Россию он покидал вместе с сотнями тысяч беженцев морем, из Крыма. Плывущие за кормой парохода казачьи лошади, которым не нашлось места на судне, постепенно отставали и на глазах у хозяев уходили под воду. Обреченные на гибель животные напомнили Владимиру его серого Пылюгу, оставленного на родных берегах. Позже Смирнов узнал, что чудом разминулся на полях Гражданской с сыном, призванным в Красную армию в том же 1920-м.
В Константинополе Владимир неожиданно встретил Пионтковскую. С несколькими опереточными артистами она открыла кабаре «Паризиана». Валентина сразу дала понять, чтобы Смирнов, у которого ни гроша за душой, ни о каком возобновлении отношений не мечтал. Впрочем, деньгами первое время помогала, но долго так продолжаться не могло: отвратительно было одалживаться у бывшей любовницы, гордость не позволяла.
Для начала он попробовал силы в роли импресарио — предложил Валентине поставить «Прекрасную Елену» в бакстовском красочном стиле. Оперетка имела успех. Пионтковскую-Елену, которая все еще была хороша, выносили на сцену в паланкине чернокожие рабы — причем не загримированные статисты, а настоящие — огромного роста нубийцы, найденные Владимиром где-то в портовых дебрях турецкого города.
Наверное, надо было смирновскому потомку оказаться на чужбине без гроша за душой, чтобы проснулась в нем знаменитая отцовская жилка. Память Владимира Петровича, к счастью, хранила многие водочные рецепты родителя, и он предложил Пионтковской новый проект. Та не возражала против деловых отношений и вместе с Барановским стала соучредительницей новой виноторговой фирмы.
Из Константинополя все трое через год подались в Софию — турки задушили непомерными налогами. Затем перебрались во Львов, где Владимир Петрович зарегистрировал собственное предприятие «Торговый дом Петр Смирнов и Сыновья», но в итоге осели во Франции. Незадолго до начала Второй мировой Пионтковская переехала в Варшаву. Сумела ли эта кошка, которая всегда приземлялась на четыре лапы, там устроиться, неизвестно. Умерла она, по некоторым сведениям, в пятидесятых годах.
Во Франции Владимир Петрович довольно скоро понял, что привить европейцам вкус к «русскому продукту» вряд ли получится, а потому ставку надо делать только на соотечественников, проживавших в основном в Париже и на Лазурном Берегу. Возродить в изгнании прежний бизнес не удавалось почти никому, а у него получилось. Смирновскую водку жаловал и сбежавший в Париж батька Махно, и голубая кровь русской диаспоры князь Феликс Юсупов.
Но в тридцатые Великая депрессия, начавшаяся в Америке, докатилась и до Европы. Спрос на «смирновскую» неуклонно падал, бизнес почти зачах. Нерадивые партнеры и отсутствие клиентов в итоге вынудили Владимира Петровича дать объявление в газету о том, что фирма готова предоставить концессию на производство за границей. Но желающих не находилось, Старый Свет предпочитал иные напитки. Фактически снова приходилось бороться за выживание. Но Смирнов не роптал: Франция воистину оказалась для него счастливой страной.
«Позвольте вас пригласить!» — женщина на вид лет тридцати пяти отделяется от стены бальной залы и подходит к нему. Ницца всегда была для Владимира Петровича городом радости. Здесь провели они с Шурочкой медовый месяц. И вот весной 1925 года на благотворительном балу, устроенном русской колонией в честь Праздника цветов, хватило одного взгляда на незнакомку — спокойную, не жеманную, чтобы в душе пробудилось волнение. Рука легла на тонкую гибкую талию. И боже, ведь в той, другой жизни, когда были здесь с Шурочкой, тоже отмечался Праздник цветов!
