«Во время учебы с Аллой Пугачевой мы, конечно, общались очень тесно, дружили. У нас была хорошая компания прогульщиков. Мы пропускали все предметы, которые нам были не интересны. Нередко специально нарушали дресс-код, чтобы не пойти на занятия. Алла могла, допустим, явиться в невероятно короткой юбке», — рассказывает певец и продюсер Михаил Шуфутинский.
— Михаил Захарович, в вашем репертуаре много прекрасных песен, но есть одна, явно стоящая особняком, — «Третье сентября». Что для вас эта дата — второй день рождения, праздник, по поводу которого вы устраиваете каждый год застолье?…
— Ни то ни другое. Сама дата — 3 сентября — для меня абсолютно ничего не значит, отношусь к ней спокойно, без всякого трепета. Застолья же устраиваю постоянно, специального повода для этого мне особо не требуется, так как я люблю вкусно поесть и обильно выпить. (Улыбается.)
Что касается самой песни, то да, она получилась. Игорь Николаев придумал замечательные стихи, Игорь Крутой написал чудесную музыку. Как только Крутой ее сыграл, я мгновенно понял: это мое. Да и сам он мне сразу сказал: «Обязательно возьми эту песню и сделай ее». Это ведь все невероятно давно было. Впервые в эфире «Третье сентября» вышло в 1993 году. То есть песня живет уже почти 30 лет! Такое редко бывает. Притом что сам я для ее раскрутки никогда ничего не делал, даже клипа не снял. Раз песня существует столько лет, значит, в ней есть что-то, от чего у людей мурашки бегают по коже. А это дорогого стоит! Ведь мурашки по коже — признак того, что тебя, толстокожего, проняло. Не у всех, разумеется, такая реакция на «Третье сентября». Кого-то, знаю, песня злит и раздражает, некоторые политики даже пытались ее законодательно запретить. Но у большинства людей она вызывает нормальные человеческие эмоции, иногда щемящее, пронзительное чувство. Для меня эта песня — повторю, песня, а не дата! — много значит. Если хотите, «Третье сентября» считаю одним из своих жизненных достижений.
— Неужели не устали от этой песни, исполняя ее тысячи раз?!
— Нет, и это касается не только «Третьего сентября», а всех моих песен. Каждую из них, выходя на сцену, я стараюсь исполнить как в первый раз. Понимаете, в противном случае люди могут заподозрить фальшь. А я очень боюсь подвести своего зрителя.
— Готовясь к нашей встрече, я пересмотрел много ваших фотографий и не нашел ни одной, где бы у вас не было бороды…
— Ну, такие фото на самом деле есть, хотя бороду я ношу уже лет пятьдесят. С тех пор, как через некоторое время после окончания Московского музыкального училища имени Ипполитова-Иванова уехал из столицы работать в Магадан. С бородой связана «криминальная» история. В этом портовом городе я начал «музыкальную карьеру» в ресторане «Северный», где выступал со своим оркестром, который собрал заранее еще в Москве. В магаданских ресторанах в то время работали музыканты со всей страны. Хлебные места! «Северный» был самым популярным среди старателей и рыбаков, которые, как и музыканты, съезжались в Магадан со всей нашей огромной страны. У людей, приходивших в это заведение, деньги водились, и гуляли они, что называется, на полную катушку. Мы все там прилично зарабатывали.
Но при этом каждый магаданский музыкант мечтал оказаться в один прекрасный день на Камчатке, в легендарном ресторане «Океан», о котором тогда ходили легенды. Это заведение, расположенное прямо в порту, в здании Морвокзала, было притчей во языцех. Деньги там лились рекой. Попасть туда на работу было практически немыслимо, музыканты даже платили по 1200—1500 рублей — очень большие деньги по тем временам, чтобы получить место в оркестре в «Океане».
И вот однажды меня туда позвали. Я принял «крутое» приглашение... Но нужно было туда еще добраться. Надо сказать, что по тем временам Камчатка была закрытой территорией СССР, пограничной зоной. Чтобы оказаться на полуострове, нужно было получить специальное разрешение — особую печать в паспорте. На это уходило много времени. А лететь требовалось срочно. Поэтому друзья оперативно прислали мне в Магадан паспорт другого музыканта, который уже жил и работал на Камчатке. Он был похож на меня, но, правда, носил бороду. Чтобы соответствовать фотографии в чужом паспорте, я не брился больше месяца. Афера удалась. Потом, благодаря связям, в мой собственный паспорт, конечно, поставили нужную печать, все как надо оформили, и эта криминальная история закончилась для меня в результате благополучно. А ведь преступление, которое мы совершили, было на самом деле весьма серьезным: воспользовались чужим паспортом, нарушили пограничный режим. Да, стоит только вспомнить, как мы в молодые годы куролесили, прямо вздрагиваю! (Смеется.)
— И с тех самых пор вы бороду уже не сбривали?
— Она стала не только частью моего образа, но и моей жизни, несмотря на то что всегда мешала. Кто знает, избавься я в свое время от бороды, может, и жизнь моя сложилась бы иначе. Ведь из-за нее меня не пускали на телевидение. На ТВ в Советском Союзе при бороде могли появляться только три персонажа — Карл Маркс, Фридрих Энгельс и Владимир Ленин, других бородачей не показывали.
Даже Анне Герман не удалось добиться того, чтобы моя физиономия хотя бы мелькнула на советском телевидении. При этом она уговорила руководителя Гостелерадио Сергея Лапина, что записывать песню «Белая черемуха» для концерта ко Дню Советской Армии она будет с молодым коллективом — ВИА «Лейся, песня», которым я уже тогда руководил. Мы все были модные, длинноволосые, не исполняли песен о комсомоле, трудовых буднях рабочего класса. Естественно, такой аппаратчик, как Лапин, нас на дух не переносил. Когда Герман пришла к нему в кабинет, он льстиво начал: «Анечка, мы вас так любим, ну зачем вам эти заросшие пацаны? У нас есть отличный оркестр радио и телевидения под управлением Силантьева, спойте с ним». Герман потом нам сама рассказывала: «Я как стукну кулаком по столу, и говорю Лапину: или я буду петь с ансамблем «Лейся, песня», или вообще не выступлю!» А уже шел февраль, время поджимало, Герман в концерте была объявлена. Словом, Лапин уступил. Но меня в кадре все равно ни разу не показали. В моем архиве есть фото, где я сижу за роялем, играю, рядом стоят все ребята, Анна впереди у микрофона. Борода, правда, была только у меня. У кого-то из коллег, которых все-таки мельком показали, были лишь усы, в которых ничего антисоветского, по мнению властей, не было. (Улыбается.)
— Когда вы руководили группой «Лейся, песня», с вами работала не только Анна Герман, но и многие другие известные исполнители, композиторы…
— Да, большинство песен для нас писал Слава Добрынин. Мы выступали вместе и со Львом Лещенко, и с Валей Толкуновой, и с Женей Мартыновым, и с Яаком Йоалой, и с Иосифом Кобзоном. Концертов было много. Иногда случались смешные истории. Представляете картинку, когда, допустим, на одной площадке в городе N висит афиша «Иосиф Кобзон и «Лейся, песня» — и точно такая же на другой площадке в этом же городе? То есть Кобзон начинал в одном месте, а мы в другом, в антракте же быстро менялись местами и все успевали! После концертов мы могли не пойти на какой-то банкет, который устраивал в нашу честь глава местной администрации, а собраться в номере гостиницы, где остановились. Иосиф звонил в ресторан, заказывал огромную сковородку жареной картошки с салом, что-нибудь выпить, и мы весело проводили время.
Платили нам хорошо, неофициально, конечно. Официально за концерт мы получали 10 рублей 50 копеек, но с помощью всяких договоренностей с разными комсомольскими организациями, на фонды которых проводились концерты, сумма в результате оказывалась значительной. Поэтому такие выступления ценились на вес золота, артисты их очень любили и всегда хотели в них участвовать, ведь это были дополнительные, «левые» деньги. Нас, конечно, могли и привлечь за все эти махинации, но всякий раз удавалось выходить из воды сухими.
— Слушаю я вас и думаю. Наверное, когда вы учились в музыкальном училище на дирижерско-хоровом факультете, и представить не могли, на какие ухищрения в карьере придется идти, чтобы зарабатывать свой хлеб. Или уже тогда все студенты были такими отчаянными, включая и вашу сокурсницу — девушку по имени Алла Пугачева?
— Училище у нас реально было классное, преподаватели изумительные, ведь все мы, выпускники, получали крепкое, фундаментальное образование, на уровне консерваторского.
Да, с Аллой, конечно, общались очень тесно, дружили. У нас была хорошая компания прогульщиков. Мы пропускали все предметы, которые нам были не интересны. С утра, например, нам лень было ходить на занятия по хоровому пению. Сам-то предмет неплох, но петь с утра в хоре часто просто ломало. Директор училища Елена Константиновна Гедеванова каждое утро устраивала проверку, своеобразный фейсконтроль, как мы сказали бы сейчас. Она стояла у входа и зорко следила за тем, кто как одет, кто как подстрижен. Если что-то во внешнем облике студента директора не устраивало, она отправляла домой переодеваться или даже стричься в парикмахерскую. Так вот, мы с нашей компанией нередко специально нарушали дресс-код, чтобы не пойти на занятия. Алла могла, допустим, явиться в невероятно короткой юбке. Она вообще в те годы всегда одевалась интересно, но вызывающе. При этом у нее были потрясающие длинные рыжие волосы ниже талии! Когда нас заворачивали, мы всей компанией с удовольствием шли либо в кино, либо выпить вина, либо заваливались к кому-нибудь на квартиру. Иногда шли в подвал, что был в здании училища. Закрывались там, приносили разные инструменты и играли, пели от души, пока… кто-то из учителей не обнаруживал нас и не тащил к директору на нравоучительную беседу.
— Такие теплые отношения с Аллой Борисовной после окончания училища у вас продолжались?
— Конечно, продолжались. А почему они должны были прекратиться? Была пауза, когда я в 1981 году уехал со всей семьей в Америку. Но после моего возвращения, мы по-прежнему с Аллой отлично общались. Дело в том, что, когда я уезжал за океан, у нее уже начинались отношения с Женей Болдиным, с которым мы старые друзья. Представляете, мы с ним родились в один день, в один год, в московском роддоме на Арбате! Как видите, все наши судьбы переплетены теснейшим образом.
— А что это вы, имея таких друзей, удачную карьеру, решили все бросить и уехать из Советского Союза в Штаты? Или вы были диссидентом?
— Да ну что вы, каким диссидентом! Да, я не стоял в первых рядах ярых патриотов советской власти, но и открытым антисоветчиком тоже никогда не был. Почему все-таки принял решение уехать? Если одним словом, мне не нравилось, что меня не пускали выступать за границу. Я был, как это тогда называлось, невыездным, по причине так называемой пятой графы в паспорте, то есть в силу своей еврейской национальности. Когда однажды «Лейся, песня» должна была лететь на гастроли в Югославию, в Сплит, в Росконцерте прямо заявили: «Летите, но без своего руководителя Шуфутинского!» Ребята тогда проявили солидарность и отказались от тех гастролей. Но разве это не унизительно? Хорошего настроения все это, естественно, не прибавляло, что сказывалось и на моем творчестве. Да и, откровенно говоря, в какой-то момент надоело жить по тем законам, по которым в то время существовала наша эстрада. Мы были суперпопулярными, а чтобы заработать нормальные деньги, надо было изворачиваться, выстраивать всякие схемы, о которых я рассказывал. Знаете, я просто-напросто устал все вечно доставать из-под полы, да и вообще очень хотелось увидеть другие страны.
— Кто из друзей пришел вас проводить? Прощание, надо думать, было тяжелым: все понимали, что вы уезжаете навсегда. Ведь по законам того времени любой, кто эмигрировал из СССР, уже не имел права возвратиться…
— Это точно. Проводы я устроил в ресторане «Пицунда» в Черемушках, известнейшее тогда небольшое заведение, где готовили вкуснейшую кавказско-грузинскую еду. Уже в то время он был таким, каким позже, после перестройки, стали кооперативные рестораны. Хотя «Пицунда» была рестораном государственным, насколько знаю, негласно курировал заведение Олег Коротаев, знаменитый боксер. За столом по случаю моего отъезда собрались все близкие друзья-музыканты. Помню, кто особенно сильно переживал, так это Слава Добрынин, он даже страшно расстроился, сказав в сердцах: «Почему плохие люди остаются, а хорошие уезжают?» Но мне тоже особо весело не было, ведь по большому счету я не знал, куда еду, чем буду заниматься в Штатах? Родственников у меня там не было, лишь один старый товарищ Вадик Косинов, тоже музыкант, с которым мы познакомились еще в Магадане. Конечно, в Америке, если получится, я хотел продолжать заниматься музыкой, но готов был, если что, и крутить баранку водителем грузовика…
Огорчало меня еще и то, что, когда я принял решение эмигрировать, со мной перестал тесно общаться отец. Человек он был партийный, коммунист, и никак не мог понять поступка своего сына. Такая ситуация между нами продолжалась достаточно долго, пока я не возвратился в 1991 году в Москву.
— Как вас встретила Америка — молочными реками и кисельными берегами?
— Смеетесь? Первые две недели я жил в Нью-Йорке у Вадика, он выступал в ресторане «Садко» на Брайтон-Бич вместе с Любой Успенской и Мариной Львовской. В первую же пятницу он повел меня в это заведение, где мы все и познакомились.
В тот же вечер в «Садко» у меня состоялась еще одна неожиданная встреча. В какой-то момент ко мне подходит официант и говорит, что за одним из столов сидят мои старые друзья, которые передают мне привет и приглашают присоединиться к ним. Я обалдел: кто бы это мог быть? Но, встав, осторожно направился за официантом. Подхожу к тому столу и вижу за ним прекрасную компанию — Нину Бродскую, Толика Днепрова и Бориса Сичкина. У Днепрова, оказывается, в тот день был день рождения. Я сажусь за стол, а Сичкин встает и со свойственным ему чувством юмора заявляет, подавая мне руку: «Приветствую вас, молодой человек, и поздравляю: вы попали в полное дерьмо!»
— Это, понятно, шутка, но что он имел в виду?
— Все! И то, что в Америке можно добиться всего, чего хочешь, но можно легко оказаться и в аутсайдерах. За десять лет жизни в Штатах я многое повидал, но счастлив, что занимался все-таки главным образом любимым делом, в котором мне часто помогали друзья. Вилли Токарев, например, с которым я познакомился только в Штатах, подсказал, в какой студии лучше записываться и как правильно издать свой альбом. Петь я стал фактически с первого дня пребывания в Америке, сначала в ресторанчике «Русская изба», на 4-м Брайтоне, затем в других русских ресторанах. Позже начал выпускать альбомы, диски, в какой-то момент стал совладельцем русского ресторана в Лос-Анджелесе, правда, не очень-то преуспел на этом поприще… Одним словом, всякое бывало во время моей американской одиссеи.
— Когда в 91-м году, после десятилетнего перерыва, вы приехали в Москву, не было ощущения, что вас забыли?
— Слава богу, нет. Я приехал тогда по приглашению Иосифа Кобзона, чтобы дать 10 концертов, а в итоге пробыл три месяца, выступая по всей стране во дворцах спорта и на стадионах. Мы провели 75 концертов. зрители буквально сходили с ума. Все песни они пели вместе со мной, они лучше меня знали мой репертуар!
— Сейчас вас что-нибудь с Америкой связывает?
— Да, там живет мой младший сын Антон со своей семьей — женой-американкой и их четырьмя детьми, моему старшему внуку уже 25 лет. Мы созваниваемся очень часто.
— А дом в Лос-Анджелесе?
— Я его продал после того, как ушла из жизни моя жена Маргарита, с которой мы прожили вместе более сорока лет. Последние годы она большую часть времени проводила в том доме в Лос-Анджелесе. Знаете, Америка сегодня уже другая страна, она стала совершенно иной, меня, откровенно говоря, сейчас туда совсем не тянет.
— Вы, стало быть, в своих подмосковных хоромах живете один?
— Нет, у меня молодая жена Светлана. Познакомились мы много лет назад. Она пришла ко мне в коллектив, когда ей было 18 лет, по окончании хореографического училища, это было в середине 90-х. Все это время Света работала у меня, танцевала в балете, занималась постановкой хореографии, делила со мной все беды и победы. Она знает всю мою жизнь, я знаю всю ее жизнь. Когда не стало Маргариты, мы со Светой решили соединиться.
— Что вы больше всего цените в женщинах?
— Чистоплотность. Кстати, это качество я ценю и в мужчинах. Говоря о чистоплотности мужчин и женщин, имею в виду, понятно, не только чистоту рук и тела, внешнюю опрятность, а прежде всего порядочность, честность, искренность.
— Что может вызвать у вас бессонницу? Вообще бывает, что вы долго не в состоянии уснуть?
— Постоянно. Я все время живу в бессоннице. (Улыбается.) Вот сегодня, к примеру, мы заснули в двенадцать. В два тридцать ночи я проснулся, потом опять заснул. В четыре утра вновь проснулся и уже не мог сомкнуть глаз до семи. В семь заснул-таки, проспав до девяти. Ну а там пора уже было вставать: дела, дела, дела…
— А что это вам не спится?
— Возраст, знаете ли, мне скоро, между прочим, 75 лет будет!
— Во-первых, не скоро, а лишь на будущий год. А во-вторых, наблюдая за вами на сцене, разве кто вспомнит про ваш возраст?
— Скажу честно, порой во время гастролей накатывает жуткая усталость. Вылетаешь обычно накануне вечером, прилетаешь туда ночью, полдня не спишь, потом репетиция, затем еще что-то. Когда в итоге выходишь к публике, у тебя голова трещит, спина ноет, ноги болят. Не скрою, бывает, что совсем не хочется выступать. Но вот выхожу на сцену, заиграла музыка, и я тут же обо всем забываю. Адреналин в секунды мобилизует весь организм. Я внимательно смотрю на зрителей, на их горящие глаза, и в голове пульсирует только одна мысль: «Сейчас они меня съедят, а я — съем их!» Так что сцена — совсем иная штука. Это — магия. Без преувеличения.
