Те годы, когда в «Стреле» встречались все, застал Михаил Боярский. Он тогда делал первые шаги в профессии, и каждый разговор с Валерием Золотухиным или Ефимом Копеляном становился для него событием. А уж когда попадал в маленький поездной буфет, где набивалось человек двадцать пять — и все звезды первой величины, и вовсе чувствовал себя гадким утенком, попавшим в стаю лебедей. «Мишок! — радушно приглашал Владислав Стржельчик. — Садись, садись». Боярский же, по его словам, мог только стоять по стойке смирно...
Владислав Стржельчик и другие звезды БДТ — Олег Борисов, Ефим Копелян, Евгений Лебедев, Сергей Юрский — были постоянными пассажирами легендарного поезда. В свою очередь, каждая новая постановка театра на Фонтанке сопровождалась десантом московских артистов. Когда Георгий Товстоногов открыл Иннокентия Смоктуновского и поставил с ним «Идиота», самой ходовой валютой оказались железнодорожные билеты до Северной столицы. «Красная стрела» отправлялась от перрона Ленинградского вокзала битком набитой москвичами, едущими на один вечер и только с одной целью — увидеть Смоктуновского в роли князя Мышкина.
Валентина Талызина вспоминала, что с билетами вообще было трудно и порой требовалось договариваться с проводниками. Однажды ее, опоздавшую на свой поезд, пожалела сердобольная работница «Стрелы» и приютила у себя в купе. А через некоторое время, присмотревшись, разочарованно вздохнула: «Нет, все-таки не Фрейндлих...»
Алиса Бруновна снималась тогда у Эльдара Рязанова в «Служебном романе», и ей вместе с партнером по фильму Олегом Басилашвили приходилось разрываться между Ленинградом и Москвой. Днем актриса на «Мосфильме» с упоением изображала Мымру, а ночью мчалась на «Красной стреле» на невские берега — играть в Театре Ленсовета и после спектакля возвращаться обратно. В Москве, соскочив утром со «Стрелы», ехала прямиком в павильон к Рязанову. В таком бешеном круговороте Фрейндлих жила полгода: спала между репетициями и спектаклями в театре, переодевалась на задних сиденьях съемочного автобуса...
С 1976 года стали отправляться сразу два поезда с разницей в четыре минуты — в 23:55 и 23:59. «На Ленинградском вокзале справа и слева от перрона я увидел две линии одинаково элегантных красных вагонов «Красной стрелы» с таким знакомым и всякий раз заставляющим сжиматься сердце строем округлых кремовых букв на вагонных бортах, — вспоминал киновед Александр Свободин. — Поезда зеркально отражали друг друга так, что на одном можно было прочесть не «Красная стрела», а словно на древнем восточном языке — «Алертс яансарк».
На платформе между составами суетились пассажиры, и было видно, что между ними много артистов. Они обнимались, шумно приветствовали друг друга и интересовались: «Ты на какой «Стреле» едешь? На пятьдесят пять? А я на пятьдесят девять... Жаль, не поговорим».
Разговорный жанр в «Красной стреле» процветал. Михаил Швыдкой признавался, что когда входил в вагон экспресса, попадал в другой мир — удивительных и талантливых людей, ночь с которыми пролетала незаметно. И выйдя утром на перрон, чувствовал себя таким умным, словно год просидел в Ленинской библиотеке.
Особенно везло тем, у кого имелась возможность проговорить всю ночь с Михаилом Козаковым. Беседу о фильмах, ролях и театрах Михал Михалыч разбавлял стихами — они были его страстью. В вагонах все давно спали, уже миновали Бологое — половину пути, но под стук колес снова и снова звучали строчки Пастернака, Бродского, Тарковского, Левитанского. Ранним утром «Красная стрела» бесшумно прислонялась к перрону Московского вокзала. Козаков прощался с попутчиком, по дуге пересекал привокзальную площадь и оказывался у подъезда гостиницы «Октябрьская», что в ста метрах от вокзала. Бросив вещи в номере и наскоро умывшись, выходил на Невский. Брел по пустынному еще проспекту, и в нем продолжали звучать мандельштамовские строки: «Я вернулся в мой город, знакомый до слез, до прожилок, до детских припухлых желез».
