«За две недели до трагедии я почувствовал, как Листьев поник, все время опускал глаза, внутри него что-то прямо серьезное происходило. И я задал ему вопрос: «Как-то все тревожно, ты не боишься?» Он ответил: «Слушай, мы с тобой любимцы нации, кто нас тронет?» А потом — два выстрела в подъезде», — вспоминает Игорь Угольников.
— Игорь, на большом экране сейчас идет фильм «Учености плоды», где вы выступили сразу в четырех ипостасях — сценариста, режиссера, продюсера и актера. Картина основана на реальных событиях, произошедших во время войны, когда в Михайловское, в музей Пушкина, приезжает фрау Шиллер и занимается просветительской деятельностью среди местных жителей. Что в этой истории правда, а что вымысел?
— Даже если написано «основано на реальных событиях», в кино всегда есть некая возможность если не вымысла, то осмысления. Фрау Шиллер, майор Занглер и полицай Юпатов — исторические персонажи. Директор музея, которого я играю, тоже был. Фигура противоречивая, он не мог оставить музей Пушкина, не ушел вместе с советскими войсками из Пушкиногорья и отчасти считал себя предателем. А когда немцы решили вывозить музей, директор, как хранитель наследия поэта, вынужден был уехать вместе с ними. Это исторический факт.
— А любовная линия фрау Шиллер с местным жителем Сергеем — это правда или уже ваша фантазия?
— Она была влюблена в поэзию и драматургию Пушкина. А когда приехала, полюбила и русскую культуру, и русских людей. И на этом мы выстроили историю. Главный герой, которого у нас играет Сергей Безруков, — персонаж выдуманный, хотя в воспоминаниях того периода встречаются рассказы о похожем человеке, жившем в Пушкиногорье: мастере на все руки, который умел что угодно починить и всем помогал. Он был малограмотным, но при этом большими кусками цитировал пушкинские произведения, которые слышал по радио. Гений, самородок.
— Вы изначально на Безрукова писали эту роль?
— Да, я считаю, что Сергей Витальевич Безруков — величайший русский артист. К нему очень неоднозначное отношение. Он много снимается, и иногда режиссеры используют его однобоко. Этот бриллиант должен быть в очень хорошем обрамлении. И я давно мечтал показать Безрукова таким, какой он в картине «Учености плоды». Там столько тонкостей и находок! Например, заикание, связанное с контузией…
— Заикается он роскошно…
— Заикающийся, смущающийся человек всегда вызывает желание всмотреться в него… Кстати, в фильме «После тебя», который сняла жена Безрукова Анна Матисон, он заикался на гласных звуках, а у нас — на согласных, мы с ним это очень серьезно репетировали. И потом Безруков мне говорил: «Что ты сделал, Станиславыч, я стал на спектаклях заикаться». Он никак не мог даже на сцене выйти из этой роли.
— А как вы нашли прекрасную Настасью Кербенген на роль фрау Шиллер? Я так понимаю, это был длительный и мучительный процесс…
— Очень долго искали. В героине должна была быть благородная стать. Вызывали на пробы множество русских и нескольких немецких актрис, и они были достаточно интересны, но не то… А в Настасье Кербенген течет дворянская кровь, и это чувствуется. У нее идеальный немецкий, хороший русский и отличная актерская школа. Она ведь училась в ГИТИСе у Валерия Беляковича. И когда пришла в студию, я сразу понял, что нашел свою актрису.
— Влюбились в Настасью как режиссер?
— Как режиссер я влюбляюсь во всех своих актеров — без этого невозможно работать. В Настасью интересно всматриваться — в ее молчание, в ее паузы. Она молчит, и в ней видно столько внутренней борьбы, смятение и ярость, многие чувства, которые зритель считывает. Особенно эта ее большая пауза в финале, перед тем как она скажет правду своему сыну о том, кто он есть.
— Как удавалось сидеть сразу даже не на двух, а на четырех стульях?
— Мне было очень трудно работать с актером Угольниковым. Я искал других исполнителей, но… Так и не смог роль директора музея никому отдать. Актерская жадность сыграла злую шутку, вот и пришлось сидеть сразу на всех стульях, что тяжело. В итоге некоторые сцены я сыграл не так, как хотелось бы, потому что просто не было сил. К счастью, оператор-постановщик очень тонко чувствовал и материал, и меня самого. Он говорил: «Игорь Станиславович, соберитесь, пожалуйста, вы в кадре сейчас пустой».
— Как вы вообще решили связать свою жизнь с актерством?
— Я с детства хотел быть артистом. Все время всех разыгрывал, ставил спектакли с самим собой. В детском саду, в школе, в пионерском лагере. Потом появилась возможность на видеокамеру что-то снимать. Я таким родился, это не приобретенное.
— Родители учились в МАИ, насколько я знаю.
— Да. И мой младший брат астрофизик, человек точных дисциплин, точного построения мозгов.
— Удивительно, как в семье технарей не сломали человека, который не хочет учить точные науки.
— Родители и переживали, и поддерживали, что еще им оставалось? А в школе со мной просто перестали бороться. Пытались оставить на второй год, но поняли, что это бесполезно. В итоге, ничего у меня не спрашивая, вместо двоек поставили тройки по алгебре, геометрии и химии. Кстати, преподаватели по истории, географии и литературе у меня тоже ничего не спрашивали, но уже по другой причине: потому что опасались, что я начну рассказывать больше того, что надо для урока. Я реально знал больше их. Словом, в школе меня просто оставили в покое.
— Правда, что в 12 лет вы как актер заработали свой первый гонорар?
— Первые деньги я начал зарабатывать еще раньше — рисовал всякие скетчи и продавал их одноклассникам. А актерской работой занимался с 13 лет — в Театре юных москвичей на Ленинских горах, и там я что-то получал. Окончив школу в 80-м году, в год Олимпиады, сразу поступил в ГИТИС, на режиссерский факультет. И там понеслось. В каких только съемках я не участвовал: «Шире круг», «Утренняя почта», «А ну-ка, парни!» — везде мелькал, без разбора. Наверное, это неправильно. Но у меня была дикая активность. Постепенно, с годами это прошло.
— Многие ныне успешные люди часто рассказывают, что они долгие годы не могли поступить в театральный. А вас готовы были взять сразу в три вуза. Только в «Щепку» не приняли, не так ли?
— Да, потому что я с Домогаровым стоял рядом, хлипкий такой, а он — здоровый красавец. Но во МХАТ, в «Щуку» и в ГИТИС меня брали с первого тура. Даже отмахивались от меня на экзаменах: «Да, да, да, берем, хватит уже!» — «Я еще прочту…» — «Нет, достаточно, вы уже прошли». Выбрал я ГИТИС, потому что там был режиссерский факультет. И к тому же нашим педагогом был замечательный Петр Наумович Фоменко…
— Который вас мучил.
— Да, он на третьем курсе говорил мне: «Комедию потом сыграешь где угодно, об этом я даже не буду с тобой разговаривать, ты это уже умеешь, а вот теперь попробуй настоящую драматургию». И дал мне читать огромный монолог Афанасия Пушкина в «Борисе Годунове», причем мизансцену выстроил так, что двинуться невозможно. Только поэзия Пушкина и ты. Стоишь со свечой, даже голову нельзя повернуть.
— После института вас многие заметили благодаря замечательным капустникам в Доме актера. Из этих капустников вышли не только вы, но и другие люди, делавшие в 90-е новое российское телевидение.
— Да, это была молодежная секция Дома актеров, Люся Черновская руководила ею, там мы все познакомились, и это было наше любимейшее место жизни и творчества. Дворжецкий, Гурвич, Горин, Арканов и еще очень много людей делали капустники, на которые вся Москва ломилась. После спектакля в 10 часов вечера мы встречались с художником Борей Красновым, по рюмочке выпивали и что-то придумывали, причем я записывал на салфетках. На следующий день репетировали, и через 2—3 дня номер был готов.
— Где эти салфетки уникальные?
— Все потеряно. Но это была фантастика, полные залы и зрители потрясающие — Ширвиндт, Захаров, Листьев… Огромное количество людей, просто яблоку негде упасть. Мы чувствовали большую ответственность. Потому что вот сидит Гердт рядом со Жванецким, и перед ними надо выступать, чтобы получилось ярко, интересно, парадоксально. Иногда получалось, а иногда мы проваливались. Но это большая школа. Гердт смеялся до слез.
— Актерский кайф — что это такое?
— Ты выходишь к зрителю с распростертыми объятиями, выплескиваешь свою энергию в зал, а обратно получаешь лавину, она тебя сметает. Не знаю, с чем можно сравнить. С безумной любовью, с огромным счастьем, с молитвой, которая услышана. Этот обмен энергиями ощущается физически, ты от этого даже спать не можешь. И нужно себя как-то приводить в порядок.
— Как?
— Разными способами. Раньше, случалось, алкоголем себя душил, сейчас уже нет… Но, конечно, эта энергия, которую ты выплеснул и получил обратно, долго не дает тебе успокоиться, она может жить даже несколько дней в тебе... Или вот кино. Когда я спродюсировал фильм «Подольские курсанты», наблюдал за тем, как люди смотрят, какими они выходят из зала. Несколько раз я со зрителями заговаривал после фильма. И это удивительное ощущение — они на тебя смотрят и не видят, хотят сказать и не могут сказать. Их надо постепенно вытаскивать из фильма, мягко, чтобы они вернулись к действительности, и потихонечку, потихонечку они возвращаются, всматриваются в тебя, и начинается диалог. Это работа души.
— Из театра вы ушли на телевидение. И у меня такое ощущение, что все ваши программы были совсем недавно. Потому что я готовлюсь к интервью, включаю какие-то отрывки из «Оба-на!» или программы «Добрый вечер» и понимаю, что помню все, даже каким будет следующее движение ваше и вашего гостя.
— Здорово!
— Непонятно, как это работает.
— Глазок телекамеры для кого-то просто глазок. Для меня это несколько миллионов человек, которые прямо сейчас на меня смотрят. И я всегда выходил с распахнутыми руками и смотрел всем этим людям прямо в глаза. Если так выходишь, много чего можно сделать.
— Вас называют одним из тех, кто кардинально изменил телевидение. Об этом по-разному писали, кто-то восторженно, кто-то с возмущением. И критика была серьезной.
— Я храню вырезку из газеты, где написано: «Игорь Угольников и конец классического советского телевидения».
— Этим можно гордиться.
— Не уверен. В том телевидении тоже что-то было. А вот нынешнее телевидение совсем изменилось, и не в лучшую сторону. Получается, что я тому причиной?
— Когда вы начинали, на телевидение хлынули любители, туда мог попасть кто угодно.
— Да, в то эпическое время можно было все, старые стереотипы рухнули, и зритель жаждал чего-то нового. Я приезжал в «Останкино», заходил во все павильоны, от «Шире круг» до «Веселых ребят», и делал что хотел. Телевидение давало массу возможностей, а вот кино тогда практически не было. Но, несмотря на такую свободу, у нас существовал внутренний цензор, мы понимали, что есть вещи, над которыми нельзя шутить: верования человека, болезни, старость. Это мы старались не трогать. А все остальное пародировали как только могли. Это был наш способ существования. Коммерчески мы ничего не выгадали, никогда я не умел этим воспользоваться, как воспользовались многие мои коллеги. Но вот мне нравилось творить, шутить изо дня в день. Потом это все прекратилось.
— Вас звали вести «Поле чудес». Вы могли бы туда пойти и вести его до сих пор. Или не стали бы на одном месте находиться так долго?
— Нет. То, что мне перестает быть интересным, я бросаю. У меня циклы 3—4 года. Надо все менять, входить в новую воду.
— Какая ваша новая вода оказалась самой сложной?
— Продюсирование военных фильмов сейчас. Потому что вижу, сколь мало этим уже интересуется зритель. Сопереживать не хотят. Раньше даже по социологическим исследованиям выходило, что комедии и военные фильмы беспроигрышно будут восприняты зрителем. А теперь люди, наверное, устали от войны.
— От войны во всех сферах.
— И в этом главная проблема. А я ведь выпестовал студию «ВоенФильм» вместе с моим другом и партнером Вадимом Задорожным. Натурная площадка, танки, самолеты, костюмы, декорации — все сделано, снимай не хочу. И вот как теперь делать большое кино? Задешево это не снимешь — я же не могу делать ерунду. Значит, надо серьезно вложиться. Вот мы сейчас пишем сценарий о народном ополчении (тема для меня важнейшая), а дальше — Курская дуга… Но надо понимать, кто это будет смотреть, а еще — кто будет платить за производство? Это очень серьезные вопросы.
— Война — ваше больное место?
— Да. Самая главная потеря моей семьи — гибель деда в народном ополчении 7 октября 1941 года. Потеря для моей бабушки, для моей мамы, потеря мужа и отца. Он пропал без вести. Очень трудно осознать, что человек просто пропал. Удивительно, но не так давно я нашел место его гибели и братскую могилу, где он похоронен. Когда мы пришли туда, в небе кружилась стая журавлей. Огромная такая, она нас практически прижимала к земле. Птицы очень громко кричали. Мурашки до сих пор по телу! Как в песне: «Мне кажется порою, что солдаты, с кровавых не пришедшие полей, Не в землю нашу полегли когда-то, а превратились в белых журавлей…» (Песня композитора Яна Френкеля на стихи Расула Гамзатова в переводе Наума Гребнева. — Прим. ред.) Как будто над нами кружились их души, которые не хотят быть забытыми. Теперь у меня есть могила деда, есть акт эксгумации и разрешение поставить там памятник. И это для меня многое значит. А другой дед, который воевал, похоронен в Риге, и я сейчас не могу никак туда доехать. Ощущаю своих предков за спиной, и не только этих, многих. И мне кажется, что они не просто стоят рядом, но во многом даже управляют моими желаниями и поступками. И совесть перед ними должна быть чистая. Во всяком случае, если тебе дал Бог какие-то возможности и качества, ты обязан это использовать, а не лениться.
— Например, уйти из комиков и сделаться одним из главных людей в патриотическом кино?
— Парадокс. Меня упрекали, когда я как продюсер снимал «Брестскую крепость». Писали жалобы: «Как вы могли телевизионного клоуна допустить до этой темы?!» На самом деле все, что человек делает искренне и с удовольствием, сочетаемо.
— «Добрый вечер» на телевидении тоже был вашим любимым делом. Но он прекратил свое существование неожиданно для многих.
— Кончились герои, которые могли бы прийти к нам в гости.
— У Ивана Урганта не заканчиваются.
— У Вани сейчас огромная палитра, он может звать кого угодно и когда угодно, а мы были несколько ограниченны в этом смысле. Сработали и иные причины. Хотя когда наш проект только начинался, Эдуард Сагалаев, мой учитель и руководитель ВГТРК, сказал, что этот «Добрый вечер» с Игорем Угольниковым будет длиною в четверть века. Он даже спрашивал меня: «Игоряш, ты понимаешь, что тебе в ближайшие 20—25 лет придется заниматься этим ежедневно, с понедельника по пятницу?» Шел 1997 год, вообще самый счастливый год в моей жизни.
— А ведь в 95-м, когда погиб Листьев, вы сказали себе, что уходите с телевидения. И что же произошло, почему за упадком последовал взлет?
— Эдуард Михайлович нам дал возможность съездить в Америку, посмотреть, как делается современное телевидение, и я вернулся с желанием что-то сделать самому. Вдохновленным.
— А правда, что это была идея Листьева: вечернее шоу с вами в качестве ведущего?
— Да. Когда он начал делать «Поле чудес», хотел, чтобы я вел эту программу, мы придумывали черный ящик, как его правильно использовать. Потом Влад сам начал вести «Поле чудес», а со временем отдал его Леониду Якубовичу. Но изначально Влад хотел, чтобы я вел эту программу. У меня же тогда было другое увлечение — телевизионные капустники под названием «Оба-на!». Возможностей было много. И знаете, главное, любая фантазия моментально воплощалась. Я только что-то нафантазирую, и это уже можно снимать и выпускать в эфир.
— К Листьеву относятся очень по-разному. А кем он был для вас?
— Для меня Влад — человек, который видел каждый наш капустник, каждый спектакль кабаре «Летучая мышь», смеялся навзрыд, ронял очки и кричал: «Угол, хватит!» Мой близкий друг, который фантазировал и создавал новое телевидение, и в этом смысле ему не было равных. Противоречивая фигура внутри себя, да, но при этом удивительной скромности человек, который уже мог себе позволить что угодно, а сидел в маленьком кабинетике на 11-м этаже. Я помню этот кабинет, рядом сидел секретарь и печатал на машинке документы. И вот Влад рисовал будущую схему работы телевидения, Костя Эрнст занимался сеткой вещания. «А ты будешь заниматься развлекалкой всей», — сказал мне Влад. Я ответил: «Хорошо, отлично, а когда я буду отдыхать?» — «Никогда». Вот такой был человек. Его смерть, конечно, меня подкосила очень серьезно, пули как будто и через меня прошли. Была какая-то сильная обида. Потому что, ну как это можно — стрелять во Влада? За две недели до трагедии я почувствовал, как он поник, все время опускал глаза, внутри него что-то прямо серьезное происходило. И я задал ему вопрос: «Как-то все тревожно, ты не боишься?» Он ответил: «Слушай, мы с тобой любимцы нации, кто нас тронет?» А потом — два выстрела в подъезде. Оказывается, можно тронуть недрогнувшей рукой.
— Как вы думаете, каким бы было телевидение, если бы Листьев остался жив?
— Не знаю, каким было бы телевидение, какими были бы мы. Понятно, что такие же вопросы можно задавать о любом аспекте истории. Что было бы, если бы в 1917 году не произошло то, что произошло? Мы просто должны понимать и ценить хорошее… Я был на Байконуре во время запуска ракеты с Климом Шипенко и Юлей Пересильд. И думал: какая же была великая держава, которая построила столько всего в этой бесплодной пустыне, и как это все брошено, остались только площадки для старта космических кораблей, а другие площадки, военные комплексы, подземные шахты, откуда должны были взлетать огромные ракеты, разрушаются, это уже никому не нужно. Мне так жалко человеческих усилий, нервов, денег, жизней, которые были потрачены на все это. Невольно проецируешь на собственную жизнь и думаешь: с твоими нынешними усилиями произойдет то же самое. Но важно, чтобы это нужно было сейчас — как говорится, в моменте. Вот если сейчас не нужно, тогда не стоит тратить время.
— Иногда наоборот: ценность сделанного видна через какое-то время. Опять-таки, возвращаясь к кино, вы же прекрасно помните, когда вышел фильм «Ширли-мырли», все топтались на нем. Считалось, что это самый пошлый фильм…
— Это была страшная премьера, когда из зала Дома кино зрители вышли без аплодисментов, и мы с Владимиром Меньшовым смотрели на них. Не могу забыть выражение какого-то сожаления, которое читалось на лицах. А потом через какое-то время этот фильм был разобран на цитаты.
— Оказалось, что фильм классный и на самом деле смешной. Хохочут же до сих пор! Как вы попали на роль Пискунова в «Ширли-мырли»?
— Все случайно в нашей жизни. Я был уверен, что меня рассматривают на главную роль, на Кроликова. И вот позвонили с «Мосфильма»: «Тебя утвердили, ты сценарий прочитал?» — «Да, очень смешной». — «Ну, завтра приезжай». Потом Любочка Полищук тоже перезвонила, она читала сценарий, говорит: «Слушай, это, по-моему, очень смешно, давай будем в этом сниматься». Я говорю: «Любочка, конечно». Приезжаю я на «Мосфильм». Владимир Валентинович говорит: «Сейчас мы попробуем одного актера, подыграй ему, пожалуйста. Ты уже утвержден, просто подыграй». Я пришел в гримерку, висит костюм милиционера. Говорю: «Кто-то перепутал?» — «Нет, это твой костюм». — «Подождите, а какую сцену-то нужно?» — «Кроликов, Пискунов. Ты Пискунов». И тут надо было мне сильно обидеться. Но мне сказали: «Слушай, познакомься с актером, и попробуйте поимпровизировать». И я встретился с Валерой Гаркалиным, это было, наверное, 10—11 утра, ну и до 7—8 вечера мы с ним импровизировали. Меньшов смеялся, выходил, приходил: «Давайте еще попробуем...» Просто мы с Валерой зацепились друг за друга, и все, и полетело. Потом Меньшов нам позволял импровизировать на съемочной площадке. То есть основную сцену сняли, и тут я говорю: «А может быть, вот так?» — «Делайте, снимаем». И снимали. Правда, все это Владимир Валентинович позже стер, уничтожил. Сказал: «Я знаю, ты все эти импровизации не вошедшие взял бы себе в телепрограмму. Лучше я их уничтожу, чтобы никто не видел».
— В фильме собрались такие прекрасные артисты, потому что Меньшов звал? Мне кажется, это самый звездный фильм того времени. Ефремов, Табаков, Чурикова, Мордюкова, Алентова и многие-многие другие.
— Да, к нему шли не задумываясь. Весь «Мосфильм» работал на картину. Так и должно быть. Я вспоминаю об этом с огромной радостью, удовольствием. Хотя жена моя, когда увидела трюковую сцену с трамваем, сказала: «Так. Ты больше в трюках не снимаешься». Все трюки я делал сам, без каскадеров — они меня только страховали. Мне нравилось, было интересно, насколько надо разогнать «Москвич», чтобы он точно вошел в поворот и перед трамваем развернулся. Или вылезти на ходу из машины на капот через открытое окно.
— А как вы смотрите на то, что сейчас на телевидении происходит? На что-нибудь реагируете так, как когда-то среагировали на Галкина: «Ах, какой талантливый мальчик»? На что-то отзывается душа, мозг, сердце?
— Ну вот, смотрите, ребята из Comedy Club со мной работали в «Добром вечере», и Артур Джанибекян, и Гарик Мартиросян. Слава Муругов мне писал тексты. Я об этом вспоминаю с огромным удовольствием, и Слава тоже. В результате возникла целая, как сейчас говорят, линейка развлекательных продуктов — рейтинговых и востребованных зрителями. И люди, которые это делают, — талантливые и яркие, они нашли свою стезю. Важно умение почувствовать запрос зрителя. Не всегда этот запрос совпадает с моими чаяниями — с тем, что я бы хотел видеть на современном телевидении. Но поскольку я его не смотрю, то и мой запрос никому не нужен. Я занят своим делом, существую в некой своей нише. Наверное, из нее пора чуть-чуть выходить, но для этого нужны силы, желание и возможности. Мы сейчас думаем о том, чтобы сделать собственный телеканал на YouTube. И даже методом маркетингового исследования нашли для него название — «МногоУгольник». На этом канале можно будет показывать и что-то весьма серьезное, и не очень — все, что мне интересно и чем я занят. В том числе, например, кинофестиваль фильмов о космосе «Циолковский» в Калуге, который мы будем в следующем году проводить уже третий раз. Вообще, идей много. Я все время записываю всяческие мысли в компьютере, в записной книжке, в телефоне.
— Вы сильно изменились с течением жизни?
— Сильно. Не знаю, в лучшую или в худшую сторону, но я не тот человек, которым был в 20 лет. От того человека, которым я был, осталась только любовь к кедам и рыбалке.
