Жизнь артистических семей представляется полной чудес, волшебных встреч и высоких отношений. «Временами Мишу и на улицу было вывести некому: бабка слепая, мать в больнице, а папаша валяется пьяный…» — так живописует счастливое детство сына Александр Ширвиндт.
Отец: Когда-то, в стародавние времена, прабабушка сына моего, Михаила Александровича, когда у нее родился очередной ребенок, написала письмо Толстому: «Лев Николаевич, вы — мудрец, дайте совет.
Моему ребенку месяц: как правильно его воспитывать?» Писатель ответил: «Во-первых, вы опоздали на месяц, а во-вторых, будь совершенна сама, будут совершенны и дети, тогда и воспитывать не надо будет…» И я с ним полностью согласен. Если говорить серьезно, я верю только в генетику и совершенно не верю в воспитание. Воспитание — придуманная формация, человеческая личность не воспитывается. Можно держать ребенка в строгости или баловать, лупить его или с ним нежничать, образовывать по всем направлениям, но все равно рано или поздно, в том или ином качестве, вылезут гены. И чем воспитанней, образованней, чем больше с детства скрупулезно выстроенный ребенок, тем непредсказуемей дальнейшая катастрофа. А если не вмешиваться, пустить это дело на самотек, все-таки есть надежда, что пронесет… — Трудно поверить, что вы с Наталией Николаевной занимали в этом вопросе позицию наблюдателей.
Хоть какие-то действия по части воспитания сына предпринимали?
Сын: (С улыбкой.) Ну да, а как же? Били.
— Чем?!
Отец: (Невозмутимо.) Да всем чем ни попадя. Что под рукой оказывалось. Как правило, попадались оглобли или заводная ручка от нашего автомобиля «Победа». Пробежал сынок мимо — и… по шее его, чтобы знал и впредь думал, что делает…
Сын: И еще родители на меня всегда орали. Особенно отец. Я привык. Потом, став старше, понял, что орет он только на тех, кого любит.
Отец: Причем чем громче крик, тем сильнее чувство. С людьми же мне безразличными я тих и интеллигентен. А на сына мы орали осмысленно. От безысходности. Другого выхода не было. «Не надо, не надо, не надо!!!» — кричали любовно. Иногда взывали: «Прекрати! Когда ты, наконец, прекратишь?» И опять: «Не надо, не надо…» А так как он все время делал то, что не надо, то даже в период каких-то проблесков правильного поведения все равно на всякий случай упреждали: «Не надо, не надо...»
— Михаил, а что вы такое вытворяли?
Сын: Да ничего особенного. Ну если не считать каких-то мелочей…
Отец: …типа утопания в реке, падения в водопроводный стояк-трубу, обожжения в костре, взрывания унитазов в школе химическими реактивами и бесконечных двоек по всем предметам…
— Вот у вашего сына неприятности в школе — набедокурил.
Вы шли разбираться, гасить конфликт?
Отец: Шла Наталия Николаевна. Раз шла, два шла, три… после чего подключался я и переводил его в другую школу. И как только в очередной школе нам начинали рассказывать о плохом поведении нашего ребенка или о том, что он с кем-то не сошелся характером, мы говорили: «Нет-нет, не продолжайте. Спасибо…» И забирали документы. К счастью, в Москве было много школ.
Сын: В итоге отдали меня в ту, что расположена возле Даниловского рынка, тогда как в то время мы уже жили на Котельнической набережной. Ясно, заботливые мама с папой думали о мальчике.
Удобно же: всего три пересадки, и я в школе!
Отец: А это потому, что ни в одну из ближних школ его уже не брали. Только у Даниловского рынка еще не знали всех масштабов катастрофы.
Сын: Скоро узнали. Около школы открылся один из первых в Советском Союзе магазин самообслуживания. Мы, шестиклассники, зашли туда и совершенно опупели. Как так: берешь, что тебе надо, и идешь. Фантастика!.. И вот я сказал своему другу, который впоследствии стал начальником УГРО: «Так здесь же можно все переть!» Он усомнился: «Заметут». Я говорю: «Не». Он: «Ну, слабо спереть что-нибудь, хоть сметану?» Я вдохновился: «Не слабо». — «Спорим?» — «Спорим!» Ударили по рукам. Я взял пачку сметаны, положил ее в шапку и все это — в портфель. Никто ничего не увидел.
Но зачем-то я еще засунул в карман сырок... Когда подошел к кассе, меня передали стражу порядка. Друг тут же ушел на улицу и наблюдал за развитием событий уже из-за витрины. Рассказывал потом, что у меня были глаза тонущей лошади. Началась разборка с директором магазина по поводу этого сырка. Стали звонить домой. Дома — бабка. Она все выслушала и сказала: «Позор семьи! Вы уж отпустите его. Пусть только придет домой, уж он у нас тут получит!» Меня выпустили. Друга уже не было и в помине. Я пошел к нему домой. Там сказал: «Отдавай проспоренное». Он: «Нет, это ты давай. Мы же спорили, что ты упрешь сметану, а ты не упер». Я открыл портфель, достал из него шапку и продемонстрировал сметану. На сметане-то меня не замели. Самое главное в этой истории то, что бабка, мама отца, никому ничего не сказала… Мы с ней очень дружили. Она была единственной, кто знал про меня все, и покрывала во всем, что бы со мной ни случилось.
Мы вместе придумывали, как правильнее соврать родителям или учителям… Мать с отцом очень часто вечерами после спектакля уезжали в гости. И как только за ними закрывалась дверь, я, маленький, вставал, поднимал бабку, и мы шли на кухню — пили там чай, обо всем разговаривали. Подолгу чаевничали. И все мои друзья ее обожали. Она всегда сидела с нами за столом. Казалось бы, дикость: родителей нет, подростки без контроля, фри флэт — свободная квартира, оттягивайся на всю катушку! Нет, бабку за стол тащим. И она с удовольствием общалась с нами, анекдоты рассказывала, и нам вместе было прекрасно.
Отец: А так как последние 15 лет жизни она была слепая, они могли приводить в дом кого угодно, любых баб, хоть проституток с улицы — мать все равно ничего не видела…
Я говорил ей: «Мам, не расстраивайся, смотреть совершенно не на что…»
Сын: Когда я уже учился в Щукинском театральном училище, произошла история, выходящая за рамки, скрыть которую было невозможно. Тут уж на ноги были подняты все. В канун празднования 60-летия Советской власти мы с ребятами сняли флаг с крыши архитектурного института. Причем и раньше мы не раз делали подобное — прикольно же было прийти в гости на праздник с флагом. И все эти стяги валялись у нас на даче в сарае. И никогда мы не попадались, а тут замели. При свидетелях поймали. Идиотская история, о ней потом Сережа Урсуляк фильм «Русский регтайм» снял. Зато теперь я могу утверждать, что был предтечей перестройки. Нам же запросто могли влепить политическую статью: проведение антисоветской акции.
— Неужели и тут не воспитывали, Александр Анатольевич?
— Поздно уже было.
Да и что я должен был сказать: «Прекрати снимать советские флаги со зданий столицы!»? Это кошмар. Он был подвергнут обструкции со всех сторон: дома с ним не разговаривали, из института его выгнали, погнали и из комсомола…
— А вы сами росли пай-мальчиком, были примерным учеником?
— Я был бы паем, но... В школе мне суждено было занимать нишу вечного идиотского клоуна по кличке Ширва. Оставшиеся в живых школьные старики и сейчас так меня зовут при встречах. Класс наш был совершенно ненормальный, а судя по тому, что мы до сих пор — спустя почти 60 лет — собираемся раз в году на традиционную встречу, мы и сейчас очень похожи на сумасшедших...
Я жил в Скатертном переулке, а учился в находящейся рядом 110-й школе. Она считалась элитной, поскольку в ней учились дети вождей. Моим одноклассником, к примеру, был Сережа Хрущев. Разумеется, брать меня туда совсем не хотели. Сын скрипача и редактора Московской филармонии ни по каким статьям не подходил под параметры того контингента. Но не взять меня было нельзя, потому что мой дом находился рядом со школой… Учился я чудовищно и, безусловно, был бы изгнан из достойного учебного заведения, если бы стараниями мамы там не организовывались концерты, на которых выступали лучшие артисты: Иван Козловский и Надежда Обухова, Ростислав Плятт и Рина Зеленая… Эти благородные люди своим талантом помогали подруге довести ее сына-оболтуса (который только на выпускном экзамене узнал, что химии есть две: органическая и неорганическая) до получения аттестата зрелости…
Кроме того, я ненавидел музыкальное образование, которым меня настойчиво хотели одарить родители и педагоги музыкальной школы. Всеми возможными способами я увиливал от этого прекрасного дара, допустим, когда дома за мной гонялись со скрипкой, пытаясь достать смычком, я скрывался в спасительном сортире. В конце концов из музыкальной школы, при всем уважении к моему отцу, я был изгнан. А что касается обучения в средней школе… На нас, учениках, там пробовали все педагогические новшества — логику нам вводили, этику, латынь. До сих пор могу блеснуть в незамысловатой компании какой-нибудь латинской поговоркой… И вот однажды пришла пора очередного новаторства — по части нашего атлетического совершенствования.
Привели к нам нового физрука. А с физкультурой дело в школе обстояло отвратительно — все учащиеся были маменькиными детьми, совершенно неспортивными. И этот полковник, огромный такой амбал, сразу же жестко взялся за нас. Первым делом сказал: «Завтра же чтоб все были в форме — трусы и майка!» Школьники в ужасе: «Как?!» — «Кто не придет в трусах и майке — в карцер!» Или что-то типа того. Ну, все: ха-ха-ха. Назавтра опять явились кто в чем. А он действительно: кого-то схватил за шкирку, подзатыльника дал, другого кастрировал, третьего вообще убил, и народ понял, что дело серьезное. На следующее занятие все пришли в трусах и в майках. И я тоже. Но чтобы поддерживать реноме самого остроумного человека в школе, мне надо было все время что-то придумывать…
У меня была замечательная бабушка, Эмилия Наумовна. Очень тонких кровей старуха. И я выкрал у нее длинные панталончики с кружевами внизу и в комплекте к ним кружевную ночную полурубашечку, расшитую бисером… В школе, как опытный эстрадник, взял паузу, выждал, пока эта несчастная шпана напялила на себя в закутке семейные трусы и майки и, хлюпая носами, встала во всем этом великолепии в линейку в зале. Слышу, физрук, проведя перекличку, спрашивает: «А где Ширвинх?» — так он произносил мою фамилию. «Еще не в форме», — ответствовал я из закутка. Он сказал: «Выходи как есть». И я вышел — в бабкином нижнем белье… Разборка была страшная. Я пытался оправдываться — мол, предупреждал же, что я еще не в форме, он сам велел выходить, и что тут такого, если я ношу такое белье... Выгнали из школы на две недели…
В те славные годы, когда мы переводили Мишку из одного образовательного учреждения в другое, я всегда наставлял его: «Учиться надо хорошо, вот папа в твоем возрасте был отличником.
Только из-за интриг и антисемитизма не закончил десятилетку с золотой медалью. А ты...» (Со вздохом.) Да-а… Но однажды Мишка нашел мои школьные дневники — на даче, валяющиеся на какой-то полке в чулане. Других отметок, кроме двоек, там не было. Изучив находку, сын сделал спокойное лицо, хлопнул дверью и ушел...
Сын: И больше не учился никогда ничему.
Отец: А я закрыл рот навсегда. И больше не пытался убеждать своим примером.
Сын: Зато когда убеждал… Я считаю, что мое главное становление проходило в коммуналке. Там я был свидетелем многих историй, достаточно вспомнить, как ты падал пьяный.
Отец: Да, это историческая классика. Я жил с родителями и бабушкой в восьмикомнатной коммунальной квартире. Кроме нас — еще пять семей. Потом к нам приехала моя жена, Наталия Николаевна, — архитектор, вскоре родился Михаил — лежал где-то в углу и наблюдал за окружающей жизнью. И в этих двух комнатах мы все вместе жили очень долго и счастливо.
Сын: Там было здорово: большая тусовка — я лазил ко всем в гости, носился по этой огромной квартире, на велосипеде по коридору катался.
Отец: Кто-то рассказывает, что в коммуналках крыс друг другу в суп подбрасывали.
Это все вранье. Интриги, конечно, бывали, но была и настоящая коммуна: ребенка оставить, пока занят, можно и похлебки одолжить у соседа, когда прижало... Нормальные такие кибуцы… А в то время у нас с Аркановым была большая страсть — бега. Мы на ипподроме всю зарплату спускали. В семье на слово «бега» было табу. При его упоминании Наталия Николаевна становилась сама на себя непохожая... Так вот однажды зимой жена сломала ногу и оказалась в больнице. Дома оставались слепая мать и семилетний Миша, ученик 1-го «Б» класса. В тот день он сидел в углу и делал вид, что выполняет домашнее задание — рисует крестики. А я приехал с бегов. Несчастные с проигрыша, мы с Аркашей на морозе выпили водки… Я зашел в квартиру. Мишке в это время позвонил друг, Хабибулин, сын дворничихи, и они по общему телефону, висевшему в коридоре, стали разговаривать о жизни.
Я, сильно уставший и нетвердо стоявший на ногах, зайдя в комнату, наступил на мандариновую корку, словно специально оставленную кем-то на полу. Поскользнулся на ней и, проехав на жопе от двери до слепой матери, врезался в нее, едва не сбив с ног. В ужасе замер. Услышал мамин отчаянный возглас: «Это конец! Ты уже и днем!..» Поняв, что отвечать нечего и незачем, потихоньку забился в угол... В наступившей звенящей тишине был слышен только голос Миши.
Сын: Друг спрашивает: «Ты гулять выйдешь?» А один я выйти не мог, меня надо было перевести через дорогу. Оценив ситуацию дома, я сказал: «Нет, меня некому вести: бабка слепая, мать в больнице, а папаша валяется пьяный…»
Отец: Нормальная жизнь интеллигентной семьи в будний день: слепая бабка, в больнице умирающая мать, и бухой отец среди бела дня лежит в углу.
И некому несчастного ребенка вывести на бульварчик — покопаться в песочнице с сыном дворничихи…
— Михаил, вот с бабушкой вы делились своими проблемами, а с родителями говорили по душам?
— Нет. Зачем? Это вообще порочный круг. Никогда не надо доверяться родителям. Если разобраться: кто они такие? Прежде всего — соперники. Люди из другого лагеря, которые всегда хотят ребенку зла. Поэтому с ними надо просто находить форму сосуществования.
Отец: В сложных случаях родители, как правило, начинают воспитывать. Говорю же, по большому счету, они несут только одну функцию — постоянно произносят две фразы: «Не надо!»
и «Перестань!» Нет, еще есть парочка: «Опомнись!» и «Когда это кончится?!» Вот эти четыре наставления и лежат в основе всех воспитательных процессов.
— Все-таки в вашей семье была особая атмосфера. У вас ведь собирались творческие люди, ставшие потом знаменитыми.
Сын: (Смеясь.) Да в гробу я их всех видел! Мне до всех этих знаменитостей дела не было. Какой интерес мне, маленькому, до Козакова, или Гердта, или Горина?.. Ну приходят взрослые дядьки, ну сидят с родителями, выпивают… Был, правда, от этого один большой плюс: они отвлекали маму с отцом, те теряли бдительность и не обращали на меня внимания, благодаря чему я мог делать что хочу. Это потом, когда я уже вырос и...
Отец: …и действительно увидел их в гробу, тогда ты понял, что потерял.
А ведь это на самом деле были несерийные люди, их отличала штучность. Вот Сталин говорил, что незаменимых людей нет. По-моему, это бред. ТЕХ заменить невозможно…
Сын: Ну конечно, повзрослев, я оценил масштаб этих личностей. А тогда ведь как все было? Они вели себя словно шпана. Когда часа в три ночи гости наконец начинали расходиться и счастливые жены обретали надежду: слава тебе, Господи, закончилось, можно и поспать, в этот момент Марк Захаров, стоя уже одетым, в дверях, вдруг говорил: «А вообще глупо было бы сейчас расстаться». И… все начиналось заново. Однажды они таким образом, спонтанно, рванули в Шереметьево. Даже меня взяли — разжечь три костра.
Причем расположились пикником практически на взлетной полосе. И Миронов метался по полю и, размахивая руками, приглашал авиалайнеры сесть к нашим кострам. А Захаров, наоборот, носился с криками: «Кыш! Кыш!» — прогонял самолеты... Вот такие фантазии приходили в голову этим масштабным личностям. Жены их все это ненавидели, но не могли не признавать талант и искрометность своих половин. А мне было просто весело — приключения же…
— Постоянно видя в телевизоре своего отца и его друзей, ощущали себя в среде сверстников избранным?
— Никогда. Во-первых, я рос, когда папа еще не был знаменитым артистом. Это потом, постепенно стало накапливаться. А класса до шестого- седьмого никакой всепоглощающей славы у отца не было.
Широко известен он был в узких кругах благодаря капустникам. А славу-то делает кино. Он тогда, конечно, снялся в «Майоре «Вихре», в «Атамане Кодр», но это не были фильмы первого экрана. То есть с «Бриллиантовой рукой» не сравнить… Вот когда этот фильм вышел на экраны, одноклассники меня одолели: «А ты живого Миронова видел?» — «Видел». — «Трогал?» — «Трогал». — «Врешь…» И тогда я взял у Андрея автограф, жаль, потом кто-то у меня эту открытку из серии «Актеры советского кино» с его портретом упер. А он на обороте написал: «Миша, твой папа тоже хороший артист. С уважением, Андрей Миронов». Это был первый и последний автограф, который я взял в своей жизни, и мой авторитет среди учеников тогда поднялся на небывалую высоту. Следующий автограф в нашей семье мой папа давал моей дочери. Когда на экраны вышел «Титаник», Саша совершенно потеряла голову от Леонардо Ди Каприо.
И тут пронесся слух, что голливудская звезда приезжает в Москву. Дочка стала просить отвести ее туда, где будет Он. Когда выяснилось, что это невозможно, она где-то раздобыла открытку с изображением Лео и попросила деда добыть ей автограф. В итоге папаша подарил ей открытку, на которой был росчерк латиницей: «Di Capr…» Она поверила и была счастлива.
— Интересно, а профессию вы оба выбирали в контакте с родителями?
Отец: Насколько я имел возможность наблюдать в течение своей жизни, все артистические семьи руками, ногами и всеми остальными органами всегда пытаются оттолкнуть своих детей от этой сомнительной деятельности, от всех кошмаров, связанных с кино- и театральным искусством.
— То есть ваши родители тоже сопротивлялись?
Отец: Абсолютно.
Буквально отталкивали меня. Я даже специально для них поступал в МГУ на юридический факультет. Но параллельно потащился в «Щуку». И когда это вскрылось, пришлось уже родителям звонить педагогам и молить: «Ну, вы понимаете, он же из творческой семьи, возьмите из сострадания…» И с этим, моим, было то же самое. Ну куда его еще? Он же интеллигентнейший человек, у него четыре средних образования. (Смеясь.) Где ему еще быть с таким грузом знаний?
Сын: Со мной сразу все было понятно. Хотя у меня по второй части семьи, с маминой стороны, все архитекторы, я не мог даже по линейке прямую линию нарисовать...
Отец: Впрочем, как и они...
(Смеются.)
Сын: Поэтому у нас в стране так и строят... Короче, из двух зол я просто выбрал меньшее — театральный. Я же бесконечно ездил с родителями на гастроли, практически жил за кулисами, и никаких сомнений по поводу своего дальнейшего пути у меня не было.
Отец: Это у детей артистов зарождается на эмбриональном уровне. И когда благодаря ро дителям они уже влипают в это дело, в другую сторону, как правило, не сворачивают. Мало я знаю таких, кто уходит из этой профессии. Она как мания, как клещ, как крест. Бывает, людей выгоняют, бывает, спиваются трагически, но чтобы по собственной воле... А между прочим, Мишка нашел в себе мужество уйти.
Причем ушел сам. После окончания Щукинского училища начал работать в «Сатириконе», у Кости Райкина. Попрыгал вместе с другими его артистами несколько лет, но потом ушел, как и его друг Сережа Урсуляк. Не потому, что их попросили пойти вон, а потому, что они поняли, что качественно этим делом заниматься не смогут. В итоге Сережа стал замечательным режиссером, а Мишка, к моему удивлению, блестяще проявил себя в качестве продюсера, менеджера и телеведущего. Постоянно придумывает новые интересные проекты. И вообще, из непредсказуемого шалопая превратился в серьезного профессионала, трудоголика. И это, полагаю, самый явный мой ген в его организме. Вон недавно в сообществе других деятелей культуры получил от президента грант. Как написано в официальном указе: «На осуществление проекта по созданию цикла телевизионных сюжетов о культурно-историческом наследии России в телевизионной программе «Хочу знать» с Михаилом Ширвиндтом».
А что, есть чем гордиться. Я и внуками своими горжусь, их у меня двое.
Сын: Старший, Андрей, родился в результате моего первого брака. К счастью, сейчас мы с семьей Елены дружим. Лена была экономистом, поженились мы с ней когда-то спонтанно, по молодости. Но наш молодежный союз не выдержал испытания временем. А вот брак с Татьяной, в котором родилась Саша, проверку на прочность прошел…
Отец: И вот на сегодняшний день к внуку Андрею все наше семейство относится не только с огромной любовью, но и с великим почтением, к которому примешивается неподдельный ужас. Дело в том, что он окончил факультет истории, политологии и права РГГУ, затем стал магистром права Манчестерского университета, аспирантом РАН.
Владеет пятью европейскими языками. Сейчас является Государственным советником юстиции 3-го класса, ассистентом кафедры гражданского права юридического факультета МГУ. Преподает, планирует заниматься наукой. К театру никогда в жизни близко не подходил. Еще одно большое достоинство моего внука заключается в том, что он сделал меня прадедом. С 9-летней Асей мы крепко дружим, она называет меня Шурой. А родившаяся год назад Элла еще никак не обзывает, но смотрит подозрительно, с прищуром. Внучка, Саша тоже, по-моему, себе на уме. Она у нас высокая — выше меня ростом, красавица, но, невзирая на это, — умница. Искусствовед, специализируется по итальянской живописи, занимается выставочной деятельностью.
— Александр Анатольевич, верно ли, что у вас первая влюбленность...
Отец: …стала последней?
— Ну да, приблизительно так вы некогда и рассказывали о вашей жене.
Отец: Да как-то где-то кому-то рассказывал.
Но разве можно о чем-то судить по таким обрывочным рассказам? Нельзя. Надо всегда держать в уме: все, что рассказывают, — это вранье. Красивое, менее красивое, глупое, умное, но в любом случае — вранье. А как иначе? Без этого невозможно. Врать надо красиво, интеллигентно, с юмором и лучше со слезами на глазах. Что мы сейчас и демонстрируем: Мишка — с юмором, я — со слезами... Но журналу «7 Дней» я буду отвечать откровенно и честно.
Больше, конечно, честно, чем откровенно...
— То есть вы вообще не приемлете слово «влюбленность»?
— Нет, почему... Просто у нас с Наталией Николаевной влюбленность была слишком старомодная. 50-й год. Это же середина прошлого века. Ничего себе... (Смеется.) Так что наша влюбленность включала в себя все эти невинные «риориты», костры в компаниях, дачные посиделки с танцами и шарадами, нежные вздохи при луне... Ну и кому сейчас могут быть интересны эти ветхие отношения, когда со страниц «7 Дней» мы узнаем о настоящей, страстной любви среди джакузи, яхт и бассейнов, зародившейся под палящим экваториальным солнцем Багамских островов. Я думаю, что грамотный читатель журнала, прочтя про мои наивные ухаживания, или перестанет выписывать его, или выскажет пожелание: «Просим в дальнейшем этих маразматиков на страницы нашего любимого издания не допускать».
— Ну а пока этого не произошло и в надежде на то, что не произойдет, скажите, как все-таки у вас сложилась и протекала семейная жизнь?
— Все зародилось летом в дачном поселке НИЛ (Наука.
Искусство. Литература.) в Новом Иерусалиме, где отдыхали наши семьи. Тате было 15 лет, мне — 16. Теперь можно смело признаться: это был банальный дачный роман. Только я никак не подходил моей избраннице — столбовой дворянке по материнской линии и купчихе по отцовской. Но я уперся и решил сделать ей предложение. Притащился среди зимы в Ботанический сад, добыл там за очень приличные деньги сирень, после чего вручил своей будущей жене дефицитный букет огромных размеров.
Чем навсегда потряс ее сознание, психику и воображение.
Сын: На их золотой свадьбе мама на вопрос, как ей удалось так долго продержаться в одном браке, сказала: «Я просто жила по совету моего любимого писателя Сергея Довлатова. Чтобы быть идеальной женой, надо искренне верить в гениальность мужа, кормить его и... оставить в покое».
Отец: При этом она никогда не растворялась во мне и не жила только моей жизнью, контролируя каждый мой шаг. У нее всегда была своя работа, свои друзья, свое творчество, своя очень насыщенная жизнь. Гораздо более правильная, чем моя. Наталия Николаевна архитектор потомственный. Ее дед, Владимир Николаевич Семенов, в 30-е годы был главным архитектором Москвы, академиком, директором Института градостроительства.
Позже ее брат много лет возглавлял этот институт. И все другие ее родственники тоже архитекторы. Сама Тата более трех десятков лет проработала ведущим архитектором в ЦНИИ спортивных сооружений и зрелищных зданий имени Мезенцева. В ее послужном списке — дома отдыха и санатории в Сочи и в Гаграх, Омский музыкальный театр, гостиничный комплекс при архивно-библиотечном центре в Москве… В том, насколько Тата заслуженный человек, я убедился очень давно, еще в молодости, когда однажды мы с ней решили отметить Новый год за городом. Жена тогда достала дефицитные путевки в одну из ведомственных здравниц — дом отдыха, принадлежавший Союзу архитекторов. Получив путевки на руки, мы прочитали, что в них было написано: «Белоусова Наталия Николаевна, член Союза архитекторов, и Ширвиндт Александр Анатольевич, муж члена…»
Она действительно была знаменита в своей профессии. Но энное количество лет тому назад я сказал Наталии Николаевне: «Хватит тебе уже строить сооружения! Пора на отдых. Вот научишься делать фаршированную рыбу — отпущу на пенсию». А у меня, большого любителя фаршированной рыбы, эта мысль возникла после того, как я поел ее в гостях у Зямы Гердта. Я прекрасно понимал всю утопичность своего заявления, но Тата собрала своих еврейских однокашниц, и они научили ее правильной рецептуре. Рыба была блистательно приготовлена и подана на стол, после чего потомственная дворянка и купчиха Наталия Белоусова гордо ушла на пенсию. С той поры она готовит фаршированную рыбу из карпов, которых я — страстный адепт рыбной ловли — вылавливаю.
И у нас получается абсолютно безотходное производство… Как-то на один из юбилеев нашей совместной жизни Гриша Горин написал в виде посвящения Наталии Николаевне: «Как самый счастливый билет в лотерее, так русская женщина в доме еврея…» Тата — мой счастливый билет.
— Михаил, а в вашей жизни как обстояли дела с влюбленностями?
— Самая первая и, пожалуй, самая трагическая произошла в Ялте, в санатории «Актер» — меня тогда как раз выставили из первой школы.
Отец: И перевели во вторую...
Сын: И я влюбился в девушку. Она была очень молода, но немножко старше меня: ей —18 лет, а мне — 8. Она актриса. Я был серьезно влюблен, она выказывала мне знаки внимания, и я полагал, что это чувство — взаимное.
Носил ей в одноэтажный, разделенный на комнатки барак цветы. И вот однажды ранним утром я вылез из нашей конуры и, по обыкновению, пошел на клумбу, чтобы нарвать цветов. Понес свой дежурный букет к ее порогу. И вдруг дверь дамы моего сердца открылась, и из этого бунгало вышел артист Александр Збруев. А она провожала его, нежно целуя на прощание… Они увидели меня, я увидел их, и мы все втроем все поняли.
Отец: И ты отхлестал Сашку этим букетом по лицу, да?
Сын: Мы с Сашей до сих пор вспоминаем об этом. Я ему как-то сказал со смехом: «Как же ты мог тогда так поступить?!» И он ответил: «На самом деле ты зря шутишь, я очень долго переживал из-за того, что так нехорошо получилось…»
Более ярких эмоций в моей жизни не было...
Отец: И это несмотря на то, что он женат, у него двое детей, внучки...
— Родительского благословения не спрашивали?
Сын: На что?
— На брак.
Сын: (Смеясь.) Все время спрашиваю, на все браки спрашиваю.
Отец: Иногда поздновато. Когда он привез Таньку Морозову к нам знакомиться, она чуть не родила на лестничной клетке, помнишь?
Сын: Что будет, когда она прочтет это в журнале?
Отец: Хана нам будет. Она у нас очень строгая.
Сын: Мы с Таней познакомились в «Сатириконе». Тихо встретились, поухаживались, тихо поженились.
— А что отличает атмосферу семейных отношений Ширвиндтов?
Отец: То, что все женщины вокруг — лучше нас. Это абсолютная правда, и в этом наша с Мишкой боль и страдание — мы все время должны чувствовать себя перед ними виноватыми. Так и есть. Мы постоянно бываем виноваты.
— В чем?
Отец: Во всем: в образе жизни, в неправильно выбранном пути, в профессии, в самом факте своего существования. Начиная от «Зачем ты вчера так сказал?»
и кончая: «А почему ты вчера так не сказал?..» И они всегда и во всем правы, потому что они цельные, мудрые, а мы — идиоты.
— А существуют ли какие-то наработанные ходы для правильного выстраивания отношений с женами?
Отец: Ходы, уходы, отходы… Есть! Нельзя заниматься одной профессией. Не стоит все время находиться нос в нос — это чревато. В идеале — чтобы жены совсем не знали, где муж работает. Это вообще залог долголетия.
Сын: Я сумел достичь этого. У меня столько разъездов, что Татьяна практически не имеет представления, где я бываю по работе.
Отец: Возможно, она еще и не знает, где я работаю. Хотя служит у меня в театре балетмейстером. (Смеются.) Татьяна у нас человек замечательный — красивая, музыкальная, пластичная, актриса прекрасная, работала во МХАТе, в «Сатириконе», танцевала в трио «Экспрессия»…
— Михаил, а вы были допущены на капустники, которые принесли славу вашему отцу, или вас изолировали?
Все же порой там проскакивала довольно острая сатира, что не приветствовалось вышестоящими органами.
— Дело в том, что, когда там была крамола, я этого еще не понимал, потому что в 60-м мне стукнуло два года, а «оттепель» пришлась как раз на 60-е. А когда вырос, естественно, стал пролезать на все эти капустники и в ВТО, и в Дом актера. Любым способом — через какие-то закрытые проходы, через канализационные и вентиляционные люки… Отец: Когда удавалось выдать что-то «через нельзя», мы испытывали потрясающий восторг.
Это для всех — и для артистов, и для зрителей — было настоящим эмоциональным взрывом. А потом, когда все стало дозволено и все захлебнулись от воли и безнадзорности, это ощущение пропало. Перестало быть понятно, куда плыть. Больше чем догола раздеться-то нельзя… Хотя есть, есть всплески. Вот смотрю сейчас, предположим, на Максика Галкина или на замечательных ребят из «Прожектора…» и думаю: если исключить эту их абсолютную стопроцентную раскрепощенность, то чем-то подобным мы занимались 50 лет назад… Урганта я знал, по-моему, с той поры, когда он еще не родился. Но уже тогда, как, впрочем, и потом, родственники не представляли, что с ним делать. Вот как и мы не знали, что делать со своим. Вечная была катастрофа… Концерты в Доме актера были бесплатными, но зато нас там подкармливали.
На шестом этаже рядом с залом был буфет, где мы собирались ночью после спектаклей и репетировали эти капустники. Там была замечательная буфетчица, по-моему, ее звали Сима, — огромная, с грудью, наверное, сотого размера, она у нее вот так стояла, причем без всякого силикона, которого тогда не было и в помине. И мы все время держали пари: есть у Симы лифчик или нет... А у нее был любовник — могильщик с Ваганьковского кладбища, по тем временам — миллиардер. И он всегда привозил с могил цветы. И еду, очевидно, с них же. И каждый раз мы, голодные, молодые, придумывая шутки, ждали его. Кричали Симе: «Леша приехал?» — «Нет еще…» А как только появлялся Леха с букетом могильных цветов и с объедками с панихид, у нас начинался банкет.
Сейчас думаешь: какой-то ужас, а тогда ничего — на ура проходило…
— Александр Анатольевич, к процессу воспитания в семье вы относитесь с откровенной иронией. Однако волею судеб являетесь не только педагогом в театральном училище, но и руководителем театра. А эти должности просто обязывают быть воспитателем. Как же справляетесь?
— Точно так, как и в семье. Употребляю все те же четыре тезиса: «Не надо!», «Перестань!», «Опомнись!» и «Когда это кончится?!» Абсолютно аналогично бью провинившихся чем ни попадя, прощаю то, за что нельзя прощать. Что бы они ни врали, делаю вид, что верю. Иногда подкармливаю. Ужас. И так продолжается все те 12 лет, что я «трублю» в Театре сатиры в качестве художественного руководителя, и все те 54 года в Институте имени Щукина, где я начинал свою преподавательскую деятельность как педагог по фехтованию и сцендвижению и постепенно добрел до статуса профессора актерского мастерства.
Благодаря чему в здешней театральной труппе около 30 моих учеников… Вообще, самое ужасное — осознавать, что ученики уходят раньше. Андрюша Миронов, Наташа Гундарева, Сашка Пороховщиков… Масса людей ушли, а ты все сидишь и кого-то воспитываешь. Кошмар!.. До студентов я всегда пытаюсь донести простую истину: счастливее, чем эти четыре года в инкубаторе, ничего у них в жизни не будет. Дальше начнутся творческие муки, зависть, интриги, игры случаев, поэтому во время учебы, вбирая в себя все что можно — было бы от кого, надо пользоваться своим счастьем на всю катушку.
— В театре вы управляете целым коллективом, решились стать начальником над своими коллегами, друзьями. Как открыли в себе дар менеджера, администратора?
— Ничего этого нет у меня. Вообще, должность худрука — отдельный вольер в зоопарке. Со своими параметрами. Вот покойный Плучек был замечательным худруком. Так же как Гончаров. Или Захаров, Любимов. Они — типичные художественные руководители театров. У них к этому делу генетическая предрасположенность. Они умеют варьировать. Кто-то из них считал, что руководить можно только при помощи кнута и пряника. Гончаров четко держался позиции: каждой твари — по паре. И это гениально. Нельзя, чтоб был один премьер или одна премьерша. Тогда все — хана театру… Словом, в этой деятельности есть масса хитрых клавиш и рычагов управления, которые изучить невозможно, их можно только придумать и воплотить.
А я могу быть замечательным актером, режиссером, педагогом и… совершенно никаким худруком. Но. Когда к своим 90 годам Валентин Николаевич Плучек заболел всерьез и уже не мог возглавлять театр, вопрос встал ребром: «А кто же?» Оказалось, я. Для меня это был очень болезненный процесс, но победил самый главный тезис — сохранить театр…
А сейчас очень боюсь, чтобы со мной не произошла история — пародия на плучековскую ситуацию. Не хочется, чтобы так получилось. Я же помню все это: как же так, старика, который отдал жизнь театру, начинают гнобить… Это все бред собачий, но я на себе это начинаю ощущать. Мы все, которым сейчас под восемьдесят, проходим этот период. Ну действительно, невозможно же!
Как говорит мой друг Захаров: нужна молодая энергетика. И в сегодняшней круговерти особенно нужны молодые темпераменты, молодое хулиганство. К восьмидесяти никакими инъекциями этого в себя не введешь… А вокруг напор: где гениальные свершения, где новаторство?! У вас же богадельня! Да, богадельня. У нас многим — за 90, и среди них есть люди, которые десятилетиями не выходят на сцену. Но я знаю: этот коллектив столько лет отдал театру, столько сделал для его существования и процветания, что заслужил право быть защищенным. Поэтому я не тронул ни одного человека, ни один волос не упал ни с чьей головы. Это мой принцип. С ним и отойду… (Со вздохом.) Хотя на самом деле так жить нельзя. Но и соединить несоединимое невозможно. Есть же штатное расписание, и за его рамки не выскочишь. Так что ждем, пока наверху не решатся, наконец, создать закон о театре с введением контрактной, договорной системы, при которой можно будет изыскивать способы манипулировать.
Но пока наша труппа существует в качестве советского репертуарного театра, при том что вокруг — рыночная экономика. И вот я, сидя в кресле руководителя советского репертуарного театра и ратуя за него, жду рыночных перемен. Хотя прекрасно понимаю, что это — гибель. И все это — бред собачий... К счастью, я еще работаю артистом. Мой кабинет руководителя театра находится на четвертом этаже. А чуть ниже, на третьем, расположены мужские гримерные. И когда я спускаюсь вниз и перед спектаклем начинаю мазать лицо, постоянно слышу разговоры через стенку: «Нет уже никаких сил! Давайте пойдем к Нему и все скажем! Ну что это, действительно, такое — вялый, добренький, хорошенький для всех, невозможно же так!»
И я всегда поддерживаю эту полемику и больше всех ору: «И правда, пора кончать с ним! Пойдемте, наконец! Ударим, в конце концов, кулаком по столу! Доколе терпеть это безобразие?!» А потом вдруг все соображают, что это они разговаривают со мной. И накал страстей стихает.
