...Опершись на подоконник, миссис Диккенс неотрывно глядела на мужа, замершего на углу улицы. Он не мог не слышать, как она приехала, но не зашел, ни о чем не спросил, просто сбежал как последний трус. А ведь это по его воле она четверть часа сгорала от неловкости в тесной передней семейства Тернан, ожидая, когда мисс Эллен и ее матушка изволят ее принять. Это по его воле она, краснея и глядя в пол, лепетала перед надменно молчавшей девчонкой, годившейся ей в дочери, какие-то невразумительные, жалкие слова и выслушивала в ответ ядовито-вежливые комплименты: «О, миссис Диккенс, какая честь... Наши наилучшие пожелания мистеру Диккенсу...»
Интересно, сможет ли ее супруг, гордившийся своим знанием Лондона, отыскать в этом городе еще хоть одну жену, способную вынести столько, сколько вынесла она за эти двадцать два года? Вечные претензии, которым она тщилась соответствовать, и вечные снисходительные улыбки в ответ: «бедняжка Кэти», «глупышка Кэт»... Даже Джорджина с годами стала относиться к Кэтрин свысока, всячески подчеркивая, что та не стоит и мизинца своего знаменитого супруга.
Джорджина была на девять лет моложе сестры и с юности жила в ее доме, со временем незаметно прибрав его к рукам. Кэтрин, вечно обремененной очередным младенцем, частенько бывало не до домашних дел, и Чарльз утверждал, что только на свояченице держится их беспокойное хозяйство. Что ж, возможно... Но даже Кэтрин с ее простодушием, на которое так часто сетовал Чарльз, было ясно, что благородное хозяйственное рвение, с которым Джорджи ведет чужой дом, — плод не только ее душевной щедрости. Достаточно взглянуть на ласкающие движения, которыми сестра развешивала в шкафу рубашки Чарльза, на мягкую поступь, когда отправлялась в кабинет зятя, чтобы отнести ему чай, и сразу становится понятно: Джорджиной движет нечто большее, чем чувство долга.
Видит бог, о ревности Кэти и не помышляла: слишком хорошо она знала Чарльза, его боязнь пересудов и настойчивое стремление быть джентльменом во всем. Но разве мало того, что она все эти годы терпела неуместную, бестактную влюбленность сестры — та не трудилась ее скрывать — и слащавое заискивание Джорджины перед Чарльзом, и его неумеренные восторги по поводу ее преданности? Она со смирением сносила упреки, которыми муж все чаще осыпал Кэтрин, предлагая ей поучиться у младшей сестры рачительности и педантичности. Как терпела на заре их супружества обожание Чарльзом другой ее сестры — семнадцатилетней Мери. Прожив в доме зятя чуть больше года, та скоропостижно скончалась от болезни сердца. Чарльз купил землю подле могилы молоденькой свояченицы, чтобы после смерти быть похороненным рядом с ней. Кэтрин тогда промолчала. Может, ей стоило хоть раз попытаться объяснить мужу, что ее терпение и есть та опора в жизни, которую он так много лет искал? Да что уж теперь объяснять... Если Чарльзу ее терпение больше не нужно, то и ей самой оно ни к чему.
Мистер Диккенс по-прежнему стоял на углу, покачиваясь с носка на пятку. Наконец взмахнул тростью, намереваясь, кажется, двинуться дальше. С внезапным волнением в сердце Кэйт вдруг загадала: если пойдет прямо, значит, все наладится. Но муж, крутанувшись на каблуках, резко свернул за угол...
Двадцать восьмого апреля 1858 года, вернувшись после репетиции предстоящей премьеры своего сольного выступления в Сент-Мартинс-Холле, Чарльз Диккенс был поражен странной тишиной, царившей в его обычно шумном доме. Джорджи не покрикивала на кухарку, дочери не ссорились из-за разорванных нот, даже мальчишек, вечно стучавших ботинками по лестнице, и тех не было слышно... Но что еще страшнее, он не услышал так надоевшего назойливого, как ему всегда казалось, шарканья старых домашних туфель Кэйти: супруга мистера Диккенса покинула их общий дом с намерением никогда туда более не возвращаться.
