«Я спросила: «Клавдия Ивановна, на ваши концерты приходило столько интересных мужчин, ваших поклонников. Почему среди них не нашелся человек, за которого вы бы вышли замуж?» Она ответила: «На банкетах после выступлений я смотрела на них — но ничего не видела и не слышала. У меня в голове в это время прокручивался концерт. И я вспоминала, что сделала не так», — рассказывает подруга и соседка Клавдии Шульженко актриса Алла Азарина.
с Клавдией Ивановной мы были соседями — в кооперативном доме артистов эстрады на улице Усиевича ее квартира находилась ровно под нашей. Конечно, она знала меня в лицо, при встрече мы здоровались, но по-настоящему познакомиться довелось, когда я в составе группы артистов выступала в подмосковном цековском санатории, где Шульженко в этот момент отдыхала. Помню, за кулисами прошел шепоток, что в зале — ОНА! Я выступала с номером о любви (песни на стихи Анны Ахматовой и стихотворение Марины Цветаевой). Когда концерт закончился, за кулисы пришла Клавдия Ивановна. Все артисты выстроились перед «королевой эстрады», а она гордо прошествовала мимо — и прямиком ко мне. Сказала: «Вы мне очень понравились, заходите в гости!» Узнала соседку…
С тех пор я стала к ней заходить. Принимала она меня, сидя по-королевски в кресле, которое стояло почему-то не в комнате, а в коридоре. Дома Шульженко носила очень красивые элегантные платья-халаты и смотрелась гранд-дамой. Условия жизни ее при этом были более чем скромными. Двухкомнатная квартира точно такая же, как у нас, — 53 квадратных метра. Нашу квартиру «построили» мои родители: отец Александр Азарин — мастер художественного слова, народный артист России — и мать актриса Любовь Яцевич. А Клавдия Ивановна переехала в этот дом после расставания с первым мужем — Владимиром Коралли и некоторое время жила там со вторым — Георгием Епифановым. В доме все было устроено по ее вкусу. Потрясающий рояль, который когда-то Дмитрий Шостакович проиграл в карты Исааку Дунаевскому, а Шульженко его выкупила. Красивая мебель, вазы какие-то необыкновенные. Помню два шикарных огромных веера из перьев страуса: черный и белый — в былые времена Клавдия Ивановна использовала их как реквизит в концертах. Любимый же ее цвет был розовый. Помню ее розовое домашнее платье, розовый лак для ногтей, ярко-розовые цветы — цикламены, стоявшие на подоконниках. А главное — ее спальню в розовых тонах и с розовыми занавесками на окнах. Когда память Клавдии Ивановны стала слабеть, я в каждый свой приход слышала вопрос: «Алла, а вы видели мою розовую спальню?» Это был объект ее гордости… Ну а на концерт в честь своего семидесятилетия в Колонном зале Дома союзов Шульженко заказала два роскошных платья у Вячеслава Зайцева: одно — синее, а второе, конечно, розовое (цвета фуксии). Однажды она мне сказала: «Алла, я хочу тебе подарить платье...» А я была девушкой тоненькой и, забыв про такт, ответила: «Клавдия Ивановна, но я же в нем утону». На это она лишь хмыкнула и пожала плечами — мол, как хочешь, и к этому предложению больше никогда не возвращалась. А я по сей день жалею, что отказалась от такого памятного подарка. Концертный гардероб у нее был замечательный — Шульженко обшивали лучшие мастера.
И еще о «богатстве» советской звезды. Уже при мне в свои пожилые годы Шульженко сшила в ателье ГУМа беличью шубу и очень ею гордилась. Выходила в ней проветриться на балкон, а если мы вместе шли гулять во двор, всегда обращала мое внимание: «Посмотри, какая у меня шубка красивая из белочки». Понимаете: первая артистка СССР гордилась шубкой из серой белочки! Вот и все богатство. Говорят, когда Клавдии Ивановны не стало, у нее даже никаких сбережений не оказалось.
По хозяйству ей помогала Шура, ее личный костюмер, она постоянно жила у Шульженко (кстати, перед смертью Клавдия Ивановна попросила Иосифа Кобзона взять Шуру к себе на работу — и он просьбу выполнил. А когда и Шуры не стало, Иосиф Давыдович проводил ее в последний путь со всеми почестями). В быту певица была непритязательна, например, очень любила пшенную кашу. Однажды она мне об этом сообщила, а я, изумившись, рассказала своей маме. Мама специально сварила эту кашу, и я отнесла ее Клавдии Ивановне. Шульженко пришла в восторг... и потом при случае постоянно повторяла: «Аллочка, попросите, пожалуйста, маму, пусть она мне еще пшенки сварит».
Кроме Шуры, компанию Шульженко составляли кошки — Патрик и Ксаночка, которых она обожала. Кошки друг с другом были в очень сложных отношениях. Поэтому Клавдия Ивановна вечно ходила за ними — мирила и разнимала: «Патрик, оставь Ксаночку в покое!»
Первое, что бросалось в глаза в ее квартире, — это идеальная чистота. Шульженко любила сама заниматься уборкой. С пылью до последних дней боролась беспощадно — вытирала ее чуть ли не ежедневно. По этому поводу шутила над собой: «Когда мне поставят памятник, в одной руке будет платочек (из песни «Синий платочек». — Прим. авт.), а в другой — ведро или веник!» При этом у нее всегда был идеальный маникюр, которым Шульженко при случае могла и похвастаться: «Посмотрите, какой у меня маникюр». Вообще, руки были предметом ее гордости и объектом восхищения всей страны, особенно мужской ее половины. Недаром поэт Василий Лебедев-Кумач подарил Шульженко песню «Руки». Клавдия Ивановна тогда работала в Ленинграде солисткой в джаз-оркестре. И вот на ее выступление попал Лебедев-Кумач, который приехал в Ленинград в командировку. После концерта они встретились в ресторане, и Василий Иванович, вдохновленный певицей, прямо на салфетке набросал стихи. Передавая ей текст, сказал: «Других таких рук нет. Из этого может получиться песня. Только не говорите никому, что стихи мои». Еще бы, автор «Гимна партии большевиков», патриотической песни «Широка страна моя родная» (позднее — и «Священной войны») — и вдруг такой легкий жанр. Музыку к этим стихам написал композитор Илья Жак — музыкальный руководитель оркестра, в котором работала Шульженко. У них был необыкновенный творческий союз. Это Илья написал для нее песню «Эх, Андрюша», с которой Шульженко прославилась на весь Советский Союз. «Илюша играл как бог, — вспоминала Клавдия Ивановна. — На каждом выступлении именно ему я пела: «Когда по клавишам твои скользили пальцы, каким родным казался каждый звук». Только вот ее муж — куплетист и конферансье Владимир Коралли, работавший в этом же коллективе, — изводил всех ревностью и в конце концов угрозами отвадил-таки Илью от Клавдии. А после войны пути композитора и певицы совсем разошлись — она с мужем переехала в Москву, а Жак остался в Ленинграде.
Отношения Клавдии Ивановны с Коралли все годы их брака были очень страстными. Известно, что еще в Харькове он отбил ее у поэта Ивана Григорьева, с которым юная Шульженко уже была помолвлена. Когда биографы певицы рассказывают эту историю, непременно упоминают револьвер, которым Владимир Филиппович угрожал сопернику. Шульженко мне рассказывала, что еще в нее был влюблен какой-то высокопоставленный иностранец, антрепренер из Европы, — обещал забрать ее за границу и сделать там звездой. Так Коралли бегал за ней с револьвером и шантажировал — но не убийством, а тем, что сообщит в соответствующие органы о романе с иностранцем. В тридцатые годы подобная связь легко могла обернуться смертным приговором. И потом долгие годы Коралли то и дело устраивал Клавдии Ивановне сцены. Наверное, в нем говорила не только мужская ревность, но и профессиональная. Когда они поженились, он был известным артистом эстрады, а она — начинающей певицей. Но не прошло и десяти лет, как успех Шульженко стал всенародным, а Коралли на эстраде потеснили более молодые артисты, например Александр Менакер и Аркадий Райкин. Понятно, что в Шульженко многие влюблялись. И все же она давала куда меньше поводов для ревности, чем сам Владимир Филиппович, который вовсе не был образцовым мужем. Очень красивый, статный, стройный, остроумный, харизматичный... «Бабником был ужасным! — рассказывала мне Клавдия Ивановна. — Я долго терпела его похождения и взрывной характер — все-таки мы всю войну прошли вместе (они дали более пятисот концертов на передовой только в блокадном Ленинграде), воспитывали сына…» Но после двадцати пяти лет совместной жизни супруги расстались. Не знаю, что стало с их общей квартирой на улице Алексея Толстого. Но, разъехавшись, они поселились в соседних домах.
Я довольно часто встречала Владимира Филипповича у Шульженко в гостях. Мне он явно симпатизировал, и могу сказать: даже в пожилом возрасте Коралли оставался видным мужчиной. О его визитах Клавдия Ивановна обычно рассказывала так: «Приходил... Сидел, свое карякал». Именно это словечко она всегда употребляла в отношении бывшего мужа. Видимо, Клавдия Ивановна была абсолютно равнодушна к его делам — молча выслушивала Коралли, не вникая в суть разговора. Чувствовалось, что определенная обида в ней жила, она упоминала, что развод был тяжелым: мало того что она в тот период осталась без средств, так Коралли еще и за имущество сражался — не отдал ей многое из антикварной мебели, которую Шульженко приобретала на свои деньги.
Что касается второго мужа — Георгий Епифанов был моложе ее на 12 лет. История их знакомства довольно известна: началось все с загадочных посланий, подписанных «Г. Е.», которые Клавдия Ивановна получала на протяжении полутора десятков лет из разных уголков страны. Когда Шульженко наконец познакомилась со своим таинственным поклонником, оказалось, что он кинооператор-документалист и писал ей из экспедиций. Какое-то время они были счастливы вместе, но, к сожалению, и этот брак распался. Клавдия Ивановна говорила мне, что одной из причин была мать Епифанова, которая, видимо, имела большое влияние на сына и ревновала к знаменитой супруге. Хотя справедливости ради надо заметить, что Клавдия Ивановна тоже очень ревновала молодого супруга. После расставания они продолжали общаться и оставались в добрых, теплых отношениях до конца жизни.
Однажды я спросила: «Клавдия Ивановна, вы с такими интересными мужчинами всю жизнь общались и встречались, вас так любят военные высших чинов. Почему среди них не нашелся человек, за которого бы вы вышли замуж?» Она ответила: «Обычно после концертов меня приглашали на приемы, устраивали застолья, и всегда были вокруг достойные мужчины… Но вот они поднимают в мою честь бокалы, а я смотрю на них — но ничего не вижу и не слышу. У меня в голове в это время, как на кинопленке в замедленном режиме, прокручивается концерт, который только что закончился. И я вспоминаю, что сегодня сделала не так».
Дома она часто слушала пластинки со своими старыми записями. Говорила мне: «Сегодня я бы все это спела совершенно по-другому». Даже если не было концертов и выступлений, Шульженко постоянно репетировала. Для этого к ней домой регулярно приходил пианист и композитор Борис Мандрус, аккомпанировавший ей в последние годы.
Исполнение каждой песни она превращала в мини-спектакль. Все ее интонации и жесты были предельно выверенными. Главное, чтобы никто в этот процесс не вмешивался и не ограничивал ее фантазию — она не нуждалась в режиссере. Надо было видеть, как она исполняла, например, песню «Давай закурим» и в припеве разыгрывала целый диалог: один человек предлагает закурить, а другой его поддерживает. При этом Клавдия Ивановна, никогда сама не курившая, мастерски скручивала воображаемую самокрутку. Я, окончившая Школу-студию МХАТ, понимаю: Шульженко, не знавшая системы Станиславского, абсолютно соответствовала ей.
При этом в повседневной жизни Клавдия Ивановна, в отличие от многих других популярных артистов, свой звездный статус никогда не подчеркивала. Я ни разу не видела, чтобы она раздражалась или кричала. Шульженко держала все эмоции внутри, и лишь со сцены отдавала накопленную энергию зрителям.
Как-то мы с Клавдией Ивановной участвовали в общем сборном концерте в МИДе. Специальных гримерных комнат в здании не было, все артисты — и мужчины, и женщины — переодевались в одной большой комнате. И вот Шульженко, народная артистка СССР, не потребовала отдельной комнаты, а спокойно вошла в общую раздевалку. Единственное, что ее выделяло, — присутствие личного костюмера Шуры. Она и натянула какой-то палантин в углу комнаты — получилось что-то вроде ширмы, и в этом закутке Шульженко переодевалась. Помню, как на том концерте Клавдия Ивановна вышла на сцену: в зале началась бешеная овация, и я подумала: даже странно, это же дипломатические работники, а их отличают профессиональные сдержанность и выдержка. А после выступления было всеобщее ликование — Шульженко долго не отпускали.
Я спрашивала: «Клавдия Ивановна, а почему вы не берете учеников?» Она отвечала: «Я пробовала, но что-то неинтересно мне с ними». Думаю, ей был неинтересен сам процесс преподавания — все-таки это достаточно рутинное занятие. Но если бы появился кто-то, кто сумел бы зажечь или увлечь Шульженко, — она бы занималась с удовольствием. Сегодня в прессе как ее ученицу иногда представляют Аллу Пугачеву. Но это не так. Они познакомились, когда Алла была уже состоявшейся, признанной, очень популярной и самобытной артисткой. Сохранилась съемка, где Шульженко учит Аллу делать свой фирменный земной поклон (в документальном фильме «Я возвращаю ваш портрет». — Прим. ред.). Однажды Шульженко по приглашению Пугачевой приехала к ней на концерт в Театр эстрады. Клавдия Ивановна поднялась на сцену и подарила Алле букет, а та прокомментировала в микрофон: «Уходящая звезда — восходящей звезде». Шульженко страшно растерялась от этих слов. Даже на другой день продолжала об этом говорить: «Ну как Алла могла такое сказать?! Я сейчас ей позвоню...» Шура буквально выхватывала трубку у нее из рук: «Еще чего! Ни в коем случае!» Клавдия Ивановна несколько дней не могла найти себе места — все вспоминала эту фразу Пугачевой.
Я очень горжусь, что Клавдия Ивановна написала обо мне статью в газете «Известия» под названием «Пусть дебюты будут счастливыми», где назвала себя моим наставником (в те годы были распространены такие формы работы с молодежью: «шефство», «наставничество»). Однажды она дала мне совет: «Бери с собой на выступления кусочек лимона. Если связки не смыкаются — пососи лимон, и голос восстановится». Я всю последующую жизнь так и делала. Окончив Школу-студию МХАТ, я начала работать на эстраде, но мечтала сыграть роль Джульетты. В это время ни в одном московском театре пьеса «Ромео и Джульетта» не шла и ставить ее тоже нигде не планировали. А я очень переживала, что эта роль может пройти мимо меня. Однажды, уезжая на гастроли, мой папа сказал: «Что ты себя мучаешь? Возьми и сыграй сама!» И я решила попробовать — начала репетировать самостоятельно дома. Через какое-то время почувствовала: что-то стало получаться. В этот момент мне был необходим зритель, и я спустилась к Клавдии Ивановне: «Хочу показать вам две сцены из «Ромео и Джульетты». «Что — прямо здесь?» — удивилась Шульженко. «Да. Только у вас очень тесно». И мы с ней вдвоем стали освобождать для меня «сцену» — двигали рояль и мебель к стенам. В итоге я сыграла для нее эти две сцены, и Клавдия Ивановна сказала: «Это любопытно. Мне кажется, может получиться что-то очень необычное». То, с каким интересом она смотрела мои этюды, придало мне уверенности, и все состоялось. В моноспектакле «Ромео и Джульетта» я исполнила двенадцать ролей. Когда вышла пластинка по этому представлению, Клавдия Ивановна написала к ней аннотацию, которую напечатали на обложке. Слова Шульженко: «Этот смелый яркий спектакль раскрыл интереснейшую индивидуальность молодой актрисы» — до сих пор меня вдохновляют и поддерживают.
Был период, когда я много выступала — по всей Москве висели афиши моих спектаклей. И Клавдия Ивановна как-то спросила: «А почему тебя нет на телевидении?» — «Не знаю. Никто не приглашает». — «Нет, так не годится. Я сейчас позвоню Лапину». Сергей Лапин был председателем Гостелерадио СССР. Все его страшно боялись, достаточно было по какой-то причине впасть в немилость или просто иметь «неблагонадежную» фамилию, как дорога на советские телевидение и радио тебе закрывалась. Но Лапин обожал Клавдию Ивановну, к тому же она дружила с его дочерью. И вот Шульженко снимает трубку и звонит Лапину: «Хочу с вами поговорить об одной молодой артистке, я ее наставник, и мне очень хочется, чтобы вы ее заметили. Она сейчас как раз у меня». Лапин попросил передать мне трубку. Спросил: «А что у вас есть в репертуаре?» Я начала перечислять: «Ромео и Джульетта», «Сергей Есенин и Айседора Дункан», «По ком звонит колокол» Хемингуэя, «Марина Цветаева»…» Его ответ я запомнила на всю жизнь: «Все, что вы делаете, — для кучки вонючей интеллигенции, которая либо уехала в Израиль, либо собирается уехать». У меня аж дыхание от его слов перехватило, я растерянно молчу, а он продолжает: «Вот сделайте что-нибудь о любви к партии, и мы вас пустим «первым экраном»! До свидания». Побледневшая и онемевшая, кладу трубку. Когда я пересказала наш разговор Клавдии Ивановне, она не поверила: «Не может быть! Ты, наверное, что-то не так поняла». И перезвонила Лапину: «Сергей Георгиевич, так что вы думаете о моей подшефной?» — «Моя дорогая, понимаете, молодежь должна помнить, кто им все дал! Пусть подготовит что-нибудь о любви к партии». Теперь уже Клавдия Ивановна потеряла дар речи. Положив трубку, она растерянно посмотрела на меня: «Алла, а «любовь к партии» — это как? Я понимаю — любовь к Родине, но какая может быть любовь к партии?»
Через некоторое время тема партии снова всплыла. Я рассказала Клавдии Ивановне, что меня вызвали в Москонцерт и сказали: «Вы молодая перспективная артистка, вам надо вступить в партию». «Клавдия Ивановна, что мне делать? — спросила я. — Говорят, это может хорошо сказаться на карьере…» Шульженко искренне изумилась: «Аллочка, да вы что?! Неужели вы не понимаете, что, вступив в партию, вы сразу потеряете всю свою женственность! Вы видели этих партийных баб?» Мы расхохотались, и для меня все встало на свои места.
И все же Клавдия Ивановна не оставляла идеи пристроить меня на телевидение. «А давай я тебе передам «Синий платочек», — однажды предложила она. «А это как?» — спрашиваю. «Я сейчас позвоню на телевидение, пусть они приедут и снимут, как я передаю тебе право исполнять эту песню». Действительно, звонит куда-то. Ей отвечают: «Ой, Клавдия Ивановна, как интересно! Конечно, мы хотим это снять! Сейчас все организуем и вам перезвоним». Сидим, ждем… В итоге перезвонили и извинились, оказалось, что нет свободной съемочной аппаратуры — все группы на заданиях или в командировках. А потом другого подходящего случая не представилось — Шульженко была человеком настроения.
Однажды мы отмечали Новый год вместе. Я уговорила Шульженко пойти в ЦДРИ — в те годы провести новогоднюю ночь в Доме актера, Доме кино, ЦДЛ или ЦДРИ было очень престижно. В большом зале накрывались столы, артисты говорили тосты или выходили с номерами на сцену — получались неповторимые по своей атмосфере и градусу веселья праздники. И вот объявили медленный танец. К Клавдии Ивановне подошел совсем еще молоденький Саша Абдулов и пригласил ее. Помню, какая довольная, раскрасневшаяся вернулась она за стол после танца. А на следующее утро буквально извела меня вопросами: «Кто этот молодой человек? Артист? А расскажи мне про него все, что знаешь! Ой, как же он меня держал, как вел в танце!» Просто в облаках летала, переполненная впечатлениями. Вот такая она, Клавдия Ивановна, — очень романтичная натура.
А еще в ту новогоднюю ночь в ЦДРИ мы увидели и услышали Владимира Высоцкого. Он приехал под самое утро, когда все сидели уже утомленные и сонные. Но как только Высоцкий вышел на сцену с гитарой и запел со всей своей мощью «Вдоль дороги лес густой…» — все проснулись, хмель слетел тут же. Его не отпускали со сцены, просили спеть еще. Но Высоцкий не задержался, уехал — видимо, его ждали и в других компаниях. Зато на следующий день директору ЦДРИ устроили разнос: «Это что такое, кто вам разрешил выступление Высоцкого?» Он оправдывался: «Это был не концерт, а закрытый капустник для актеров». Чуть с работы его не сняли. Клавдия Ивановна в ту ночь увидела Высоцкого впервые и была потрясена. На следующее утро мы с ней обсуждали его выступление. Я сказала: «Говорят, Высоцкий сильно выпивает…» На что она вдруг ответила: «А как же он может не пить, если ему не дают выступать? Ты пойми, талантливому человеку без сцены жизни нет. Ой, как мне его жалко!»
В свое время ей самой с боем приходилось отстаивать собственный сценический образ и свой «мелкобуржуазный, мещанский и бытовой» репертуар, с которым отчаянно боролись идеологи от культуры. В те годы большинство дореволюционных романсов не проходили советскую цензуру. Что уж говорить о «переводной» песне Шульженко «Голубка», которую в 1946 году в борьбе с космополитизмом и низкопоклонством перед Западом запретили к исполнению как «кабацкую». Не было бы такого успеха и у песенки о любви «Синий платочек» польского композитора Ежи Петерсбурского, если бы она не обрела новый поэтический текст, написанный в годы войны фронтовым корреспондентом Михаилом Максимовым. Со старым текстом песню бы просто не пропустили на советскую эстраду пятидесятых.
Конечно, позже все эти сложности с утверждением репертуара остались позади, ее авторитет как звезды советской эстрады был уже бесспорен. Ее приглашали на правительственные концерты. На одном из таких, посвященных присвоению звания города-героя Новороссийску, где в свое время воевал Брежнев, она познакомилась с ним самим. «Клавуся, есть ли у вас ко мне какие-нибудь просьбы?» — спросил генсек. «Мне бы квартиру для сына, а то он живет с семьей в коммуналке», — попросила Шульженко. Так ее сын получил очень хорошую квартиру на улице Горького — недалеко от здания Моссовета, нынешней мэрии.
Часто у нее собирались гости. Не знаменитости, а простые женщины — ее поклонницы, приезжавшие из разных уголков страны. Подозреваю, что некоторых из них Шульженко даже толком не знала. Накрывался большой круглый стол в гостиной. Самое интересное, что на этих вечерах Клавдия Ивановна не «солировала», она вела себя так, как будто ее за столом и нет. Ничего не рассказывала, не говорила тостов, а просто слушала других, хотя особо и не вникала. Ей нравилась атмосфера застолья, нравилось, что приходят люди, которые ее любят, и она не одна.
На память о Клавдии Ивановне у меня остался маленький простенький медальончик с Девой Марией. Подарила она мне его в последние дни своей жизни. Ее тогда только привезли домой из больницы сильно накачанной лекарствами, и Шура никого к ней не пускала — мол, Клавдия Ивановна очень плохо себя чувствует. А мне пора было уезжать на гастроли, и я упросила Шуру меня впустить. Клавдия Ивановна лежала на кровати в своей розовой спальне. В какой-то момент она вытащила откуда-то этот медальончик, перекрестила меня и сказала: «Перед выходом на сцену обязательно за кулисами крестись, мне это всегда помогало!» Не случайно когда-то она назвала себя моей крестной. Клавдия Ивановна навсегда в моем сердце.
