Евфросиния Керсновская: человек стоит столько, сколько стоит его слово
Как-то давно я случайно включила телевизор, где рассказывали о «житии» (именно так) некоей Евфросинии, которая, находясь в лагерях, боролась за правду и справедливость. Я была уверена, что говорят о какой-то святой. Но нет... Евфросиния не принадлежала ни к какой вере, но жила истинно по-христиански. И в какое время! Ее родиной была Одесса, но потом семья переехала в Бессарабию, которой уже нет на карте. Она получила хорошее образование в гимназии, знала несколько европейских языков, имела диплом ветеринара. Выражаясь советским языком, она действительно была «помещицей». В их хозяйстве были наемные рабочие. «К нам — к маме и ко мне — крестьяне нашего села (и не только нашего) имели привычку идти по всякому поводу. К маме шли все обиженные или считавшие себя таковыми...»
Отец Евфросинии совсем не интересовался хозяйством, и им занялась дочь. Молодая девушка мудро всем заправляла, сама нередко работала физически, до седьмого пота. Двадцать восьмого июня 1940 года СССР захватил Бессарабию, после чего там сразу же начались массовые репрессии и вывоз населения. Многие бежали в Румынию, не ожидая от СССР ничего хорошего. Фрося отправила туда мать, а сама осталась ждать, что будет. И дождалась... «Преступлением» Евфросинии была принадлежность к интеллигентному дворянскому сословию — у нее конфисковали все имущество и лишили всех прав, в том числе права на труд. Фрося ходила по дворам местных жителей и нанималась к ним частным порядком, заготовляла дрова. Все ее знали как прекрасную труженицу и с охотой помогали. Добрые люди предупреждали — за ней придут, но она не стала скрываться. Разделила свою участь с другими ссыльными.
Бессарабцы высылались в ГУЛАГ в товарных вагонах. «Нас везли как своего рода контрабанду. Нам просовывали в дверь то ведро похлебки, то ведро воды, то вытряхивали из торбы хлеб. На вопросы не отвечали, просьбы и жалобы не выслушивали. Даже просьбу о медицинской помощи...» В таких условиях Фрося старалась каждому помочь, ободрить. Когда у одной женщины начались роды, она, рискуя жизнью, выбралась из вагона, чтобы добыть ведро воды. За что была причислена к «склонным к побегу». Долго их везли на север, наконец остановились в Томской области.
Работала Евфросиния на лесозаготовках, в тяжелейших условиях. «Первый враг — комары. Пока что это хуже голода. С голодом мы вплотную столкнемся зимой, сейчас нас выручают грибы. Единственное спасение — дымари, костры из березовых гнилушек. Переходишь от дерева к дереву — волоки свои дымари! И еще деготь в смеси с рыбьим жиром: нальешь на руку этой вонючей смеси, смажешь за ушами, лицо и шею, и это дает возможность минуты две-три не страдать от укусов...»
В лагерях Евфросинию постоянно обвиняли в «антисоветской агитации и пропаганде» и в «клевете на жизнь трудящихся в СССР». На каждом собрании с лагерным начальством она выступала смело, открыто. Другим людям это казалось безумием. «Как перед Богом скажу, положа руку на сердце: ни разу, ни одного единственного раза я не смолчала! Норма! Кто дал вам право самовольно повышать норму? Она установлена государством. Для нашего же северного района она и так непомерно велика: световой день короток; мы и так нарушаем трудовой закон — закон, охраняющий безопасность трудящихся! Мы работаем в темноте. Представители профсоюза обязаны на месте установить размер нормы и ее оплату! Обязательства должны принимать рабочие сами, добровольно. А их берете вы и обсуждать не разрешаете. Официально у нас восьмичасовой рабочий день, но мы работаем по двенадцать, и притом без выходных...»
Разумеется, после таких выступлений ее невзлюбило начальство. Ей постоянно меняли виды работ, она не успевала набрать норму. Начальник суйгинского леспромхоза Дмитрий Хохрин перевел Евфросинию работать на самый трудный участок. «Мою работу в те февральские дни можно сравнить только с беспорядочными движениями тонущего, над которым уже сомкнулась вода. Только смерть в воде легче. Мне изменили не только физические силы: ноги подкашивались, руки дрожали, сердце трепыхалось, и не хватало дыхания. Отказывало и зрение. Все, на что я смотрела, начинало шевелиться и исчезало. Я различала силуэты, но что это, лошадь или человек, с уверенностью сказать не могла. Я призывала на помощь всю свою гордость, чтобы скрыть свою слабость. Я не хотела сдаваться! Но самое унизительное — это была потеря памяти. Я забывала, какую работу мне надо делать, что я начала? Не могла вспомнить, где топор? Куда я положила пилу? Где вилы для сгребания хвои? А когда их находила, забывала, что надо было делать».
