«Маковецкий встал в лодке, сказал: «Как бы здесь не упасть…» — и тут же оказался в воде. Когда я его вытащил, два бутафорских носа наперегонки плыли по Дону», — рассказывает актер Евгений Ткачук.
— Сегодня вы один из самых востребованных российских актеров. При этом карьера ваша началась в Ашхабаде?
— Да. Я там родился и жил до десяти лет. Папа служил в Русском театре драмы, и я, как актерский ребенок, с шести лет уже выходил на сцену. В спектакле «Чонкин» изображал теленка. Вернее, его зад (теленок у нас был из пегой ткани, которую на палках несли два мальчика). При этом я очень серьезно к роли отнесся и даже попросил отца со мной позаниматься. И папа со мной занимался ритмикой. Я уже понимал, что работаю в театре и мне нужно про профессию знать и понимать больше. За выходы даже какие-то деньги платили, и мне доставалась своя честно заработанная порция мороженого. Счастливое время! Отец был на взлете, вместе с братом Вячеславом и другими артистами-экспериментаторами делал спектакль по Зощенко. Помню совершенно семейную постановку «Дом, который построил Джек». Вокруг царила творческая атмосфера. Все родное, благополучное, и все получается! Часто вижу это во сне и ощущаю абсолютное счастье…
Родители познакомились в народном театре. Ставили «Антигону», у мамы была главная роль. Она мечтала стать актрисой и даже ездила поступать в Москву, но ее не приняли. Тогда она вернулась в Ашхабад и поступила в мединститут. А у папы, который работал на тот момент электриком, все сложилось иначе. В народном театре его заметили, пригласили в Русский драматический театр имени Пушкина. К сожалению, счастье — категория непостоянная. Наступили сложные времена. Развалился Советский Союз, в нашей залитой солнцем родной Туркмении мы стали ощущать себя чужаками.
Отец начал добиваться второго, российского гражданства. Чтобы его получить, долго стоял в очередях в паспортный стол в Ашхабаде. Каждое утро в 7 часов, словно зэк, он приходил к конторе на перекличку: унизительно и тяжело. Но надо. Потому что, если ты не отметился, попадаешь снова в конец очереди, даже если до этого полгода ходил… В театре платили гроши, выживать стало сложно. Некоторое время папа работал челноком. Талантливый артист забросил творчество и в клетчатых баулах таскал дезодоранты и какую-то дребедень. Героический человек! Но культуру не оставлял и через театральную биржу попал в Кимры, где проработал полгода. Так же, через биржу, он познакомился с главным режиссером сызранского драмтеатра Андреем Ермолиным и директором Сергеем Салминым. И его пригласили туда работать, дали квартиру, чтобы была возможность семью привезти. И мы приехали, бросив роскошную трехкомнатную квартиру в Ашхабаде, где для русских стало невыносимо. В документах у нас значился статус: беженцы…
Я до сих пор с теплом вспоминаю фантастическую природу с барханами, переходящими в оазисы… Если честно, Россия совершенно не понравилась после Туркмении. Холодно, мало солнца, а люди не так открыты. Но в Сызрани на вокзале на театральном автобусе нас встречал сам главреж, Андрей Ермолин, и я, воспользовавшись случаем, спросил: «А работа для меня будет?» Он пообещал: «Найдем». И не обманул. Я сразу стал работать в театре, играл в итоге в восьми спектаклях. А в школе в одиннадцатом классе мне доверили вести театральный кружок.
— Вас, наверное, девочки очень любили? Они же любят артистов…
— Я вам могу сказать, что в детстве я никогда не пользовался успехом у девочек… А вот сам влюблялся постоянно и на всю жизнь. Но весь мой пыл заканчивался через две недели. Зато в эти две недели было все: я орал под балконом, дарил цветы, котиков и плюшевых зверушек. Потом видел: отклика нет, я человеку не нужен, значит, не в этот раз. И тут же влюблялся в другую девочку…
— Когда вы поняли, что надо перебираться в Москву?
— Я думал: ну а где еще на актера учиться? Даже не представлял, что могу стать кем-то другим. И вообще, все к этому шло. В сызранском драмтеатре с 1997-го по 2001 год я сидел за гримерным столом, за которым в 1981-м сидел Алексей Серебряков. И мне все говорили: «Тот, кто посидит за этим столом, всегда уезжает в Москву».
— Кстати, это правда, что «великий и ужасный» Серебряков бесплатно снимался в фильме «Как Витька Чеснок вез Леху Штыря в дом инвалидов» только ради того, чтобы поработать с вами на площадке, познакомиться?
— Правда, что он снимался бесплатно. Но мы и до этого были шапочно знакомы. А теперь вообще близкие друзья. У нас общее стремление к честному отношению к профессии. И к жизни. Мы не часто встречаемся, но с удовольствием общаемся. И мне очень было лестно и приятно, что мы еще поработали в фильме «Ван Гоги». Это он предложил режиссеру Сергею Ливневу меня пригласить. Причем я играл отца в молодости, а Алексей — сына в зрелом возрасте.
— И все-таки, как вас встретила Москва, когда вы приехали из Сызрани поступать в ГИТИС?
— К счастью, она мне не смогла отказать. Я поступал не только в ГИТИС, а во все актерские вузы. Но провалился везде, только в ГИТИСе с горем пополам проходил с тура на тур. Помню, я жил у дяди и репетировал безостановочно степовый номер в специальной обуви. Я все прекрасно отрепетировал, снял туфли, положил их в отдельную сумочку, ее в рюкзачок и пошел в институт. А от дома дяди надо было еще долго идти до метро «Выхино». И вот я где-то на середине пути понимаю, что стер себе ноги в кровь и ботинки для танца надеть не смогу. Но меня это не остановило. Я был целеустремленным. Переобулся в обычные тапки и так пошел в институт. На ходу придумал другой танец — танец дыхания, который до сих пор вспоминают все педагоги. Они, правда, сказали, что это не танец вовсе. Я тогда от отчаяния экспромтом присоединился к танцевавшей танго паре абитуриентов. Получилось что-то оголтело-сумасшедшее, танец дикой страсти. Все на грани фола. Но я был готов врываться во все номера. Мне важно было поступить во что бы то ни стало!
Когда я увидел свою фамилию в списках, было очень странное ощущение: как будто я под колпаком и смотрю на себя со стороны, и еще, что вот именно сейчас моя жизнь стала другой. Дверь открылась. Я подпитывался от людей, которые находились в таком же фантастическом состоянии. Все время обучения нас не покидало потом ощущение, что мы одно счастливое целое. В какой-то момент я даже поселился в ГИТИСе. Спал в аудитории. Никаких неудобств не испытывал, там есть душ, кипятильник, чтобы чай сделать. Единственное, нужно было прятаться от охранника, когда тот совершал ежевечерний обход после одиннадцати часов. У меня был способ, чтобы остаться незамеченным. Я ложился в кучу ботинок и переставал дышать.
— В институте вас отметили — дали премию имени Михаила Царева за особый талант. А после диплома сразу стали предлагать вам фантастический материал. Одна из первых ваших ролей — у знаменитого Эймунтаса Някрошюса в «Калигуле». Потом вас в театре увидел Александр Сокуров и позвал сниматься…
— После спектакля «Федра. Золотой колос» в Театре Наций за кулисами подошел ко мне мужчина и сказал: «Приезжайте ко мне на пробы в Санкт-Петербург». Я подумал: о, классно, Петербург! Сокурова я не узнал, просто порадовался возможности погулять по Питеру. А потом ко мне подошел прекрасный художник Паша Каплевич, я у него спросил: «А кто это?» — «Ты дурак, что ли? Это же Сокуров». И тогда у меня просто паралич случился. Потому что Сокуров — гений.
— Счастье дебютировать у такого режиссера. Но популярность и зрительскую любовь вам принесла главная роль в сериале «Жизнь и приключения Мишки Япончика».
— Зрители полюбили фильм и персонажа. Но настоящее узнавание началось после фильма «Чужая». При этом, когда люди слышали про «Мишку Япончика», спрашивали: «Подожди, а кого ты там мог играть?» Так же было первое время и после «Тихого Дона». В этих сериалах я брюнет, а в «Тихом Доне» у меня и нос орлиный. Никакого внешнего сходства…
— Может, дело не в гриме? О вас режиссеры говорят как об уникальном артисте, который может легко стать другим человеком. Кем становиться было сложнее всего?
— Наверное, Верховенским в фильме «Бесы», который снял Роман Шаляпин. Это были уже вторые «Бесы». Сначала я сыграл Шатова в многосерийном фильме у Хотиненко. Верховенский сложнее Шатова. Он манипулирует людьми, все его воздействие проходит на низких энергиях, на страхах людей. Он высасывает человеческие соки, забирает у людей легкость, дыхание, ощущение счастья. Когда я погрузился в эту роль, для меня самого счастье стало практически невозможным. Я его не ощущал. Мы работали над фильмом три года, и это состояние усугублялось. Я понимал, что застрял там, где мне совсем не место… Я тогда жил на заброшенном парфюмерном заводе, у меня был свой лофт. Я его, можно сказать, самовольно занял и прожил там пять лет. И это было... Волшебно! Но...
Счастливая жизнь в лофте стала рушиться, во время съемок «Бесов» пространство, где мы прекрасно существовали, стало наполняться другой, тяжелой энергией. Я просто не мог туда войти: начиналось какое-то сумасшедшее сердцебиение, дрожали руки. Никогда, ни до ни после, со мной такого не случалось... Чтобы этот кошмар прекратить, я совершил один из самых странных своих поступков — прыгнул с Бережковского моста… Попал в Склиф. И вот лежу я на больничной койке, открываю «Бесов» и читаю эпиграф: «Тут на горе паслось большое стадо свиней, и они просили Его, чтобы позволил им войти в них. Он позволил им.
Бесы, вышедши из человека, вошли в свиней; и бросилось стадо с крутизны в озеро и потонуло»… Это из Евангелия цитата… Я думаю: «Ну все! Нужно заканчивать эту историю и начинать жить по-новому». Идея по поводу новой жизни у меня уже зарождалась. Я с детства любил коней, в студенчестве даже представления с ними ставил. На гонорар от «Мишки Япончика» купил себе трех коней. Сначала они жили в Самаре, потом переехали в Москву, потом в Киров, Вешенскую, и, наконец, в 2016 году организовался конный театр «ВелесО» на базе «Спутник» под Санкт-Петербургом.
— Примерно в то время на экраны вышел сериал Сергея Урсуляка «Тихий Дон», где много сцен с лошадьми… Вы сыграли там грандиозную роль Григория Мелехова. Правда, что чуть не лишились этой роли из-за того, что просто-напросто не читали роман?
— Да. Я пришел на встречу, Сергей Владимирович Урсуляк спрашивает меня: «Читал?» — «Нет». — «Ну иди, читай, прочитаешь — звони. Обрати внимание на Гришку». Я пришел через месяц или полтора. Быстро прочитать не получалось. Я примерял роль на себя и не мог понять, есть ли у меня силы на такое? И решил, что для фильма есть. А вот в театре я бы Гришку не взялся играть. Это же надо каждый спектакль умирать.
— А вас не смущало, что вы внешне не похожи ни на Григория, ни вообще на казака?
— Для меня перевоплощение — это смысл профессии. Пока я читал, с меня сняли мерку, изготовили нос… Грим на площадке начинался в полпятого утра. Заканчивался в шесть. К этому времени уже светало и можно было снимать. Первый блок был страшно сложным. Мошка там озверевшая, съедает человека живьем, никакие мази и спреи не помогают. Но это было бы половиной беды. Казаки на Дону не верили в третьего или четвертого Григория Мелехова. Особенно после того, как в сериале Сергея Бондарчука его сыграл Руперт Эверетт. Его они терпеть не могли.
Вел он себя странно и везде ходил со своей маленькой собачкой… Во мне казацкой стати они, видимо, тоже не увидели. Мы с другими артистами частенько бывали на казацких застольях, они сами нас приглашали. И постоянно я там кому-то не нравился, меня гнали: «Иди отсюда! Кто ты такой вообще?» Им говорили: «Тихо, тихо, это артист, Григория Мелехова играет». — «Кого?! Вот этот — Мелехова?! Да пошел он…» Но мне кажется, через год съемок на Дону я стал похож на казака. И меня зауважали. Особенно после того, как я своих коней в Вешенскую привез. Они принимали участие в съемках сериала.
— Вашего отца играл Сергей Маковецкий. Это правда или байка, что вы спасли его на съемках, когда он чуть не утонул?
— Спас, конечно, громко сказано. Тонул он молча, только смотрел на меня отчаянно. Я нырнул за ним даже не задумываясь. Мы снимали сцену, с которой планировали начинать сериал. Шел второй час нашего неподвижного сидения в лодке посреди реки. Операторы высчитывают кадр, лодочка покачивается, а она же очень неустойчивая, как пирога: вот-вот готова перевернуться. Сергей Васильевич сидел, придремав в тепле в двух шинелях. В какой-то момент ему стало зябко, он проснулся, хотел устроиться как-то по-другому, обнаружил, что он в шаткой лодке. Встал, чтобы немного прийти в себя. Сказал: «Как бы здесь не упасть…» — и тут же оказался в воде. Когда я его вытащил, два бутафорских носа наперегонки плыли по Дону.
— Еще несколько лет назад вы говорили, что с вами режиссеры второй раз не хотят работать, потому что вы отстаиваете свой взгляд на роль. Но Урсуляк снимал вас несколько раз. И режиссер Александр Велединский тоже, на канале «Россия» скоро выйдет его сериал «Обитель», в котором вы у него в очередной раз снялись…
— Это история о Соловецком лагере. Очень сложный материал, в котором переплетены и боль, и унижение, и катастрофа, и в этом аду рождается любовь.
— А какая у вас методика, чтобы играть любовь? Говорят, Михаил Ефремов во время сцены с поцелуем считает реснички у партнерши — так выходит естественнее.
— Надо попробовать думать в этот момент про ресницы… Не знаю, я просто стараюсь любить, никакой методики особой нет — максимально погружаюсь в то чувство, которое играю.
— То есть целоваться — значит целоваться?
— Целоваться — значит целоваться. Любить — значит любить, ровно как и наоборот. Все чувства и положительные и отрицательные — это прожитые эмоции в конкретной роли.
— Жена не ревнует?
— Нет, конечно. Работа есть работа, она и я, и коллеги по площадке это прекрасно понимаем. А вообще, если на улице или в кафе кто-то проявляет ко мне знаки внимания, вот прям откровенно, Марта может и нагрубить. (Смеется.) У нее такой характер, вспыльчивый.
— Как вы встретили свою любовь?
— С Мартой мы познакомились в интернете. Общались примерно год. А потом на очередных съемках в Санкт-Петербурге решили встретиться… Все, что происходило в этот день, это череда безумных и геройских поступков, значение которых трудно переоценить. Началось еще с поезда, притом что мы еще ни разу не виделись, я попросил Марту: «Купи мне зубную щетку и пасту». И она купила… Утро... кафе... попугаи-неразлучники... гостиница «Русь», где я тогда остановился, — все это символы нашей жизни вот уже 5 лет. А мне ведь казалось, что вот посидим в кафе и разойдемся. Я даже не заметил, как стал в Марте нуждаться.
А сейчас я уже не представляю жизни без нее… Во время второй нашей встречи мы гуляли по Петергофу. Задержались там на полтора дня. Именно там мы поняли, что нужны друг другу. И на Ольгином пруду, рядом с собором Петра и Павла, на иве, которая стелилась над водой, мы поцеловались в первый раз. Прямо над водой… Поженились мы несколько лет назад, а венчались этим летом там же, в Петергофе, в соборе Петра и Павла. Вопреки моим ожиданиям было легко, свободно, тепло и в то же время трепетно, а главное — появилось ощущение, что Бог благословляет и поддерживает.
— Сейчас вашей дочке Еве четыре года. Заботы по воспитанию вы с Мартой разделяете?
— Марта сразу взяла это на себя, потому что я все время в работе и на тот момент выпускал в Театре Наций «Идиота». Вообще, иметь мужа или отца-артиста почти то же самое, что космонавта. Бывало, Ева после долгой экспедиции меня не узнавала. Приезжаешь какой-нибудь чрезмерно волосатый или, наоборот, лысый совсем — и она боится как чужого дядьку… Это не раз и не два случалось. Но сейчас все реже. Она взрослеет. «Строит» нас с Мартой дома. Рулит процессом, разыгрывает какие-то выдуманные ей самой истории: папа — туда, мама — сюда, здесь стоим, туда идем. По моим ощущениям, у нее есть режиссерские задатки. А внешне она просто вылитая я.
— На сцену вы готовы ее так же вывести, как вас выводил отец?
— Она уже выходит. В конном театре «ВелесО» Ева участвует в спектакле «Осторожно, Гулливер!», в финальной сцене… Она там счастливая девочка в идеальном мире, где есть только любовь, гармония и взаимопонимание… Наш театр обосновался под Питером. Зрительный зал на 90 мест, а в спектаклях наравне с людьми выступают кони. Сейчас на краудфандинговой платформе Planeta мы собираем средства для того, чтобы построить зимнюю площадку для тренировок и спектаклей. Только об этом сейчас думаем. Наш сезон закрыт, но мы не перестаем работать и делаем спектакли-квесты для детей и взрослых. Это так здорово — на выходные с семьей съездить в «ВелесО», отдохнуть, поиграть.
Мы с Мартой видим в «ВелесО» единственный путь нашего совместного семейного движения. Слава богу, мы вместе и счастливы. Сначала пытались жить в Москве. Но город нас душил, и тогда решили переехать в Питер, откуда родом Марта. И здесь началась совсем другая жизнь. Мне переезд дал новое дыхание. И опять же, к Достоевскому возвращаюсь, который писал, что самая главная духовная потребность русского человека — это потребность в страдании. Но мы доказываем обратное, вопреки всему будем жить счастливо.
