«В конце 1970-х Окуджава решил, что сам больше не будет петь. Это был период, когда он сочинял прозу: «Путешествие дилетантов» и другие вещи. А когда его просили где-то выступить, Булат Шалвович говорил: «Я буду только читать стихи. А петь — давайте пригласим Таню и Сережу Никитиных, мне нравится, как они это делают», — вспоминает композитор, автор-исполнитель Сергей Никитин.
— Сергей Яковлевич, по образованию вы физик, более того — кандидат физико-математических наук. Как стали лириком?
— Не обижайтесь, но я терпеть не могу вопроса о физиках и лириках. Потому что убежден: никакого противоречия между ними нет. Оно надумано от начала до конца. Тут, по-моему, огромную роль сыграл поэт Борис Слуцкий. В конце 1950-х он написал стихотворение «Физики и лирики», где есть строки: «Что-то физики в почете. Что-то лирики в загоне. Дело не в сухом расчете, дело в мировом законе…» Стихотворение было тогда популярно, вот, с легкой руки Слуцкого, это противопоставление и возникло. Моя же точка зрения такова: человек един. Просто его мозг состоит из двух полушарий, одно из которых отвечает за рациональное мышление, другое — за иррациональное, художественное. Когда активно одно, другое отдыхает. Известно, что Эйнштейн великолепно играл на скрипке. Наукой я перестал заниматься в 1987 году, хотя по-прежнему ею интересуюсь — и космологией, и ядерной физикой.
— А когда и как увлеклись музыкой?
— Лет в пятнадцать. Как сейчас помню, летний день, я иду по одному из арбатских переулков, и вдруг звучит голос Окуджавы: кто-то на подоконник на первом этаже выставил магнитофон. Голос, слова так тронули меня, что я понял — это мое. Именно в тот момент я решил научиться играть на гитаре с одной-единственной целью — исполнять песни Булата Шалвовича. Я так увлекся музыкой, что, поступив в МГУ на физический факультет, организовал там квартет, а через несколько лет — квинтет, участницей которого стала сокурсница Татьяна Садыкова, моя будущая жена. Мы выступали не только в МГУ, но и в других вузах, а также в научно-исследовательских институтах. Достаточно быстро мы стали широко известны в узких учебных и научных кругах. (Улыбается.)
— Зарабатывали концертами, надо думать, не меньше, чем сотрудник научно-исследовательского института?
— Больше. Судите сами, зарплата младшего сотрудника тогда была сто — сто двадцать рублей в месяц. А за концерт в каком-нибудь НИИ, куда пришло человек двести, купив билеты по пятьдесят копеек, можно было сразу получить сто рублей.
— Интересно, что ваша юношеская мечта — исполнять песни Окуджавы — сбылась в полной мере. Он ведь сам благословил вас на это?
— Окуджава доверил нам исполнение своих произведений в конце 1970-х. Он тогда решил, что сам больше не будет петь. Это был период, когда он сочинял прозу: «Путешествие дилетантов» и другие вещи. А когда его просили где-то выступить, Булат Шалвович говорил: «Я буду только читать стихи. А петь — давайте пригласим Таню и Сережу Никитиных, мне нравится, как они это делают».
— К вашим собственным песням он как относился?
— При встрече Булат Шалвович всегда спрашивал: «Сережа, ну что вы там насочиняли за последнее время?» Для меня было важно показать что-то новое. Может, Окуджава даже ничего не говорил, но по тому, как он слушал и молчал, можно было понять, нравится ему или нет. Какие-то вопросы уточняющие задавал.
— А как вы с ним познакомились?
— Шел не то 1967-й, не то 1968 год. Как-то наш институтский друг, чрезвычайно общительный парень, рассказал, что на автобусной остановке познакомился с некой француженкой по имени Вивьен. Она работала гувернанткой в одной из московских семей, учила детей французскому языку. Выяснилось, что Вивьен привезла из Парижа только что выпущенную там пластинку Окуджавы. Находясь во Франции, поэт записал ее за один вечер. Понятно, что в Советском Союзе его дисков в то время не было и в помине. Словом, Вивьен очень хотела познакомиться с Булатом Шалвовичем и была готова подарить ему пластинку. Так что телефон Окуджавы я раздобыл не для себя, а для нее. Позвонил ему, он обрадовался, сказал: «О, как хорошо! У меня самого только один экземпляр, и я его берегу, боюсь запилить». И пригласил нас в Центральный дом литераторов на свой творческий вечер. Перед концертом мы (Вивьен с парижской пластинкой, наш друг Гена Иванов, Татьяна и я) зашли в комнату к Окуджаве, чтобы поздороваться. Вдруг он меня спрашивает: «Сережа, а вот песенка «Пони девочек катает…» — ваша, это вы ее сочинили?» Я чуть на месте не грохнулся — сам Булат Окуджава знает, что мы поем про пони! Я ответил, что да, написал музыку на стихи Юнны Мориц. Потом состоялся потрясающий концерт, а после, как частенько бывало в те годы, всем нам захотелось продолжить знакомство.
— За столом?
— Конечно. Ольга Арцимович, молодая жена Булата Шалвовича, предложила поехать к ним домой на «Водный стадион». Стояла уже глубокая ночь, такси найти немыслимо. Стали голосовать и в результате поймали снегоуборочную машину. Водитель разместил всех нас — человек восемь — в кузове, где стояли какие-то лавочки. В общем, было очень весело, особенно когда Булат Шалвович вдруг произнес многозначительно: «Мы едем, заметая следы…» Машина-то все время, пока мы ехали, убирала снег с дороги.
— Возвращаясь к теме застолья. Позвольте спросить, вы что тогда предпочитали — водку, вино, коньяк?
— Мы пьянели просто от самого факта общения. А пили обычно водку.
— Подо что?
— Черный хлеб, масло, селедочка…
Ну а если каким-то чудом удавалось достать красной икры, это было нечто! Понимаете, когда за столом собиралась роскошная компания, даже селедка на газете выглядела как по-царски сервированный ужин. Нам повезло общаться с Булатом Окуджавой, Юрием Никулиным, Зиновием Гердтом и другими уникальными и интереснейшими людьми нашего Отечества. Их аристократизм заключался в том, что они были на равных с людьми любого социального статуса — от сантехника до члена Политбюро. Больше всего их коробило проявление «комплекса собственной полноценности». Когда Зиновий Ефимович Гердт слышал, что кто-то употребляет словосочетание «мое творчество», ему всегда становилось неловко. А когда кто-то говорил про себя: «Я поэт», корежило и Окуджаву, и Самойлова, и Левитанского. Это считалось совершенно неприличным.
— А как же они о себе говорили?
— Ну, «стишки кропаю» — как-то так, с самоиронией. Чувство самоиронии было характерно для каждого из них.
— Во время всех этих посиделок говорили исключительно о поэзии?
— Нет, конечно. Обо всем говорили, и бытовые проблемы обсуждали: как, где, что в стране тотального дефицита достать, купить, и о друзьях-знакомых всякие байки рассказывали. Как-то, например, мы с Татьяной поведали Евгению Евтушенко забавную историю про моего племянника Мишу, он тогда учился в четвертом классе. У него были огромные густые ресницы, и в школе они с друзьями устраивали эксперимент, сколько спичек можно положить на Мишины ресницы. Мы поддразнивали Мишу, спрашивали: «Что, от девчонок, наверное, отбоя нет?» — «Да, это все из-за ресниц!» — отвечал Миша. Эта история так подействовала на Евтушенко, что на следующий день рано утром, часов в восемь, он пришел с новым стихотворением «Ресницы», которое посвятил С. Никитину. (Улыбается.)
— Многие легендарные люди, о которых вы рассказываете, прошли через вашу маленькую, но уютную квартиру на Фрунзенской набережной. Вы ее в музей еще не превратили?
— Этой квартиры у нас уже давно нет. Но действительно, кто только не бывал в ней. Причем все, кто приходил, обязательно играли на гитаре и пели. Дело дошло до того, что наш маленький сын Саша на полном серьезе поинтересовался, когда же к нам наконец в гости придет Брежнев с гитарой и что-нибудь споет!
Мы тогда довольно тесно общались с Юрием Владимировичем Никулиным, он бывал у нас, звонил, находясь даже где-то далеко на гастролях, рассказывал смешные истории, новые анекдоты. А в один прекрасный день сам Юрий Никулин пригласил нас с 6-летним Сашей в цирк, мы сидели во втором ряду. И вот Никулин выходит на арену и приветствует зал: «Ну, здравствуйте, все дети пришли? А Саша Никитин пришел?» У сына аж нос вспотел, он молча тянет руку, а мы ему говорим, мол, да ты ответь, что пришел. Но от восторга он потерял дар речи. Тогда Юрий Владимирович подошел к нему и сказал: «Саша, разреши пожать твою… мужественную ногу!» И вот после всего этого я совершаю ужасную педагогическую ошибку. Однажды наш Саша пришел огорченный, чуть не плача. Говорит: «Я ребятам во дворе сказал, что знаком с Юрием Никулиным, а они мне не верят». А я, отец, большой педагог, говорю: «Нечего хвастать!» Хотя надо было выйти во двор и подтвердить ребятам Сашино знакомство с великим артистом. Всю жизнь не могу себе этого простить.
— Извините за вопрос, который вы так не любите, но ваш сын кем стал: физиком или лириком?
— Саша со своей семьей уже давно живет в Штатах, там он учился, окончил Дартмутский колледж и аспирантуру Стэнфордского университета по специальности «сравнительное литературоведение». Но уже лет десять, как он стал звукорежиссером, аранжировщиком, гитаристом. Фактически пошел по нашим с Таней стопам. У него в доме студия, мы там все вместе работаем, когда приезжаем в Штаты. Репетируем, готовимся к концертам, которые даем время от времени среди русскоязычной публики Америки. До конца года планируем выпустить записанный там диск на стихи Бориса Рыжего — уникального поэта, которого для нас открыл наш друг Дмитрий Сухарев. В альбоме семнадцать песен, в трех из которых Саша участвовал как мой соавтор. Несмотря на грустное настроение поэзии Бориса Рыжего, стихи его такого высокого уровня, что они поднимают дух, их хочется петь. И хочется делиться со своими друзьями. Чего, например, стоит только одна его строка: «Как хорошо мы плохо жили...» Вообще, я по-прежнему читаю много стихов разных авторов. Собираю понравившиеся вещи, откладываю их в отдельную папочку. Если из сорока отобранных произведений получится хотя бы две-три песни — это, считаю, хороший выход. Полгода назад впервые «замахнулся» на Пушкина, написал песню на его стихотворение «Пора, мой друг, пора». Открыл для себя питерского поэта Михаила Яснова. А сейчас вчитываюсь в лирику Дмитрия Быкова*. Всем он известен как шоумен, литературовед, прозаик, лектор. Но мало кто знает его как лирика. То, что он создает в этом жанре, отстоит далеко от тех дежурных стишков на злобу дня, которые он пишет, например, для проекта «Гражданин поэт». Дмитрий, без дураков, лирический поэт со своим уникальным голосом.
— Из ваших уст это настоящая похвала. А вот в чем секрет притягательности вашей музыки? Популярный французский композитор Поль Мориа, услышав вашу песню «Под музыку Вивальди», говорят, чуть с ума не сошел!
— Это слишком сильно сказано. Кстати, музыку к этой песне мы сочинили вдвоем с моим другом Виктором Берковским, царство ему небесное. А познакомились мы с Полем случайно в конце 1970-х в столовой Центрального Дома работников искусств, где он ужинал с музыкантами своего оркестра — они тогда приехали в Москву на гастроли. Работники ЦДРИ уговорили нас с Татьяной попеть зарубежным музыкантам. Тогда мы и спели «Под музыку Вивальди». И Поль сказал, что хочет включить эту песню в очередной альбом своих аранжировок. Спустя какое-то время диск с песней «Под музыку Вивальди» в его версии действительно вышел во Франции. И на этой пластинке были обозначены авторы — В. Берковский, С. Никитин и А. Величанский. Хотя это была чисто оркестровая версия, издатели указали и автора стихов А. Величанского, вот такое уважение на Западе к авторскому праву.
Мне, безусловно, сложно ответить на вопрос, чем же привлекательна наша музыка. Могу лишь сказать, что Владимир Абрамович Этуш даже показывал нас своим студентам в Щукинском училище в качестве некоего образца, как надо бережно обращаться со словом. Не только понимать смысл того, что говоришь, но и чувствовать ритм, созвучие слов, улавливать интонацию, чтобы точно и емко донести мысль, сохраняя самое главное — чувство меры.
— Когда вы с Татьяной почувствовали, что реально стали знаменитыми? Не просто, как вы выразились, в узких университетских кругах, а в стране.
— Знаменитыми мы никогда себя не чувствовали, скорее известными. Это происходило постепенно. В один прекрасный день наш квинтет стал участником популярной в начале 1970-х телевизионной программы «Алло, мы ищем таланты!», где в жюри был Микаэл Таривердиев. Он обратил на нас внимание, мы обменялись телефонами, стали общаться. Потом Микаэл Леонович пригласил меня в качестве исполнителя в приключенческие фильмы «Золотая речка» и «Пропавшая экспедиция», а вскоре и в картину Эльдара Рязанова «Ирония судьбы, или С легким паром!», где я исполнил песни «Со мною вот что происходит», «Я спросил у ясеня», «Никого не будет в доме» и «Если у вас нету тети». Таривердиев с Рязановым выбрали меня потому, что им нужен был именно непрофессиональный певец. Ведь надо было спеть за главного героя — не вокалиста, а врача-хирурга Женю Лукашина. Работа шла так: в студии я с гитарой у микрофона, а Таривердиев и Рязанов за стеклом, в операторской. Все получилось легко и быстро. Где-то на четвертом-пятом дубле они мне говорили: «Все, стоп, записано». Удивительно, но проблемы с записью возникли не у меня, а у Аллы Пугачевой, также исполнившей в фильме несколько песен. У нее порой доходило до сорока дублей. Композитору и режиссеру хотелось избавиться от эстрадных интонаций в исполнении будущей звезды. Но Пугачева, безусловно, чрезвычайно талантливый человек, и в итоге она все сделала именно так, как ее просили.
— Кроме «Иронии судьбы...» есть еще один культовый фильм — «Москва слезам не верит», где вы выступаете уже в роли композитора и где звучит ваша замечательная песня «Александра». Вам самому какая из этих двух картин ближе?
— Ну, это вопрос из разряда, кого больше любишь, папу или маму. И «Ирония судьбы...», и «Москва слезам не верит» — часть нашего общего культурного богатства. Знаете, почему эти фильмы так глубоко тронули всех? Потому, что они сделаны сердцем, искренне, для людей. Как будто герои этих фильмов даже не подозревают о существовании ЦК КПСС и Политбюро. Ни Эльдар Рязанов, ни Владимир Меньшов не умели фальшивить. Кстати, меня Владимир Валентинович подключил к фильму, когда все уже было готово, кроме музыки. Смонтированы реплики, шумы. Меньшов показал мне материал в просмотровом зале и поставил задачу: «Хорошо бы написать песню, которая стала бы визитной карточкой картины». Я обратился к нашему другу, ученому и поэту Дмитрию Сухареву. Он сочинил про Александру, а в последствии к нему присоединился другой наш друг — Юрий Визбор, так что у текста песни два автора.
Сочинял я мелодию «Александры» два дня, у песни было пять черновых вариантов, а на третий день выдал режиссеру окончательный, шестой — тот, который одобрила вся моя семья: Татьяна, Саша и моя мама. Когда мы с поэтом Дмитрием Сухаревым показали песню Меньшову, он лишь спросил: «Почему Александра, ведь главную героиню зовут Катерина?» Но быстро во всем разобрался: ведь ее дочь-то Александра. Владимир Валентинович потом рассказывал, что, когда он впервые услышал песню, в нем все завибрировало. Признаюсь, иногда меня посещает ощущение, что «Александра» мне уже не принадлежит.
— Как это? То есть стала народной?
— Ну да, хотя, конечно, она моя и, между прочим, до сих пор нас кормит. (Улыбается.)
— А сколько вы получили как композитор в 1980 году, когда вышел фильм «Москва слезам не верит»?
— Сказочные по тем временам шесть тысяч рублей. Благодаря им мы купили свой первый автомобиль — «Жигули»-«пятерку» белого цвета. В своем институте биофизики я уже давно стоял в очереди, чтобы получить вожделенный талон на автомобиль. Был в этой очереди шестьдесят восьмым. Ведь просто пойти и купить машину в те времена было нельзя — ни за какие деньги. Как раз тут в институт приходят четыре талона на «Жигули», но вдруг выясняется, что денег-то на руках ни у кого в институте, кроме некоторых, нет. Так я стал счастливым обладателем машины. За руль, правда, сразу села Татьяна, она дисциплинированная, заранее окончила курсы. Я же стал водить только лет через пятнадцать. На нашем первом автомобиле мы всей семьей много путешествовали, ездили не только по Подмосковью, но и в дальние поездки, например в Прибалтику, на турбазу Московского дома ученых на реке Гауя. Оглядываясь назад, понимаешь, что такая турбаза была действующей моделью идеального общества, что-то вроде коммунизма с человеческим лицом. Доктора наук и академики, некоторые кандидаты наук вроде нас с Татьяной. Все друг друга любят и уважают, в самодеятельной столовой не воруют, а стараются накормить как можно лучше. Основные занятия «жителей» — походы за малиной и грибами, рыбалка, по вечерам — художественная самодеятельность (Гердт, Ширвиндт, Окуджава, Никитины), научно-популярные лекции (например, академика Леонида Келдыша). В общем, счастье в чистом виде.
И вот там любимым развлечением были поездки по малым городам Латвии в поисках дефицита. Тамошний ассортимент сильно отличался от российского. Как-то мы зашли в магазин культтоваров. Смотрим — на прилавке камеры для автомобильных шин, которые днем с огнем было не сыскать. Мы, естественно, тут же затоварились: приобрели сразу четыре камеры — две для себя и две для Зиновия Ефимовича Гердта, заядлого автомобилиста со стажем. Он тоже отдыхал на Гауе, будучи почетным членом Дома ученых. Торжественно вручили ему подарок и, довольные своим благородным поступком, ушли к своей палатке. Через 10 минут Гердт подходит к Тане и говорит: «Прелесть моя, а тебя не смущает, что вы купили камеры для КамАЗа?»
— Это шутка?
— Нет. Просто на прилавке камеры были в сложенном виде. Мы же второпях даже не потрудились посмотреть, что берем.
— Расстроились?
— Нисколько! Дети с удовольствием использовали наше приобретение: надували камеры и плавали на них, как на надувных лодках.
— Да, это как у Бориса Рыжего: «Как хорошо мы плохо жили…»
— Это точно!
