звал, чтобы они в массовке побегали.
— В общем, других вариантов, кроме как связать свою жизнь с кино, у вас не было?
— Я хотела быть актрисой и все время обезьянничала. Поступила в Щепкинское училище при Малом театре. С одной стороны, была барышней понимающей, начитанной, с другой — в характере легкомысленность абсолютная. Я очень похожа на папу — страшно смешливая. Все время хохотала и носилась, ходить у меня как-то не получалось. Однажды неслась по лестнице с хохотом и врезалась в живот гордо шествовавшей Веры Николаевны Пашенной — главного человека и в училище, и в Малом театре. Мне кажется, ее боялись не только все студенты, но и все педагоги. «Ты кто?!» — строго спросила Пашенная. «Света Немоляева. Простите!» — И с хохотом побежала дальше.
Еще студенткой последнего курса меня пригласили сниматься в Ленинграде в «Евгении Онегине» в роли Ольги. Я была барышней пухлой и круглолицей и отлично подходила на эту роль. Режиссер Тихомиров утвердил меня моментально, сказав: «Какая смешная, милая! Никого больше не нужно искать, — и процитировал Пушкина: — «Кругла, красна лицом она, как эта глупая луна на этом глупом небосклоне». Так говорил Онегин Ленскому об Ольге. А у меня действительно было очень глупое, абсолютно детское, наивное выражение лица. Съемки начались в 1958-м и продолжались целый год. Это была колоссальная работа — снимать фильм-оперу. Нужно было выучить всю фонограмму и петь вместе с оперными исполнителями, чтобы попасть не только в звук, но и в дыхание. Мы учили все танцы: менуэты, гавоты, все, что полагалось танцевать в XIX веке на балу. Со мной занимался Григорович в огромном зале в Мариинке. Еще мы скакали верхом, и я упала с лошади, сильно ударившись спиной. При этом тренер сказал: «Если вы сейчас сразу не сядете на лошадь, не преодолеете страх никогда». И я переломила себя. Это было удивительное время — я была всего лишь простой студенткой, когда получила это предложение с «Ленфильма»...
— Вы рассказываете так, будто все это было буквально вчера…
— Это же было великолепное время — радостно учиться, радостно жить. В юности у нас подобралась прекрасная компания: Гена Гладков, Вася Ливанов, Таня Лаврова, художники Мирон Лукьянов, Вася Островский, скульптор Кира Рябинина, режиссер Ольга Маркичева. Все очень много читали. Было стыдным не угадать автора, если кто-то его цитировал. Мы проводили много времени на Николиной Горе. В нашей компании был Митя по прозвищу Лошадь. Замечательный литератор, шекспировед, в совершенстве знавший английский язык, он был страшно увлечен лошадьми и заразил нас всех своим увлечением. Моей ближайшей подругой была Таня Лаврова. Мы с ней познакомились еще в эвакуации в Алма-Ате. Она — дочь знаменитого кинооператора Евгения Андриканиса. Потом, когда Таня стала актрисой МХАТа, она взяла псевдоним Лаврова…
И вот мы ездили на юг вместе всей нашей «гусарской» компанией. Все были друг в друга, конечно, влюблены. И любовь у всех была несчастная, потому что увлечения не совпадали. Так мы со своими влюбленностями и ходили по кругу… Изумительное было время! Я никогда не забуду, как мы с Митей-Лошадью сидели на скалистом выступе горы Меганом, болтали ногами в море и он мне сказал: «Светка, какая у тебя счастливая профессия — ты много жизней проживешь за свою одну!»
— В рассказах о тех временах часто фигурирует именно Крым…
— Для меня это — мое любимейшее место, я боготворю Крым, обожаю. Может быть, это что-то генетическое — когда я родилась, мы всей семьей уехали в Крым, в Ялту, на съемки «Доктора Айболита». Я была грудная, поэтому взяли бабушку, помогать за мной приглядывать. И я первые шаги сделала в Ялте на съемочной площадке. Всю жизнь потом ко мне изумительно относился Максим Максимович Штраух, который сыграл доктора Айболита. Удивительно, но сейчас я живу в его квартире. После смерти Штрауха эта квартира осталась за Театром имени Маяковского, в котором он служил. Нам с Сашей в то время полагалось улучшение жилищных условий. Но на квартиру были и другие претенденты. Вопрос решался на заседании Моссовета, и председатель сказал: «Пусть Дон Кихот поживет в хороших условиях» (имелся в виду все тот же спектакль Андрея Гончарова «Человек из Ламанчи»). Но мне кажется, решающим было не слово начальника, а что-то свыше, ведь Штраух меня буквально с рождения очень любил… Вот такое переплетение судеб… Так сложилось, что у папы с мамой в Крыму было безумное счастье. А потом — у нас с Сашей. Я говорила, что наша первая с ним поездка была в Ялту, на съемки «Вольного ветра».
Мы жили в гостинице «Ореанда». Номера в ней были роскошными, но не все. В цокольном, полуподвальном этаже имелись комнатки с окнами на уровне земли и удобствами в конце коридора. В такой мы и поселились. Но наша комнатка казалась мне самой прекрасной… 50-летие свадьбы мы с Сашей отпраздновали там же, в Крыму, в «Ореанде». Жили в роскошном люксе с видом на море. Когда вошли в номер, там стоял сервированный стол с шампанским, конфетами и цветами. Нас так встретила администрация гостиницы, они знали, что это наше воспоминание о молодости, о свадьбе. Это было потрясающе! И мы совершенно удивительно провели те три дня. Ходили везде пешком: в Алупку, в Массандру. До Мисхора прошагали все 18 километров. Я была очень счастлива в эти дни. И вообще, с Сашей я была счастлива всю жизнь. Нам никогда не было скучно друг с другом, хотя мы проводили вместе 24 часа в сутки. Никогда не отдыхали отдельно друг от друга. Иногда вынужденно расставались, если была экспедиция по съемкам у него или у меня. Но расставания Саша переносил с трудом. Как-то полетел в Америку с гастролями на десять дней. Когда вернулся, с порога заорал: «Никогда, никогда в жизни я без тебя не поеду никуда!»
— У вас был открытый дом? Гостей принимали?
— Двери в то время у всех были открыты, практически никто не жил уединенно. Это же была «оттепель», прекрасные шестидесятые. Мы постоянно или принимали гостей, или сами неслись в гости. Причем с такси было сложно, часто идти нужно было пешком или доезжать на каком-нибудь молоковозе. По ночам вся Москва ездила на молоковозах! Это отдельное развлечение. А иногда я приставала к милиции: «Дядечка милиционер, подвезите нас!» Жизнь была прекрасна! Мы с Сашей поселились сначала у моих родителей в коммуналке на Плющихе, потом в общежитии в Малом Кисловском переулке около театра, в 18-метровом «пенале». Вот в ту пору вся труппа у нас с Сашей перебывала — и молодежь, и солидные люди. Иногда собирались по 20—30 человек. Как-то Андрей Тарковский даже на шкафу сидел — не нашлось другого места. Мы с ним не были друзьями, он пришел к нам со вгиковской компанией моего младшего брата Коли, который учился там на операторском. Ну а потом у нас с Сашей появилась небольшая кооперативная квартира не слишком близко от театра. А вскоре мы переехали на Тверскую, в квартиру прямо напротив тогдашнего Дома актера. Гости из ресторана ВТО, который закрывался в полночь, обычно оказывались у нас…
— Совсем недавно на Малой сцене вашего театра был вечер, на который сложно было попасть. В первом отделении вы рассказывали о своей молодости, о театре, а во втором — ваша внучка Полина исполняла джаз и имела грандиозный успех.
— Она очень музыкальная. В семейном архиве есть видео, как она, четырехлетняя, бегает на даче и безошибочно поет джаз. Когда дедушка это обнаружил, он был безумно счастлив. Всегда просил: «Полина, спой!» А еще они танцевали вместе: степ, рок-н-ролл и все что угодно. Они чувствовали друг друга. Мы стали водить Полину в консерваторию к педагогу. Давалось ей все легко, слух-то абсолютный. Этим она пошла в Сашиного отца — тот пел, играл на скрипке и был потрясающе музыкальным… Только вот занятия в консерватории Полина бросила — ребенком она была неусидчивым. А вот музыку не оставила. Она без нее не может. У нее своя музыкальная группа, с которой Полина выступает в разных клубах. Есть и публика, и поклонники. Правда, при таком серьезном таланте пока это для нее слишком камерная история.
— Но при этом Полина ведь драматическая актриса…
— Внучка окончила ГИТИС, и Саша очень хотел, чтобы она пришла в Театр имени Маяковского. А Полина сопротивлялась. Согласилась, только когда Женя Симонова предложила ей репетировать Верочку в спектакле «Месяц в деревне», сказав, что видит в этой роли только ее. Дедушка не дожил до премьеры месяц. Сейчас Полина — актриса нашего театра. У нее масса ролей. Играет в «Талантах и поклонниках», в «Дядюшкином сне», «Бесприданнице», выпустила премьеру «Все мои сыновья». Это такое счастье — сидеть с внучкой в одной гримерке и наблюдать ее успехи!
— А какие таланты проявляет ваш младший внук Сережа?
— Он оканчивает школу. Будет поступать. Ходит на подготовительные экономические курсы. Но все равно мечтает о творчестве, хочет стать продюсером. Я не знаю, чем это закончится. Ведь он всю жизнь актерством занимается. Он и в театре на сцену выходил, и в школе постоянно в разных постановках играет. Но заявил: «Актером не буду!» Хотя мое глубокое убеждение, что он походит-походит на экономический, а потом перейдет на актерский. Кровь даст себя знать…
