«Папа всегда говорил: «Я живу за своих братьев». Однажды они все мне приснились. Во сне я почему-то лежал на полу, а надо мной склонились семь мужиков. Говорят: «Вставай, хватит лежать», — и подняли меня. Я понял, что это были именно они, дядьки мои», — рассказывает актер Борис Галкин.
— Борис Сергеевич, вы выглядите таким счастливым — сразу видно, в доме живет любовь. Вашей дочке Анечке летом исполнится четыре года: какой она растет?
— Удивительно, но она похожа на все семейство одновременно, ото всех взяла понемножечку. Иногда повернется — один в один моя мама в молодости, когда ей было 17 и она уходила на фронт. Есть ее фотография с короткой стрижечкой, смотришь и видишь абсолютное сходство. И также она очень похожа на Инну (Инна Разумихина, жена Бориса Галкина. —Прим. ред.), особенно когда поет. И от тестя и от тещи тоже взяла черты.
— А как же вы?
— Ну и я, конечно! Когда знакомые на нее смотрят, то говорят: «Сразу видно — папина дочка!» Анечка очень любит петь: про крокодила Гену, «Мы едем, едем, едем, в далекие края...». «Отче наш» поет — сама запомнила, по воскресеньям мы с Анечкой ходим в храм на службу. У дочки очень хорошая музыкальная память.
— Вы говорите о внешних сходствах, а что касается характера вашей дочки? На кого она похожа?
— Тоже суммировано — от меня и от Инны. Анечка необычайно щепетильна. Допустим, она решила убрать со стола, и вдруг внезапно Инна или я автоматически начинаем это делать. Сразу в слезы: «Нет, я сама, только сама!» Много вопросов задает, все ей интересно. А почему Золушка потеряла туфельку, а почему у чудовища аленький цветочек, а почему вообще он чудовище? Очень любопытная. Учится играть на флейте. Педагог говорит, что у нее есть способности — Аня быстро включается в процесс и понимает, что надо делать. Конечно, мы с Инной счастливы, правда… Я рано встаю, часов в семь, и дочка тоже. И как только я слышу ее голос, звонкий, как колокольчик, на сердце сразу тепло и радостно.
— Вы видите в Ане копию своей мамы. Она действительно ушла на фронт в 17 лет?
— Да, санитаркой, и была на фронте до последнего дня войны. Как я ни расспрашивал, мама не рассказывала мне ничего. Ни она, ни отец: молчали, как партизаны на допросе. Лишь однажды сказала мне в сердцах: «Я тебе скажу, что такое война, но после этого ты не будешь приставать ко мне с вопросами. Война, Борь, это грязь, кровь, дерьмо, это чудовищное горе. И на этом все». Больше я не приставал. Люди, которые через этот ужас прошли, не любили о нем вспоминать. Но вот Виктор Астафьев, например, правдиво написал повесть, в которой открыто рассказал об истории санитарного поезда.
— Вы ведь были знакомы лично?
— Да, и если бы лично не знал, вряд ли смог бы его сыграть в спектакле «Веселый солдат». Он, конечно, был человек с открытым ясным характером, потрясающим чувством юмора. Если смеялся, рассказывая что-то, то лежали все. Если сердился, был в гневе, то мог припечатать так, что мало не покажется. Замечательно пел, у него был отменный слух, и голос хороший, баритон. Со знанием дела пел. Когда Сергей Безруков предложил мне сыграть Астафьева — не историческую личность, я не сразу понял, как это возможно. Спрашиваю: «А что, о нем есть пьеса?» — «Нет-нет, говорит, но у нас есть материал от автора. По замыслу Астафьев в постановке читает, он отстраненная фигура». Конечно, я воспринял идею с восторгом. Но позже у нас возникли серьезные разногласия с молодым режиссером. Разногласия настолько сильные, что в какой-то момент я сказал: «Никакого спектакля не будет». У режиссера просто не было замысла. Он отдавал должное таланту Виктора Петровича и относился к нему уважительно, но этого недостаточно для того, чтобы сделать спектакль. В итоге к процессу подключился Сергей Безруков, и мы довели эту историю до ума. За 12 репетиций поставил спектакль на ноги.
— Вас можно назвать вспыльчивым в работе человеком?
— Я терпеливый, но до определенной степени. Но режиссер не был на меня в обиде. И сам понимал, что он не в теме, делает что-то не то. У него не было плана постановки, которая действительно будет интересна зрителям.
— А вообще, талантливая молодежь в профессии есть?
— Конечно. Вот в том же Губернском театре служит замечательный Илья Малаков, очень хороший актер. В этом спектакле он, кстати, играет молодого Астафьева. Очень чистый, без самовлюбленности.
— Кстати, насчет влюбленностей. Как вы относитесь к тому, что режиссеры снимают в кино своих жен и детей?
— Я слежу за собой, а не за другими, но в целом могу сказать, что бывают случаи, когда это абсолютно оправданно. Например, Вера Алентова в картине Владимира Меньшова «Москва слезам не верит». Или Инна Чурикова, жена Глеба Панфилова, которую он снимал, — просто исключительная, потрясающая актриса!
— Многие актеры рассуждают о том, что, например, на фестивалях «Золотой орел» год за годом раздают награды «своим». Вы согласны?
— Здесь я не могу ничего сказать, за последние годы на этом фестивале не был, не приглашали. На «Золотом орле» Влад (Владислав Галкин, сын Бориса Галкина, который ушел из жизни в 2010 году. — Прим. ред.) получал награду за роль в сериале «Дальнобойщики». Я не был. Не могу знать.
— Борис Сергеевич, вы, как никто другой, знаете, что такое цензура. Почему до сих пор не вышел ваш документальный фильм «Смерти нет!»? Какие такие запретные темы вы в нем затронули и кто препятствовал прокату?
— Здесь речь даже не о цензуре… Это было решение Министерства культуры — мне не дали прокатное удостоверение. Прямым текстом сказали: «Что вы, что вы, этого не будет в эфире никогда». В фильме рассказывается без прикрас об убийстве русских людей на Северном Кавказе во время войны в 90-е годы. В частности, в Чечне. Вот, например, фрагмент — улица Весенняя, село в сорок домов. Идешь по этой улице, ветер гуляет, окна открыты, ситцевые занавески в горох или ромашку колышутся, а людей за этими окнами нет. Заходи — никого. Всех вырезали: детей, женщин, стариков — русских. Это не разжигание межнациональной розни, это историческая правда. Телевизионные начальники, вероятно, не захотели эту правду транслировать. Снимая этот фильм, я общался со многими… И даже с одним из террористов.
— Конечно, нет места для сравнения, но вы и сами часто играли в кино злодеев. Бывало такое, что роль настолько «прилипает», что зритель всерьез думает о вас плохо?
— Ну, если человек не может абстрагироваться от игры актера, то это уже его беда. Бывало, конечно. В фильме «Обвиняется свадьба» я играл убежденного рецидивиста. Интересный опыт. Как-то в Томске мы застряли со съемочной группой, не могли вылететь. И ребята мне говорят: «Галкин, ты же спецназовец, давай, найди нам где-нибудь бутылку водки». А на дворе — темная ночь. Подхожу к какому-то «жигуленку», говорю: «Доброй ночи». — «Привет». — «Мне бы желательно бутылку водки найти». Сажусь, поехали, разговорились. Говорю: «Вот я актер, мы застряли, буфет не работает, уже все на таком пределе, надо по сто граммов махнуть. А вы кем работаете?» — «Я бандит». — «Понятно, а на самом деле кто? Может быть…» — «Ничего не может быть, я бандит». То есть люди, которые прекрасно понимают, кто они такие, все про себя знают. Бандит — значит бандит. Я знал одного такого с детства: Вовка Суслик. У него был чудовищной силы удар. А я — худощавый и низкорослый, как писал Есенин, «средь мальчишек всегда герой, часто, часто с разбитым носом приходил я к себе домой». Верховодил во дворе, был резкий. Мне было 12, а ему 13, и что-то я начал его задирать, так он меня одним махом перебросил через забор. Потом, когда я переехал в другой дом, но возвращался уже в гости, друзья мне всегда рассказывали о «подвигах» Суслика. В общем, мне было откуда черпать фактуру, чтобы играть в кино хулиганов. В фильме «Обвиняется свадьба» я слепил образ своего героя с него. Это было очень достоверно: мерзость полная, отъявленная, убежденная человеконенавистническая сволочь. Я вложил туда столько возмущения, что моя мама была в шоке: «Боря, ты что?» — «Мама, это такая роль». — «Да какая же это роль, что ты творишь?» (Смеется.)
— Несколько недель назад у вас появилась новая «роль»: вас назначили президентом «Московского Фонда Мира». Огромная ответственность!
— И я осознаю ее в полной мере. Когда-то этот фонд возглавлял Юрий Никулин. Юрия Владимировича я знал лично — наверное, это было единственное основание думать обо мне как о преемнике. Я не сразу согласился. Попросил оформить меня как исполняющего обязанности, для начала. Меня спросили: чем вы в первую очередь будете заниматься? Я сразу подчеркнул, что, по моему мнению, задача любого благотворительного фонда — это помощь самым незащищенным слоям населения. По моему мнению, это дети и старики. Конечно, принято считать, что на наши пенсии можно жить, а в детских домах благополучная обстановка, но очевидно, что это совсем не так. Что ж, будем заниматься.
— Борис Сергеевич, вы упомянули Юрия Никулина. Это правда, что в жизни он был довольно грустным человеком, хоть и почти всегда веселым на экране?
— Как сказать?.. В те минуты, когда он оставался наедине с собой, наверное, да. Представляете, в течение стольких лет веселить людей? Конечно, теневая сторона его сердца наверняка грустила. Я участвовал в его «Белом попугае» дважды, и однажды спел в студии свою песню «Верноподданный казак». Ему понравилось, хотя очень такая грустная вещь, там финал печальный. Но он обрадовался, как-то ему легло это на сердце. Мне кажется, что вот такой он, верноподданный казак Никулин. Не знаю, но скажите, кто из наших ветеранов Великой Отечественной войны веселый-развеселый?
— Никто.
— Ну вот о том и речь. Так что, конечно, эта грусть-печаль сердечная осталась у Юрия Владимировича.
— Когда в студии «Белого попугая» выключалась камера, Никулин оставался таким же веселым?
— Нет. Его задача была радовать людей, и он прекрасно с ней справлялся. Но когда выключалась камера, веселый треп прекращался.
— Скажите, а у вас много друзей среди артистов?
— Старинными моими друзьями были Леонид Филатов и Владимир Качан. Лени уже давно нет, а Володю мы похоронили 12 мая. Он не дожил 11 дней до 74-летия. Царствие ему небесное. Много лет моей дружбе с Александром Михайловым. С Александром Яковлевичем мы подружились на съемках фильма «Белый снег России», он играл российского шахматиста Александра Алехина, а я — чехословацкого гроссмейстера Сало Флора. Это случилось в 1980 году. Вот с тех пор мы и дружим. А так… Не могу сказать, что у меня много друзей в актерской среде. Творческие и жизненные интересы — они чаще всего порознь.
— Так говорил и Сергей Есенин, которого называют вашим любимым поэтом. Это правда?
— Мои любимые поэты, причем в равной степени, — и Есенин, и Пушкин, и Набоков, и Гумилев. Но Есенин, конечно, гениальный. Он ушел из жизни таким молодым, 30 лет… Личность непознанная, до конца не открытая. В своей любви и боли к родине он говорил: «Если не был бы я поэтом, то, наверно, был мошенник и вор». Он мечтал о другой судьбе для своей страны. Но при его жизни так ничего и не поменялось, он остался поэтом золотой бревенчатой избы. Зато за этой простотой сохранилось самое главное — потрясающая искренность и настоящая теплота и любовь.
— Поэзия с детства была вашей страстью. Как так вышло, что, пока мальчишки во дворе играли в ножички, вы читали стихи?
— Как-то само собой, артистов в нашем доме не было. До того, как это произошло, я серьезно увлекался спортом: акробатика, гимнастика, футбол, плавание. Мне все время нужно было двигаться. А любовь к стихам появилась где-то в классе пятом. В восьмом я уже состоял в студии чтеца, декламировал Рождественского, Евтушенко, Вознесенского.
— А ваши родители одобряли это увлечение?
— Они видели, что я, слава богу, не болтаюсь во дворе и не вожусь с плохой компанией. И были за меня спокойны. Папа работал не покладая рук. Я просыпался, его уже не было — он уходил на работу в пять утра. Когда я приходил после своих тренировок и занятий, папа уже спал. Мама вела хозяйство, но тоже работала. Сначала кастеляншей, потом заместителем директора в доме отдыха. Я, окончив школу экстерном (хотелось быстрее покончить с учебой), какое-то время проработал у нее садовником. А перед этим два сезона трудился спасателем.
— Пришлось кого-то действительно спасать?
— При моем участии — четверых. В основном это были выпившие мужики. Одного из них я тащил лично. Станция находилась на берегу Рижского залива, и, помню, я опоздал на службу, за что меня позже уволили, выплатив компенсацию в 35 рублей. Тем не менее свою работу я выполнил, хотя спасти жизнь человека, к сожалению, не удалось. Было слишком поздно. Начало июля, погода теплая, но ветер, и по поверхности воды — рябь, даже маленькая волна. И вот мы идем на рыбацкой лодке, вижу — красное пятно, это его плавки. И обручальное кольцо сквозь воду блестит. Говорю рыбакам: «Стойте». Ныряю, вижу — мужик огромный, руки свесил, глаза открыты, и медленно идет ко дну… Я ныряю, опускаюсь вместе с ним, нужно было торопиться. Тащу к берегу, а он тяжелый, зараза, меня топит. Как-то доплыли до берега, дальше подробности грустные… Вывод один — не стоит купаться выпивши. Не надо гневить Бога.
— Борис Сергеевич, вы верующий человек. Однажды даже сказали, что хотели бы быть ближе к монастырю. Почему?
— Каждый верующий человек с годами все больше понимает свою греховность. Поэтому и возникает желание собраться с мыслями и разобраться в своей судьбе. А это может дать только сосредоточение и молитва. К вере меня привела моя драгоценная бабуленька Анна Малафеевна, мама моего отца. Она была такой сверчок, росточком, наверное, 140 сантиметров. При этом у нее было десять детей — две дочки и восемь сыновей. Семеро из них погибли в Великую Отечественную войну, погиб и мой дед, вернулся только мой папа. У него не было ни одного серьезного ранения, хотя он прошел три войны: финскую, Великую Отечественную и японскую. Он всегда говорил: «Я живу за своих братьев и за отца». Деда Михаила я тоже никогда не видел. Как и братьев папы — но однажды они мне приснились. Во сне я лежал не в кровати, а на полу, а надо мной склонились семь мужиков и говорят: «Вставай, хватит лежать». И поднимают меня. Я понял, что это были именно они, мои дядьки.
— Когда вы пришли к вере?
— Еще будучи подростком. Это было в селе Маклаково, сейчас там женский монастырь, в котором находится собор Александра Невского. Тогда он был разрушен и использовался не по назначению. Я шел с танцев — часов десять вечера. Смотрю, среди церковных развалин какие-то тени. Подхожу ближе: это моя бабушка и две ее подруги. Говорю: «Бабуль, а что вы тут делаете?» — «Молимся, не видишь? — И продолжила: — Вот ты счастливый, Борька. Я-то помру, а ты увидишь, как этот храм стоять будет». Теперь уже и я думаю о будущем — своей дочки Анечки, и делаю это с большим волнением. Беспокоюсь, в какой атмосфере она будет жить, в чем будет интерес ее жизни, уж слишком много искушений. Надеюсь дожить до ее замужества, тогда на сердце будет спокойнее.
— Многие признавались, что жизнь в режиме самоизоляции далась им непросто. А что вы делали на удаленке?
— У меня наконец-то появились выходные. (Улыбается.) И я написал пьесу. По жанру это фантастический реализм, как выразился бы Евгений Вахтангов. Я назвал эту вещь «фантастическая история с романтическим прорывом». Пьеса дерзкая, с острыми характерами. В данный момент я занимаюсь тем, что ищу смелого продюсера, если снимать фильм, и бесстрашного художественного руководителя, если ставить ее в театре.
— Тем не менее вы не теряете бодрости духа, да и тела. Все молодеете!
— Стараюсь следить за собой и заниматься здоровьем. Правильно питаюсь, не пропускаю утренние прогулки в парке. Практически сумел соблюсти пост — за исключением того, что понял, что не могу обходиться без кисломолочных продуктов. Поэтому пил кефир.
— Ну не свиную же рульку!
— Вот и батюшка мне сказал: «Не курочку же, Боря, не курочку».
— Говорят, человек молодеет, когда любит. Вы с Инной до сих пор по-студенчески влюблены друг в друга, как это выглядело на свадьбе восемь лет назад? Или вы уже все-таки «успокоились»?
— Не то что успокоились, но в целом, да. Бывают такие удивительные моменты во время наших совместных концертов, когда мы вдвоем на сцене, звучит какая-то пронзительная нота, и душа моя взлетает от радости. И я снова знаю, что все просто хорошо. Приходит время какого-то терпения, может быть, понимания ценностей отношения друг к другу. Наверное, так.
