Красавица, пока совсем не отцвела
За первого, кто к ней присватался, пошла:
И рада, рада уж была,
Что вышла за калеку.
Кто бы мог подумать, что получив от Юлии неожиданное признание, его «застрахованное» сердце вновь забилось чаще. Да, поначалу Павел Андреевич счел письмо всего лишь капризом молоденькой богатой барышни. Но в отличие от пушкинской Татьяны Юлия не витала в облаках. Уверяла, что знает, как он беден, и обещала избавить от нужды — дядя дает за ней хорошее приданое. Они смогут жить в Качановке, там постоянно бывают художники, композиторы, поэты, ведутся разговоры о высоком. Посетит желание уединиться с мольбертом — усадьба огромная, можно бродить целый день и ни с кем не столкнуться. Павел обязательно должен увидеть Италию, полотна старых мастеров. Она ему все это может устроить.
Узнавая Тарновскую ближе, Федотов все сильнее к ней привязывался и все чаще впадал в тяжкие раздумья: польститься на ее посулы, стать «придворным» качановским художником и жить по чужим правилам? Юлия недавно выговаривала, дескать, негоже изображать себя раешником на выставках, он же член академии, а ведет себя как шут: «Не пристало вам стишки читать!» Недавно ведь думал, что участь его оставаться до гроба «одиноким зевакой», писал картины и был доволен. Теперь же счастье немыслимо без этой капризной, своевольной красавицы. Но готов ли он к этому? Да и она не разочаруется ли в нем позднее? Сейчас даже бедность Павла ей видится в романтическом ореоле, а через год или два? По какому-то наитию, будто предчувствуя неминуемый и скорый крах любовного чувства, Федотов так и не написал себя, как хотел поначалу, сватающимся майором.
Когда приходили приятели, художник в своем рабочем тулупе — в мастерской стоял адский холод — садился рядом с Оленькой, брал в руки гитару и развлекал свежесочиненным романсом:
Брожу ли я, пишу ли я —
Все Юлия да Юлия.
Веселья чашу братскую
С друзьями разопью ли я
И громко песню хватскую
С гитарой пропою ли я —
Все Юлия да Юлия!
«Эта женщина теперь получает полную власть надо мною, — изливал он душу в порыве откровения. — Меня слишком мало любили и ценили; я обязан всем особе, полюбившей и оценившей меня. Мне принесена жертва, и может, я отвечу на нее жертвою...»
В один из вечеров, заглянув на огонек к меценату Прянишникову, у которого часто бывал, Павел вдруг почувствовал себя на редкость неуютно. Обсуждая оперу Глинки «Руслан и Людмила», гости то и дело странно поглядывали на Федотова и многозначительно перемигивались. Под каким-то предлогом хозяйка Вера Александровна, урожденная баронесса Леонрод, отозвала его в сторону. «Друг мой, — мягко начала она, — не хотела бы, чтобы увидели в том, что скажу, что-то от недоброй сплетни или злопыхательства, у меня и в мыслях того нет... Есть только желание уберечь вас, доброго нашего друга, от двусмысленного положения, связанного с некой особой. Вам, должно быть, неизвестно, что в Петербурге старика Тарновского называют Черномором, в то время как Юлию Васильевну — его пленницей Людмилою... Понимаете, мой бедный друг, смысл этой аллегории? Говорят, в спальне Григория Степановича есть даже тайный ход в ее будуар. Мы все желаем уберечь вас от ложного шага... Ведь это недопустимо — чтобы над таким человеком, как вы, смеялись».
